ОСНОВНОЙ ЗАКОН МЕХАНИКИ НЕБЕСНЫХ СФЕР визит В последние дни Семенов слишком уставал. В его вселенной были неполадки: мало того, что вторую неделю не удавалось отладить северное сияние, оно почему-то рождалось бледным и невыразительным, цветовые его переливы потеряли сочность, и даже общая протяженность сократилась чуть ли не вдвое, что само по себе уже было странным — ведь режим нейтронных потоков и электромагнитного поля поддерживался прежний, так еще в созвездии Волопаса начались непредусмотренные метаморфозы с голубой звездой Арктур. Она потускнела, затуманилась, утратила свое изысканное мерцание, будто это уже не альфа грациозного созвездия, не самая яркая звезда Северного небосклона, а самый рядовой плазменный шар одиннадцатой величины образовавшийся в результате гравитационной неустойчивости. Приходилось ломать голову над тем, как восстановить в рабочем порядке перламутровый отсвет всего Большого Летнего Треугольника образованного Вегой, Альтаиром и Денебом, звездами созвездий Лиры, Лебедя и Орла. Как поддержать на этих звездах присущий им температурный режим, чтобы не доводить до капитального ремонта весь блок созвездий. Но чтобы вернуть прежний согласованный и выверенный ритм работы, нужно было понять причины происходящих перемен, разобраться в существе нарушений. Проблемы с этими капризными звездами, вечно проявляют свой характер. И как с ними не считаться, если, взять к примеру Спику, альфу Девы, так ведь она при всей своей скромности и покладистом характере все равно остается звездой первой величины. И в паспорте у нее совершенно недвусмысленно подчеркнуто: Голубой гигант со светимостью в 750 раз выше, чем у Солнца. Какой нужно обладать волей, чтобы при этом мирно пребывать на своем законном месте и не расталкивать более тусклые звездные скопления. Что уж говорить о Ригеле из созвездия Ориона – у него светимость в 23 тысячи раз выше солнечной. Уж он-то мог бы себе позволить произвести впечатление и покуражиться на фоне мрака. Однако сидит себе тихо, пережидает процесс эволюции. Так, что в общем со светимостью-то еще куда ни шло. Но вот габаритами и массой своими импульсивная звезда Бетельгейзе беззастенчиво кичится, потому что превосходит размерами Солнце почти в тысячу раз. Она позволяет себе и хандру, и меланхолию, и рассеянный взгляд на соседей помельче. Что для фиолетовых карликов и для нейтринных дыр бывает обидно. А тут еще пресловутая комета Галлея совсем от рук отбилась и позволяла себе бог весть что. Врывалась на чужие орбиты,- что ей афелий или перигей - нарушала цикл движения и бесстыдно вертела при этом хвостом. А хвост-то ей Семенов в свое время пожаловал отменный, собранный из размагниченных хвостов старых комет, лучистый и строгий, по всем статьям классический — хоть в энциклопедию его вставляй. Его бы оберегать от проныр астероидов и от внегалактических рентгеновских бомбардировок, а она им вертит, будто это простое помело! Ведь знает, бестия, что еще со времен Эдмонда Галлея к ней приковано всеобщее внимание. Может, от того и взыграла, тщеславная? «Укоротить ей хвост, что ли? — думал в сердцах Семенов, возвращаясь поздно вечером домой.— Ей-богу, вот возьму и укорочу! Будет знать, как нарушать в космическом пространстве раз и навсегда заведенный порядок! Ведь юные метеоры совсем из-за нее головы потеряли. И так сладу с ними не было, а теперь и вообще разлетаются за пределы Солнечной Системы, все норовят мимо Проксимы Центавра проскользнуть и в темных далях попрятаться. Собирай их потом, бандитов, по всему мирозданью, будто других забот нет. Если сама не перестанет вертеть, сокращу на треть! Кто я ей в конце концов? Я тут есть — механик небесных сфер, а потому должна понимать. Хаоса в небесных сферах не потерплю. Порядок же должен быть во вселенной или как? Обрежу хвост, и все тут! — решил Семенов и для убедительности даже махнул энергично рукою, как шашкой, лихо рассек вечерний воздух. «Но вообще-то,- подумал он при этом,— одним укорачиванием хвостов проблему, конечно же, не решить. Паллиативные меры уже не спасут, в лучшем случае продлят конвульсии, но по существу не помогут. Это как в полете латать обшивку воздушного шара – заплату ставить на заплату из подвернувшихся под руку материалов исключительно для самосохранения - тут уж не до красоты полета. В данном случае заплаты себя, кажется, окончательно исчерпали. Как это ни грустно, но обстановка объективно складывается так, что следует признать - пришла пора браться и за эклиптику, и за разветвленную сеть всех взаимодействующих небесных механизмов, и за пересмотр всех основных узлов конструкции в целом, то есть, за устройство системы как таковой»... После того, как мысли Механика коснулись устройства системы, в окружающем его материальном мире стали происходить изменения. Сначала Семенов отметил вокруг себя яркое свечение: за несколько секунд из темноты была выхвачена часть пространства, и каждая, даже самая мелкая деталь, попавшая в этот свет, стала видна с ясностью необычайной. Травинки под ногами стали отсвечивать голубоватыми потоками светопреобразующего хролофилла. Крохотные минералы и зародыши кристаллов раскрыли с утроенной ясностью свои октаэдровые структуры. А общая толща поверхности грунта сделалась прозрачной до самой графитовой сердцевины ядра. Стекловидная твердь расступалась, будто в изоморфном изображении, краски обнаруживали таимые свойства выразительности, являлась гармоничная полифоническая связь цвета и звука. И необычайно ясные чистые указания формул-знаков и символов Трипольской цивилизации проступали в знакомых сплетениях линий на раскрытой навстречу свету ладони. На ней Семенов увидел, как под микроскопом, все скрытые доселе подробности линий судьбы и жизни. Хоть и относился Семенов к витийствам классической хиромантии с достаточной степенью скепсиса и иронии, не мог он, однако, не обратить внимания на то, что линия его судьбы явно менялась, делала неожиданный изгиб, чуть ли не поворот, а линия жизни и вообще растекалась многочисленными тоненькими черточками — как дельта Нила в Сережкином учебнике географии. И что бы это означало? И откуда этот свет в ночи? Тут Семенов поднял глаза от ладони к небу и увидел над собой длинный и узкий, как копье, блестящий объект. Он висел в вышине, и из его острия на Семенова был направлен тонкий зеленый луч. «Красота-то какая! — подумал с восторгом Семенов.— Ух ты! Что ж это такое, а? Лазер или квантовый инжектор?» Яркий свет слепил глаза, текли слезы, учащенно билось сердце, переполняясь предчувствием чего-то нового, необычайного, что вот-вот обязательно должно было приключиться. Но когда Семенов протер глаза, небесный предмет втянул в себя лазерный луч, словно телескопическую указку, и просто исчез бесследно в темном небе, как будто растворился. — Вот это да! — проговорил вслух Семенов и огляделся. Стало понятно, что всего один фонарь горел в длинной аллее, и именно возле него, оказывается, стоял Семенов. Мертвенный неоновый свет казался тусклым, размытым и блеклым в сравнении с угасшим необычайным лучом. «Да что ж такое происходит со мной? — подумал Семенов.— И где это я? И что это за подозрительный одинокий светильник надо мною?» Рядом с фонарем в тройной ряд старых раскидистых и высоких лип вклинивались молодые деревца, стыдливые и тоненькие. Они были посажены общественностью микрорайона в последний весенний период, когда расторопная администрация умудрилась немалые средства, неожиданно изъятые из оборота подготовки к очередному празднованию, спустить в контору озеленения. А те не стали разбираться в финансовой конъюнктуре, и сразу же взялись за долгожданное дело. Освоили внеплановый финансовый поток в полном объеме на благоустройство подведомственной территории. Вот новенькие тени от молодых деревцев и лежали на асфальте хрупкими серебряными нитями. Только теперь Семенов заметил, что за размышлениями о работе давно сбился с пути и, миновав свою улицу, прошел по бульвару не менее двух кварталов. Ниже по аллее был пруд, населенный многочисленными утками и зимой обычно превращавшийся в отличный каток. Бывал там нередко и Семенов с сыном Сережей. «Однако, эвон куда меня занесло-то», — покачал головой Сергей Сергеевич и повернулся уже, чтобы идти обратно, по направлению к улице Миклухо-Маклая. Но тут на ближайшем к нему деревце — неужели это яблоня? - могли энтузиасты-общественники и такое сотворить, если самостоятельно загружали саженцы в питомнике,— заметил движение слабое и блеск перламутровый, переливчатый. Словно отблеск только что погасшего небесного луча. Что за драгоценный подарок может так переливаться в ночи своими неземными гранями? Медленно, осторожно подошел Семенов ближе, всмотрелся в диковинное явление. — Господи, ты-то как еще здесь очутился? — вырвалось у него.- Откуда? Яркой живой лентой, обвив тонкий ствол и положив на ветку широкую лобастую голову, пристально смотрел на Семенова немигающим изумрудным взглядом трехметровый пятнистый питон. «Типичный «Питонини ретикулятус»,— мысленно классифицировал его Семенов, согласно полученным в разное время и разной форме знаниям о животном разнообразии.- Подсемейство змей семейства ложноногих. Насчитывают 6 родов, 22 вида. Обитают в тропиках и субтропиках Восточного полушария, в лесах, ведут преимущественно древесный образ жизни. Не путать с удавами и анакондами. Не ядовит.» — Ну, нет, братцы, это ж не Бразилия, в конце концов! — рассуждал он вслух, подходя ближе.— Не Амазония все-таки с топкими мангровыми зарослями. Как же это тебя в нашу аллею-то занесло? Вновь огляделся кругом Семенов. Но и на этот раз ничего необычного, что могло бы объяснить появление питона на бульваре, не увидел. Совершенно безлюдная улица, синий фонарь, и эти факирские, зеленого отлива глаза. Добродушные, впрочем, и даже растерянные. Ведь питон был совсем ребенок по их удавьим, меркам. «А может, показалось? — подумал Семенов.— Бывают же такие короткие сны, мимолетные яркие сновидения, а?» Имел он в виду, конечно же, только объект в ночном небе и направленный из него прямо в глаза луч. Потому что питон никак не мог быть видением. Он был рядом, живой, его можно было потрогать. — Правда, подобного никогда еще со мною не случалось, но ведь всё когда-то начинается, да? Должно ведь быть всему этому какое-то доходчивое и убедительное объяснение. Верно? Не было уверенности в голосе Семенова. Тропических рептилий ему до этого тоже никогда встречать не приходилось в свободном плаванье на городских бульварах. А связи между столь разными, как всепроникающий луч и явление змеи, событиями он не усмотрел. Да, впрочем, и была ли она, связь эта? Простое, допустим, совпадение. И сколько их еще впереди. И кто знает, где тут причина, где следствие, что сначала, что потом? Но все было именно так, как было, и тут уж действительно ничего не попишешь. Было — и все! И копье сверкало, и луч звенел, и змея — вот она. Смотрит внимательно в самый центр зрачка, вопрос слышит. Но не отвечает. Ждет чего-то. Не хватает только плода с его дерева – смоквы или простого зеленого яблока – чтобы предложил попробовать… Одним словом, началось. — Ну, раз такое дело, давай знакомиться,— вздохнул Сергей Сергеевич.— Я Семенов,— представился он.— А ты, позволь спросить, кто будешь? Звать тебя, величать как прикажешь? Петя? Отлично. Стало быть, здравствуй, Петя! Семенов аккуратно снял удава с дерева, дал свободно обвиться вокруг руки, погладил по голове и тяжелыми кольцами сложил в сумку. — Пошли, значит, домой. Тут недалеко. Питон не сопротивлялся. Даже наоборот, словно понимая, что происходит, помогал себя упаковать, а затем устроился в сумке поудобнее, выставил голову на воздух и поплыл, раскачиваясь в такт шагам, обозревая ночные просторы города, вплоть до улицы имени Миклухо-Маклая. Судя по виду, он был вполне доволен своей судьбой и неожиданным поворотом в ней. Понимал, значит, что встреча с Семеновым — это счастливый поворот в судьбе. А может быть, он и вообще знал что-то большее, знал наперед и потому был теперь доволен случившимся, был полностью удовлетворен, как удав. Во всяком случае он точно знал, что в сумке Семенова он не был ни контрабандой, ни заложником, ни заготовкой для изысканного ужина при свечах и благовониях. Посматривал себе по сторонам с видом нефритового храмового старожителя, вынюхивал надлежащее продолжение. И что-то себе думал при этом. Но кто же в их удавьих мозгах разберется? Кто разгадает, что там происходит? Питон Петя и в сумке был, как все змеи, себе на уме. Дома, стараясь не шуметь, Семенов прокрался на цыпочках коридором прямо в кухню. Сумку свою при этом нёс на вытянутых руках. Дабы не побеспокоить жену и сына, прикрыл плотнее дверь за собой. Только здесь, на кухне, включил свет и перевел дыхание. — Ну, вот мы и дома, — проговорил Семенов, опуская сумку на пол.— Можно ознакомиться с обстановкой и погулять. Петя не спешил покидать сумку, расставаться с понравившимся ему лежбищем, он медленно по-хозяйски поворачивал голову, осматривался. Его глубокие мудрые глаза не выражали ни удивления, ни страха. — Сейчас, — подошел Семенов к холодильнику,— мы что-нибудь придумаем, что-нибудь сообразим. Ты уж не взыщи, лягушек у нас нет. Я не знал, что ты будешь в гостях. Иначе бы непременно заготовил. Да-а-а,— окинул он взглядом содержимое холодильника, извлек пакет молока, налил в блюдце.— Как вам молоко коров среднеевропейских, пастеризованное, три целых две десятых процента жирности, не противопоказано? Питон тем временем опустил голову к самому полу и изучал рисунок на линолеуме, что-то заинтересовало его в разноцветных завитках. Семенов достал из самого нижнего отделения холодильника большую белохвостую редиску и, держа ее, как мышь, за кончик хвоста, поднес под самые ясные очи удава. Петя обнюхал редиску в руке Семенова, но за мышь ее не признал, и она тут же перестала его интересовать. Постепенно он выполз из сумки и, обвив ножку кухонного стола, окончательно освоился и огляделся. Обнаружив в поле зрения блюдце молока, Петя стал гипнотизировать его и медленно-медленно приближаться. Может быть, он подумал, что это летающее блюдце? Но нет, оно никуда не улетало. Более того, Семенов даже пододвинул его к питону, чтобы ускорить процесс, а то неизвестно, сколько бы он так приближался к нему самостоятельно. Есть достоверные научные данные, опубликованные исследователями экзотической фауны, что питоны сутками могут поджидать добычу. Обнюхав приблизившееся блюдце, Петя приник к молоку доверчиво и жадно, как котенок. Семенов облегченно улыбнулся. Тут в коридоре зажегся свет, и появилась Людмила Геннадиевна, жена Семенова. Она, оказывается, еще не спала. — Добрый вечер,— почему-то шепотом сказал Семенов.— А я думал, вы уже спите. Вот. Людмила Геннадиевна посмотрела на питона. Тот спокойно продолжал подкрепляться, и кончик его хвоста блаженно перемещался в воздухе. Вообще-то жена Семенова была женщиной доброй и ласковой, но в последние дни и она была неизвестно почему взвинчена и раздражена. Однако она себя умело сдерживала. И сейчас молча подошла к плите, взяла чайник и потянулась к столу за стаканом. В этот момент питон сделал довольно резкое движение — поднял голову и повернул ее в сторону хозяйки. Видимо, узор на халате привлек его внимание, напоминая тенистые джунгли, и он пожелал поближе рассмотреть его. Этого движения оказалось достаточно, чтобы чайник выпал из рук Людмилы Геннадиевны, ударился о плиту и грохнулся на пол. Тут же, кстати, выяснилось, что он пуст, и налить из него воды в стакан, как это собиралась сделать Людмила Геннадиевна, не удалось бы. Крышка отлетела от чайника и, прыгая, покатилась к самому блюдцу Пети. Питон обнюхал ее, не нашел ничего в ней привлекательного, вернулся как ни в чем не бывало к молоку и трапезу свою продолжил. — Не пропадать же ему,— шепотом объяснил Семенов, поднимая чайник.— Иду, смотрю на дереве в аллее перламутровая змея. Глазам своим не поверил. Подошел поближе. Оказалось — он. Ну, думаю - чудеса... Но жена уже оставила кухню — лишь мелькнула пола тропического халата, и свет в коридоре погас. Молчание Людмилы Геннадиевны было очень выразительным, красноречивым и несло в себе скрытый заряд. И это было самым неприятным. Лучше бы сразу высказаться, познакомиться с Петей, обсудить сообща ситуацию. Все равно ведь ничего не изменишь — он уже есть, жизнь продолжается, тут молчи, не молчи. — Вот так-то, брат Петя,— обратился к питону Семенов и с сочным хрустом стал есть большую розовую редиску.— А ты говоришь... Шлепая по паркету босыми ногами, появился сын Сережка. Он щурился от света и сладко зевал. Видимо, разбудили. — Что тут за грохот? — спросил он, входя в кухню, в ту же секунду увидел питона.— Ух ты! Вот это да! Здорово! Пап, откуда такой красавец? — С дерева. — С какого? — Кажется, яблоня. — А как он на ней оказался? — Судя по тому, как привычно чувствует себя в кухне, думаю, он уже был знаком с людьми. — Сбежал? — Не исключено. — И правильно сделал. Как будем звать его? Петя? Семенов кивнул. — Хороший у нас Петя, зеленый, совсем как крапива. Вишь, как ест... А он подружится с Колей, пап? — Посмотрим. Как он вёл-то себя, наш Коля? — Нормально. — Сейчас спит? — Ага, на балконе. Каши поел и спит. И ты бы каши поел, да, милый Петя,— подсел к удаву Сережка и, рассматривая его, спросил отца. — А как там наше сияние? — Плохо... Ты знаешь, что-то уж совсем не серебрится и фиолетовых лучей не досчитываюсь. Меркнет, теряет линию. — И что же будем делать? — Даже не знаю. Думать надо. Думать… Отношения у Семенова с сыном были вполне взрослые, серьезные. Никогда, с самых ранних лет, Семенов не сюсюкал с ним и не снисходил до кратких ответов — лишь бы отделаться,— на многочисленные его вопросы, старался всегда отвечать правдиво. Каким-то образом родилось между ними доверие, а может быть, и союз. Они понимали друг друга с полуслова. Иногда достаточно было и взгляда. Впрочем, порою возникали и совсем неожиданные темы. Как-то вечером к Семенову подошел сын. Сел напротив и, по обыкновению своему, положив подбородок на ладони, сосредоточенно проговорил: - В условии задачи сказано, что первыми людьми были Адам и Ева. Было у них два сына. При этом старший Каин убил младшего Авеля. И были у Каина дети. Спрашивается – кто мать этих детей? - Это вам по математике такое задают? – сразу не нашелся Семенов. А сам насторожился – настолько точно совпал и текст и, главное, интонация вопроса Сережкиного с тем, что и сам он в свое время задавал деду Семенову, познакомившись с Библией иллюстрированной гравюрами Доре. Было ясно, что разговор коротким не будет. - Нет. Это внеклассное чтение. Назовем это так. - По истории? – продолжал сопротивляться Семенов. - Ну не по зоологии же. – Сережка был настроен серьезно.- Итак, исходя из логики задачи, получается, что первый человек – Адам и Ева не в счет, так как они были созданы искусственно, кто из глины, кто из ребра, клонированы, короче – Каин, мало того, что братца своего замочил из примитивной зловредности и зависти шкурной, так он еще, выходит, и спал с собственной матерью? Других-то женщин не имелось на земле, верно? Плодиться и размножаться человечество начинало, стало быть, в абсолютном пороке? И получается таким образом, что все мы есть носители и продолжатели этого греха, так как все мы потомки Каина? - Послушай, Сережка… - Скажи, пап, как ответить на вопрос этой задачки? Ты вообще веришь всему тому, что там написано про сотворение мира? - Там - это где? - В учебнике. - Честно? - Честно. - Давай сделаем так, сегодня отложим этот разговор, а на днях выберем время и станем рассуждать обо всем подробно вместе и по порядку. Про учебник, про ребра, про первородный грех, и про то, кто и во что верит. Думаю, мы справимся и с этим… Людмила Геннадиевна порой смеялась над ними. Действительно, ну нельзя же всерьез говорить с десятилетним мальчишкой о первородном грехе или о внеземных цивилизациях и космическом разуме — что он поймет-то? Она смеялась. Но отцу с сыном это не мешало. Они могли чинить велосипед или конструировать подводную лодку так, будто от этого зависело спасение человечества. — Слушай, а может, остановить его вообще и разобрать? — предложил сын, возвращаясь к теме северного сияния. — Разобрать можно. А люди? Это ж все заполярье. Они же привыкли к нему, станут скучать,— возразил Семенов.— Да и что толку-то? Нет, это не решение. Я чувствую, что есть тут какая-то системная заковыка. Вроде той, что была с астероидным поясом запутавшемся в крабовидной туманности с Волосами Вероники. А помнишь, как в прошлом году переменная звезда Алголь, бета созвездия Персея, которая должна по закону менять свой блеск от 2,1 до 3,4 звездной величины с синхронной периодичностью ровно в двое суток двадцать часов и сорок девять минут, отказывалась это делать и ни за что не хотела подчиняться установленным правилам. Она и теперь неустойчива. Тут все связано. Просто надо сосредоточиться и спокойно вычислить, найти причину. Но вот как?.. Питон тем временем покончил с молоком и снова залез в сумку. Свернувшись там кольцами, стал устраиваться на ночлег. Глаза закрыл — довольный, сытый. — Ладно, давай и мы спать,— встал Семенов.— А то я устал нынче очень. Завтра видно будет. — Сегодня,— поправил его сын. — Тем более. Тут надо заметить, что Семенов, хоть и был настоящим специалистом по механике небесных сфер, опытным Механиком со стажем, и по исключительному статусу своему причислен к весьма узкому кругу посвященных в сложнейшие технические подробности устройства вселенной, все же не погряз окончательно в формулах и логарифмах, не стал придатком компьютерной операционной системы. Он тем не менее хрупкой земной природы не чурался и даже более того, много лет состоял действительным членом городского общества любителей природы. Аккуратно делал доклады, выступал в разных организациях и учреждениях, освещал актуальные экологические и природоведческие проблемы. Кроме того, Семенов в обществе отвечал за подписку на естественнонаучную литературу и был лично знаком с академиком Пряниковым — одним из почетных руководителей коллектива местных натурофилов. Да, Борис Петрович Пряников, без сомнения, был фигурой колоритной и на орнитологическом небосклоне науки заслуженно занимал положение звезды первой величины. Но ни он сам, ни Семенов не могли знать в этот поздний час, что скоро им предстоит встретиться по вопросу чрезвычайному и что событие это с виду обыденное и даже рутинное будет иметь последствия весьма драматические. Впрочем, встреча эта еще впереди, а пока Семенов принимает душ, а в сумке у него на кухне спит удав Петя. Деятельность общества Семенов ставил довольно высоко, потому что убеждался неоднократно в действенности этой деятельности. “Да, лекции, доклады, конференции с графиками роста и диаграммами вымирания, демонстрация научно-популярных фильмов, DVD и слайдов — это, безусловно, важно и почтенно, это высокая просветительская миссия общества»,- с возможно большой убедительностью и доступностью высказывал свое отношение к перспективным планам организации ее работоспособный член на собрании актива. Но только на самом деле лично Семенову гораздо дороже всех мероприятий и планов общества были выпущенные им на свободу из хитрых браконьерских ловушек ондатры и выдры, выхоженные собственноручно журавль и совенок, улетевшие затем на волю, спасенный муравейник или гнездо трясогузки серой, обыкновенной. Тут и слов-то никаких не надо, а уж тем более заумных докладов со статистическими выкладками или внеочередных отчетно-выборных конференций. Просто не проходить мимо, не перешагивать через чужую беду, делая вид, что она тебя не касается. Вот и теперь дома у Семенова жил дикобраз Коля, найденный в прошлом месяце в кювете возле шоссе. Каким образом он туда попал — одному ему известно, но только игольчатый его наряд измят был очень, и передняя лапа была размозжена сильно. А теперь ничего, бегает, сопит, гречневую кашу с молоком полюбил — поправляется. И не мог, разумеется, оставить Семенов питона на дереве — хоть и на яблоне, где живописному этому змею-искусителю находиться так пристало,— не мог не унести его с собой. Ведь не Бразилия это — влажные родные тропики, а городской бульвар все-таки. По нему пойдут утром люди, а среди них и слабонервные, или дети, для которых встреча с живым Петей была бы отнюдь не безопасной. А о последствиях встречи с переростками-мальчишками для самого питона, хоть и трехметрового, и говорить не приходится. В лучшем случае они попытались бы переквалифицировать его в воздушного змея или засунули бы в лоток мороженщика, если до того не разорвали бы пополам просто из любопытства — посмотреть, что же у него там внутри. Семенов был недавно на заседании суда, где слушалось дело об убийстве. Необычное дело, жуткое. Трое подростков поздно вечером, захотев развлечься, перелезли через забор в зоопарк. Закончилось их развлечение тем, что они в вольере дружно палками забили насмерть маленького кенгуренка. Семенов не винил в данном случае школу. Мальчишки учились вполне сносно, и не их вина, что в переполненных классах с уплотненной программой, с общественными нагрузками и внеклассными мероприятиями учителям трудно не только повлиять на душу ученика, что-то приоткрыть в ней или облагородить истинным уважением, но даже и обнаружить полное ее отсутствие бывает нелегко. Некогда. Нагрузка и в самом деле у школьных учителей огромная, нужно выполнять программу по среднему образованию. Что может школа, если в семье не заложены основы главной крепости душевной — любви и уважения ко всему живому? Сколько обществ юных любителей природы, сколько кружков юннатских, сколько добровольных помощников в зоосадах и в уголках живой природы — миллионы детей находят счастье в общении с дикой фауной. Но все равно то там, то здесь находятся и такие, что не испытывают ни капли жалости, терзая птицу, кошку, лошадь, а то и человека. И Семенов хорошо себе представлял, что ожидало бы Петю, если бы встретилась с ним небольшая джинсовая ватага юнцов с орущим CD-плейером. Может быть, питон и сам знал наперед, что было бы в результате подобной встречи, потому вполз на яблоню своевременно и позвал именно Семенова, потому и дался ему в руки безоговорочно и путешествовал в сумке до самого дома с таким довольным видом... Все может быть. Семенов в банном халате вышел на балкон. В ночной темноте пахло чем-то пряным, густым. Кажется, это благоухали гортензии, высаженные в ящиках на балконе второго этажа — там жила старая тихая женщина, про которую говорили, что она когда-то была балериной. А над самой землей струился холодноватый терпкий дух вишневого дерева. Дом спал, ни в одном окне не было видно света, и потому небо казалось ниже, ярче. При желании можно было дождаться и увидеть слабую точку искусственного спутника, резво пробегающую с запада на восток. Их нынче много бегает по околоземным орбитам. Но никто не выходит среди ночи специально, чтобы посмотреть на них, никто не стоит, задрав голову, и не вопит радостно при появлении: «Вот он! Вижу!» Семенов хорошо помнил, как они школьниками дежурили, выискивая на небе звездочки первых спутников, как были радостны и светлы эти встречи с рукотворными чудесами, как огорчались все, если небо к вечеру затягивалось тучами и наблюдения откладывались. Все было только что — одно мгновение назад, ну, в крайнем случае, вчера — так отчетливо и ясно рисовались те события, те впечатления, те люди. Будто бы только что все разбрелись по домам, а Семенов задержался, и его звездная ночь все еще длится. Семенов остался тем же вихрастым мальчишкой, который зачитывался на уроках Фенимором Купером, Стругацкими, Сетон-Томпсоном, Дарреллом и мечтал на контрольных по физике о кругосветном путешествии. Тем самым мальчишкой, который, забыв про еду и уроки, до темноты играл с друзьями в футбол и купался до посинения, тем мальчишкой, что жил взахлеб и бежал наперегонки с каждым новым днем. Иногда его детское мироощущение прорывалось слишком уж явно — и это порождало если не конфликты в его взрослой жизни, то, во всяком случае, сложности. Окружающим порою было непросто с ним. Он старался придерживаться усвоенного еще в детстве правила, которому научил его мудрый дед Семенов – если хочешь быть правильно понятым, ничего не объясняй, а делай то, что ты должен делать. Закономерно. И вот звездочка пролетела. Короткий светлый миг среди неподвижных и основательных звезд — тихий задумчивый полет,— безымянный искусственный спутник, а может быть, и спутник-шпион или просто обломок большого космического корабля показался, словно вызванный желанием Семенова, его фантазией, и исчез тут же... Возвышенное, блаженное это состояние, когда ночью под бескрайним звездным небом сидишь один и ощущаешь себя частицей времени и всего этого неописуемо огромного мира, когда рядом с тобой растут и переговариваются о чем-то запахами ночные цветы, а тем более, когда возле тебя свернувшись лежит трехметровый питон и сладко вздыхает во сне, зная, что с ним ничего не случится. Разве что станет он в воображении Семенова посланцем небес, гостем из созвездия Волосы Вероники. Счастлив тот, кому довелось испытать это состояние, кто не мог уснуть в звездную ночь просто так, от восторга... Звездочка исчезла, скрылась за соседним зданием. Семенов вдохнул настоянный на цветах и фантазиях теплый ночной воздух, почувствовал легкое головокружение и улыбнулся. Совсем недавно, только что, ну в крайнем случае вчера - вплоть до восьмого класса он всерьез занимался изобретением машины времени,— ему очень нужно было побывать в Древнем Риме в 70-м году до рождества Христова и помочь Спартаку в восстании, предостеречь. Кем только не был Семенов в своих мечтах, в которых он всесильный властелин и времени и пространства! Ах, эти звездные ночи!.. Да, именно звездное небо. Как и должно было быть. Понять эмоции нахлынувшие на Семенова, не составит труда тому, кого когда-то хоть раз, хотя бы краешком лично касалась мантия ночного звездного пространства, приоткрывая величественную непостижимость этого мига соприкосновения с самим понятием времени. Как синонимом бесконечности. Ведь если пространство имело начальную точку, где-то там в глубине скоплений звезд и туманностей, если вселенная когда-то по каким-то причинам родилась, то, значит, и время имело свое начало. А что же было до того, как они возникли, что это было без времени и без пространства?.. У вас случались в юности ночи поисков ответов на такие вот вопросы? Когда вдруг становится совершенно ясно, что те же невозмутимые и гордые созвездия бесстрастно наблюдали не только за вами на балконе, но и за рождением земли. Видели все катаклизмы при формировании планеты. Были свидетелями возникновения и развития всех форм жизни. Именно это же самое небо с именно этими же самыми звездами и именно с таким же самым изумлением, трепетом и восторгом рассматривал продрогший и счастливый жрец и заклинатель Трипольского рода на высоком берегу реки Молочной десять тысяч лет назад. Правда тогда на месте Полярной звезды стояла звезда Тубан из приполярного созвездия Дракона, которая вернется через двадцать тысяч лет на это же место. Но звездочет знал и тогда, что огромный звездный купол устроен так, что эта маленькая светящаяся точка остается неподвижной, в то время, как все остальные с разной скоростью едут по кругу. И именно из-под нее прилетают полуночные ветры, посланники зимней стужи. Он задавал себе те же мучительные вопросы – о том, почему с такой регулярностью возникают одни и те же сочетания звезд на ночном небе? Почему всегда на смену лету приходит осень и где начало мира и есть ли у него конец? С чего все началось, кто и как все это создал? О месте человека под небом, о его назначении. Он знал от деда своего историю рода, помнил предания о великом наводнении поглотившем города предков в долинах у Черного озера, ставшего морем. О том, что его народ жил от Балкан до Днепра на плодороднейших землях среди лесов изобиловавших дичью, на берегах рек полных рыбы. Его пращуры умели выращивать хлеб. Обрабатывали землю с помощью плуга и в тягло запрягали одомашненных животных. Знали, как плавить слитки самородной меди, могли лепить из местной глины чудесные огромные в рост человека сосуды для зерна, делали посуду, домашнюю утварь, ритуальные статуэтки. И обжигали изделия из глины в специально построенных печах. И замечательно расписывали их чудесными красками, искусно украшали причудливыми рытыми сплетеньями узоров. Уже давно они приспособились перевозить грузы на возах, используя прочные деревянные колеса. Строили города из сырцового кирпича и тесаных бревен. В центре всегда было священное место, где обращались за помощью к своим богам и приносили им дары. Главным божеством рода была прадавняя кормилица, рожаница, охранительница по имени МАМА. Она была всегда. Несколько тысяч лет в трудах повседневных и ритуальных празднованиях народ осваивал обширные пространства, возводя и населяя города, возделывая новые поля, аккуратно и неуклонно передавая из поколения в поколение накопленный опыт взаимоотношений с людьми и природой. Орнаменты на ритуальных сосудах рассказывали посвященным о том, как жили люди до большой воды. О том, как вода, огонь и земля составляют жизнь. О том, что всегда во все времена в центре неба пребывает солнце – это свет и колос, это рождение и жизнь. О том, что все связано с цикличностью фаз луны – и никогда не собрать урожай, если посеять ячмень когда серп месяца острые рога свои поднял вверх. И не будет счастья в городе, если заложить первый сруб в иной день, не на полный диск четвертого весеннего цикла. И память предков связывалась с помощью орнамента с новыми поколениями напрочно. Запечатленные узлы и знаки входили в распорядок быта, в образ жизни, в отношение к земле и небу. Становились отличительными чертами именно моего народа. Слово, как знак рода, как герб, как имя. Творцы первой на земле земледельческой цивилизации. В то же самое время, как в африканских плоскогорьях темноликий мудрец долбил острым камнем в скале бороздку спирали, сохраняя код всеобщего звездного круговращения,- на высоком берегу реки Молочной седобородый жрец вычерчивал такую же спираль на поверхности глиняного ритуального кувшина. Безмолвное звездное небо ночью приоткрывало им тайны своей бесконечности. Главной из которых навсегда пребудет та, что на смену ночи обязательно придет день. А вместо россыпи сияющих звезд непременно взойдет солнце. И будет жизнь. Толщею праха покрыты регулярные пространства покинутых Трипольских городов. Но обязательно настанет время, придет срок и таинственные пока знаки, орнаменты, послания цивилизации будут расшифрованы, прочитаны и поняты. Ибо никакие катаклизмы за многие тысячелетия не в силах прервать прочную спиралевидную нить духовного наследования и единения, кровной связи представителей одного племени, одного рода. Так как непременно случаются среди них и такие, что не боятся задавать безответные вопросы и замирают, глядя в звездное небо, туда, где начинаются бесконечность и время. Семенов поежился от предутренней прохлады и вспомнил, что завтра, точнее, уже сегодня, у него по плану общества выступление перед коллективом управления пожарной охраны. Тема была обозначена довольно расплывчато, по сути, требовался комментарий к новому научно-популярному фильму «По страницам Красной книги». Но Семенов чувствовал, что в свете последних событий изменит тему, не сможет не рассказать о встрече с Петей. «Может, взять его с собой? — подумал он.— Вдвоем и расскажем...» За окнами тем временем стало светать. Небо прояснялось, и обозначалась наивная, безудержная голубизна — как на полотнах старых итальянских живописцев. Город притих перед пробуждением, растягивал негу последних самых сладких снов. Но Семенову почему-то показалось, что к вечеру непременно придет гроза. Он был уверен, что уже сейчас она над Шпицбергеном готовит свое наступление, вздувает во фьордах вихри, вытачивает в нетерпении злыми ветрами в прибрежных холодных скалах причудливые изваяния. Спать Семенов так и не ложился. Вместе с утром пришли заботы. Нужно было, как всегда, сбегать в булочную и за молоком, нужно было решить, как распорядиться с новоселом. Петя проснулся очень рано и тут же отправился на исследование территории. Ему очень понравилось проползать под диваном, откуда он изящным упругим движением пятнистого хвоста извлекал каждый раз новую, давно потерянную вещь — то тапочек Людмилы Геннадиевны, то авторучку, то теннисный мяч. С желтым круглым предметом стоило повозиться, - он постоянно убегал, укатывался, его нужно было догонять и ловить. Петя закатил мяч в прихожую, в шкаф для обуви, и долго копошился там, представляя себе, наверное, что нашел пещеру, которую и облюбовал в конце концов для резиденции. Правда, для этого понадобилось выбросить зимний сапог и лыжный ботинок. Но вот с Колей — дикобразом, проживающим в квартире Семеновых,— контакта на первых порах не получилось. Как только дикобраз, звеня длинными иглами, вышел с балкона, Петя зашипел угрожающе, стал беспокойно извиваться и настороженно поднял голову. Соперника ли признал он в Коле, а может быть, и добычу, но только оба зверя выразили полную готовность к поединку. А вот выяснения их отношений Семенов как раз и не хотел. — Давай, Коленька, на место,— ласково подтолкнул он дикобраза к балконной двери.— Я тебе туда все подам. Коля удалился, и дверь за ним была плотно закрыта. Петя же был извлечен из облюбованного укрытия и помещен в Сережкину комнату. Она тоже надежно закрывалась, то есть обоюдная безопасность жильцов была достигнута. Людмила Геннадиевна и на этот раз промолчала. Она погладила Сережке свежую белую рубашку и, вручая, сказала только: — Надеюсь, его ты в школу не возьмешь? — подразумевая, конечно же, Петю, шелестящего чем-то под кроватью. Сережка посмотрел на отца вопросительно. Тот молча кивнул. На том и порешили. Начинался обычный трудовой день. Те, за кем не подавался к парадному подъезду персональный автомобиль холдинга, корпорации или просто личного охранного агентства, обычные трудящиеся люди, как всегда бежали к остановкам автобусов и станциям метро. К киоскам подвозили свежие газеты, поливальные машины умывали улицы и проспекты. В тесной трамвайной толчее Семенов через плечо стоящего рядом гражданина увидел картинку на странице книги, которую рассматривал пожилой пассажир, стоящий у окна. Голубая иллюстрация показалась Семенову замечательной — там под крылом у голубого ангела был изображен маленький человек, художник с мольбертом, а на холсте желтым сырным ломтем — серп луны, и на небе еще несколько месяцев поменьше, они словно сыпались с неба на картину. И кошка пробиралась по синему букету цветов, и синяя рыба плавала в небе. Так хотелось рассмотреть подробности, но книжка закрылась, и поток выходящих пассажиров вынес Семенова на остановку. День пролетел в хлопотах. Платон Петрович приходил советоваться о новом оборудовании, собирал взносы на охрану памятников, обсуждал план квартальных мероприятий. Семенов старался разобраться в происходящих с северным сиянием переменах, но никак не мог сосредоточиться — то кто-то отвлекал, то всплывала перед глазами голубая картина. Семенов и сегодня бы остался на вечер, задержался бы, поразмышлял в тишине, но надо было ехать. Встреча в Доме ветеранов сцены — о существовании такого дома Семенов до сих пор и не подозревал — возникла неожиданно, как замена планового мероприятия. Сергею Сергеевичу перед концом рабочего дня позвонили и рассказали, что в правление обратился директор Дома ветеранов, заверял в заинтересованности аудитории, просил прислать толкового лектора. И будто бы нарочно тотчас же позвонили в правление и от пожарников с сообщением об отказе — у них там экстренное совещание образовалось, извинились и попросили перенести на недельку. Вот так совпало. То есть Семенова просто поставили перед фактом — ехать надо было не к передовикам пожарного депо, а по новому незнакомому адресу, к людям совершенно для него новым. Необычность ситуации — самому молодому слушателю было далеко за семьдесят - смущала Семенова, он чувствовал себя скованно, никак не мог попасть на нужную волну. Судите сами, каково ему было призывать столь почтенную публику сохранять родную природу? Нелепо. Они, эти ветераны, и сами находились на положении заповедном, к ним самим нужен был совершенно особый подход. Семенов это чувствовал очень отчетливо. Во Дворце молодежи, в любой силовой структуре, проявляющей заботу о повышении культурного уровня своего личного состава, или у тех же пожарных все бы шло отлично, как всегда, там было ясно, что и как говорить, потому что очевидно было — кому. А тут Семенов, удачно начав свой рассказ с вопроса, какую змею чаще всего изображают на картинах рядом с Адамом и Евой в виде искусителя с яблоком (так он хотел перейти к питонам и вообще к разнообразию змеиного мира), вдруг почувствовал, что пробуксовывает, что что-то происходит не так. Его вопрос повис в воздухе. В зале стояла все время совершенно необычная, хирургическая тишина. Слова, не долетев до первого ряда, ссыхались в маленькие комочки и невидимой пылью оседали на листьях гераней и музамбарских фиалок в горшках, рассаженных на подоконниках. Подчинившись странному импульсу, исходящему из зала, Семенов замолчал и стал с интересом слушать паузу. Тишина была абсолютной, ни вздоха, ни шороха. И висела она до тех пор, пока не заскрипел стул под ерзающим администратором Дома. Это он встречал Семенова, представлял его слушателям, он организовывал природопознавательный вечер — потому, как по должности своей был ответственным за содержательный досуг бывших служителей Мельпомены и Терпсихоры,— и он, как надежный страж, тут же почувствовал неладное: тишина — это всегда подозрительно. А когда большое количество людей одновременно молчит и смотрит на молчащего оратора — это и вовсе недопустимо. Администратор со стажем, он сидел поначалу спокойно и улыбался ничего не значащей президиумной улыбкой, ничуть не утруждая себя попытками вникнуть в смысл слов, произносимых Семеновым. Этот человек рекомендован руководством общества был положительно и в голове администратора прочно занял полочку с кодовым определением «докладчик». Докладчик был встречен, доставлен, объявлен, и теперь оставалось дождаться благополучного финала мероприятия, чтобы так же спокойно отправить гостя и доложить своему начальству о выполнении задания. Но вдруг что-то сломалось в нормальном размеренном ходе скучного события, и администратор насторожился, взглянул на Семенова, бросил взор на зал и нарочито громко откашлялся, словно понукая течение жизни вернуться в положенное русло. Но мероприятие вышло из-под контроля, и уже никакой кашель не помог бы этого избежать. Семенов молчал упорно. Чей-то взгляд из зала словно звал на помощь или хотел предупредить о чем-то. Но Семенову никак не удавалось определить, откуда он исходит. — Извините, может быть, вам воды? — громко прошептал администратор, максимально наклоняясь к докладчику, чтобы видеть его лицо. В голове исполнительного стража порядка Дома ветеранов сцены родилось вдруг ужасное подозрение, что он при встрече проглядел какой-нибудь дефект в докладчике. — Может быть, воды? — повторил он вопросительно. Семенов посмотрел на испуганно-задумчивое лицо отставного военного, а это было сразу видно по проступившим синим жилкам на мясистом лбу администратора,— и поблагодарил совершенно спокойно: — Спасибо, я не пью. Администратор тут же закашлялся в кулак. Хорошо еще, что начальство отсутствовало. Конечно, и после этого Семенов и мог бы вполне пристойно закончить свое выступление, рассказать запланированное о змеях и перейти к демонстрации какого-то фильма (он был объявлен заранее, но Семенов не расслышал названия). Любой другой докладчик на его месте мог бы просто не обратить внимания па реакцию слушателей, вернее, на отсутствие всякой реакции. И никто бы не осудил его за то, что предельно лаконичен он был и деловит, ссылаясь на специфический состав аудитории. Но Семенов не был формалистом, он не отбывал, не отрабатывал положенные часы и не выслуживался. Ему самому было интересно выступать перед разными слушателями. И потому без контакта с публикой он не мог. Не умел. Не получалось у него. А тут — никакого контакта. Даже намека на него. Впрочем, враждебности зала тоже не было, но ощущение все равно оставалось такое, словно стоит Семенов перед монументальной картиной художника круга неопозитивистов под названием «Зал Дома ветеранов сцены» и пытается ей что-то внушить. А она безмолвствует. Как то делать ей и полагается по определению. Разве можно внушить что-то висящей на стене картине? Пусть даже и представляющей в натуральную величину зрительный зал дворца культуры Дома ветеранов сцены. И потому Семенов серьезно и просто спросил, обратившись к залу: — Вам неинтересно меня слушать? Это я виноват? Или тема? Администратор, не зная, чем занять свой перевозбужденный организм, не понимая, каким образом вернуть течение событий в нормальное русло, выпил подряд два стакана воды из графина и тут же стал потеть, утираясь клетчатым носовым платком. Среди слушателей обозначилось оживление. — Может быть, у вас есть ко мне вопросы? — поддержал робкое перерождение настроения Семенов.— Я постараюсь ответить. — Есть вопрос,— встал отважно сухонький старичок в толстых очках. Он оглянулся на собравшихся в поисках моральной поддержки, будто спрашивая: «Ну что, выдать ему?» Видимо, старик этот был заводила в своем коллективе. Поддержку искомую, надо полагать, он получил и потому заявил, выбросив решительно вперед правую руку: — Змеиные заповедники, ноосфера и прочее, о чем вы тут толкуете, это все правильно. Правильно и допустим даже хорошо. Тут возражений нет, но вы нам скажите, как при этом быть с Лох-Несским чудовищем? А? — Да,— дружным хором поддержали его еще несколько голосов. — В каком смысле? — улыбнулся Семенов. Он уже мог догадаться, о чем в ближайшее время пойдет речь. — Почему оно до сих пор не обнаружено, не поймано?! — высоким своим и надтреснутым голосом продолжал старичок в очках.— Почему, наконец, в нашей стране ничего реально, весомо и зримо не делается для этого? А только версии, догадки, предположения. А? Где ваша передовая наука? Что! Старичок в запале сделал шаг вперед, к Семенову, словно вызывая его на поединок. — А зачем? — напрямик спросил его Семенов, принимая вызов и выходя на авансцену. Зал, зашумевший одобрительно после выпада своего представителя, от прямого вопроса Семенова тут же снова смолк. — Что? — выдохнул за всех запевала и отступил. — Я говорю, зачем ловить Несси? — громко повторил Семенов. — Как это зачем? — воскликнул спрашивающий, словно зная заранее ответ на все свои вопросы, и в интонации его послышался язвительный укор.— Вы что, не понимаете? Впрочем, несмотря на красноречивое разведение руками, энтузиазм в древнем очкарике поутих, и он не нашел ничего лучшего, как сесть на свое место. Постарался сделать это демонстративно, мол, мне с вами все ясно! Но и ему самому, наверное, стало очевидно, что словесного поединка он не выиграл. — Да я не понимаю. Не понимаю! — Семенов прошелся вдоль сцены. Он уже ощутил в себе импульс, словно вспыхнула индикаторная лампочка: есть контакт! Аудитория притихла, теперь уже Семенов держал нити внимания и управления прочно в своих руках. Как-то после одного подобного доклада в обществе любителей природы к Семенову обратился низенький розовощекий субъект с необычной просьбой. — Вы не могли бы мне дать почитать ваше выступление? — тихо прикоснувшись к локтю Семенова, проговорил он. — Извините, что вы сказали? — не мог понять Семенов. — Выступление ваше. Текст. Я прошу. Почитать,— раздельно и очень доступно объяснил любитель природы. Всем телом, руками и глазами при этом постарался изобразить в подробностях, как именно он берет воображаемые листы бумаги и как начинает их выразительно листать и рассматривать – сыграл пантомимический этюд для глухого иностранца или пораженного молнией стража порядка. Так как Семенов продолжал молчать, просивший счел нужным продолжить наставительно с логическими ударениями и паузами: — Видите ли, дело в том, что я в некотором роде являюсь писателем. И теперь работаю над циклом повестей о природе. В аспекте актуальном: защита окружающей всех нас среды от неминуемо грозящего ей вымирания. И мне бы очень хотелось, как коллеге, так сказать, одним словом, ознакомиться с отдельными местами ваших весьма и весьма любопытных текстов более пристально. Понимаете ли вы меня теперь? В чем именно состоит существо моей просьбы… — Но я не могу вам этого дать,— признался Семенов. — Почему же? Вы мне не доверяете? Я верну непременно. Я даже могу вам написать собственноручными руками расписку с обязательством… — Нет, собственноручными руками писать ничего не нужно, что вы. Тем более обязательство. Просто мне нечего дать вам. Совсем. — Не понял, это в каком таком смысле совсем? — Дело в том, что я ничего не пишу. — Не может быть! — Так оно и есть. — Немыслимо. Невероятно! Профессор Семенов, если вы меня не разыгрываете, а кажется, так оно и есть, то я готов дать на отсечение какой угодно орган своего организма, хоть даже м единственную свою голову — вы просто расточитель и транжира! Писатель-энвиролог оживился и стал размахивать своим увесистым блокнотом. — Обидно! И напрасно! У вас необычайный дар рассказчика. Это я заявляю со всей ответственностью. Это бывает так же нечасто, как абсолютный музыкальный слух. Я имею в виду ваш дар рассказывать и увлекать! Вы цены себе не знаете. Вы... — писатель разволновался не на шутку, и щеки его залил яркий румянец. — Вот скажите мне, сколько человек слышало сегодня ваше выступление? — потребовал он достаточно решительно. Семенов постарался прикинуть, но только пожал плечами, он никогда не думал об этом. Писатель сам ответил за него на свой вопрос: — Сто. Ну, хорошо, двести! А вот если бы вы написали все то, что тут было сказано, и напечатали хотя бы в журнале «Круги на воде» — цифра выросла бы в тысячу раз. Вы понимаете, о чем я говорю? Ву компрене? Андерстэнд? Ферштейн? Розуме пан? Если честно, то Семенов не понимал. И писатель это почувствовал. Он вновь увлеченно стал объяснять все выгоды писательства и популяризации знаний, взывая к гражданским чувствам Семенова, к его одаренной душе. Закончилась эта странная встреча тем, что писатель пообещал серьезно заняться и Семеновым, и его дарованием, выяснил расписание следующих выступлений и удалился. Обещание свое он выполнил. Было это так: он привозил на семеновские выступления диктофон, записывал все на пленку, потом обрабатывал и публиковал в журналах в виде очерков, рассказов или даже эссе. (Семенов никогда не знал заранее, во что выльется его очередное выступление; это зависело от темы, места, настроения, да мало ли еще от чего зависело...) Да, и лишь одно забывал сделать при этом писатель — упомянуть имя Семенова. Он все подписывал собственной фамилией. Причем, надо отметить, что имя у писателя было такое же маленькое и розовощекое, как и он сам, довольно бойкое имя, жизнестойкое. Семенову как-то показали пестрый природоведческий журнал с очерком о сумчатом Тасманском волке. Узнал он некоторые свои обороты и даже собственные свои весьма смелые допущения — недавно рассказывал об этом животном в управлении озеленительного хозяйства. Тут под текстом и фамилию автора прочел. Но лица вспомнить не мог. Ускользало. — Пусть ему,— сказал тогда Семенов, возвращая журнал.— Ладно, что уж... О Семенове нельзя сказать, что он заправский оратор. Он никогда не готовится к своим выступлениям с карандашом и бумагой, не записывает, аккуратно нумеруя, будущие экспромты. Он не заготавливает впрок особо броские выражения, даже тезисы не составляет, и наиболее эффектные позы и жесты перед зеркалом дома наедине не репетирует. Он действительно не заправский оратор. Однако есть у него как у докладчика одна черта, которая всегда заменяет ему набор шаблонных приемов записных говорунов. Сам Семенов и не подозревал о наличии некоей ораторской особенности, но она жила в нем и вела его за собой. Семенов в любом своем выступлении был искренен, всегда открыто и трепетно сопереживал тому, о чем рассказывал. Когда он увлекался, то и фразы и жесты неожиданно становились емкими и выразительными. И если не захватывающими, то уж, во всяком случае,— интересными делались его рассказы. Вот и сейчас в Доме ветеранов сцены Семенов почувствовал: есть контакт. — Несси поймана! — выразительно бросил он в зал.— Давайте себе такое представим. Это несложно. Выловлена хитроумными сетями, управляемыми ЭВМ, изловлена и отбуксирована к берегу. Толпы любопытных глазеют на невиданное животное. Свет юпитеров. Прямая трансляция в эфир. Сенсация! Переворот в зоологии! Удовлетворить законное любопытство требуют ученые. Вспороть брюхо, посмотреть, чем Несси питалась, какая у нее кровь, из чего сделано сердце и есть ли оно вообще? Сердце Несси попадает в большую стеклянную банку с формалином. И за умеренную плату на него можно посмотреть в музее, как на обыкновенную жабу огуречного цвета. Итак, свершилось! Вы довольны? Ваше любопытство удовлетворено? А кто выиграл от этого? Наука? Едва ли. Посетители музея? А о самой Несси мы как-то впопыхах забыли. Забыли, что это животное. Животное! Живое значит, — Семенов выделил корень слова интонационно и подчеркнул жестом. При этом стало ясно, что он имеет в виду не только Лох-Несское чудовище, но и всех животных вообще, их судьбу.— Мы убили его. Принесли в жертву какому-то странному и слепому варварству. Раз оно где-то есть, его непременно надо поймать! Я против того, чтобы ловить Несси! Я против того, чтобы охотиться за снежным человеком! Я против его грустных глаз из клетки, направленных прямо в душу человеку разумному. Я против сердца в банке, пусть даже это сердце какого-нибудь холоднокровного тритона. Лучше, когда и оно бьется в живом организме. Не в этом ли высокая и прекрасная истина всего живого — чтобы жить? Пусть плавает Несси, если она есть, в своем холодном озере долго. И пусть у нее будут лох-нессята! Ничего разумнее этого я не знаю. Таково мое личное мнение... Я ответил на ваш эмоциональный вопрос? Трудно сказать, что именно — неподдельное ли волнение Семенова, а он волновался и не скрывал этого, или темпераментная его речь, но что-то преобразило собравшихся, что-то изменило атмосферу зала: вдруг все наладилось, определилось, пошло легко и непринужденно, даже весело. Администратор, уставший потеть и ерзать на стуле, притих успокоенный: все идет, как положено. Семенов рассказал все, что собирался, о распространении питонов, анаконд, об их размерах, о способе питания и размножения и о том, что недавно были обнаружены останки ископаемой змеи этого же семейства, размером предположительно около тридцати метров. Все сошлись на том, что такой змейке было бы тесновато в зале Дома ветеранов сцены. Тут же речь зашла и о туркестанской пещере Кугитанг, от нее плавно перешли к знаменитой пещере Шанидар на границе Турции и Ирана, затем к следам в меловых карьерах и почему-то заговорили об искусственном интеллекте. А в заключение Семенов привел любопытные факты из жизни живой природы. Он знал их множество, и на этот раз рассказал о пчелах-убийцах, которые выведены были в лабораториях ученых в порядке экспериментов по генной инженерии и лишь оказавшись по воле случая на свободе в природных условиях стали бедствием. С которым приходится бороться. Поведал и о том, что, вопреки общепринятому мнению, крокодилы отнюдь не обжоры и уступают даже человеку в соотношении поглощаемой пищи на единицу живого веса, чем развеселил публику окончательно, так как проблема питания в этом заведении была одной из самых актуальных. Вызвал не слишком бурные, но теплые, доброжелательные аплодисменты. Семенов остался доволен своей маленькой победой. И когда администратор от имени собравшихся в зале жал ему руку своей липкой ладонью, когда затем провожал его до старого ампирного административного корпуса Дома ветеранов сцены, Семенов чувствовал, кроме обычного приятного возбуждения, еще и некое стороннее необъяснимое волнение. Интуиция подсказывала ему, что его миссия в этом Доме еще не закончена. Администратор спешил обратно в зал, чтобы вместе со всеми посмотреть привезенный фильм, и поэтому не задержался возле Семенова. Семенов ничуть не горевал об этом. Он шел спокойно по дорожке к выходу и даже, кажется, напевал что-то отвлеченное. Он, конечно же, не знал, что у ворот сада его поджидали. Но ничуть не удивился, когда очень стройный старик с немыслимо белыми бровями и тургеневской бородкой изящно ступил на дорожку из тьмы и произнес, красиво раскланиваясь: — Позвольте представиться, Владимир Христофоров Костанди-Зарайский. Семенову показалось даже, что старик при этом снял цилиндр, хотя, конечно, не было никакого цилиндра, как не было фрака и белых перчаток. И тут же стало ясно, что именно этот старик и есть причина того необъяснимого волнения, которое жило в Семенове два последних часа. Его глаза. Как только Семенов увидел их, он понял, что это из-за них он тут, из-за них все так и идет. В них — причина. Именно эти светлые, в сетке тонких морщин, чуть с желтизной глаза постоянно притягивали Семенова еще там, в зале. Особенные, пронизывающие глаза. Семенов отметил про себя, что, хотя ни имя, ни диковинная фамилия старика ему ничего не говорят, глаза его он, кажется, уже где-то видел, совсем недавно. Он не мог перепутать. Но вот где? — Прошу прощения, что осмеливаюсь задержать вас, уважаемый Сергей Сергеевич, но дело в том, что мне надо сообщить нечто крайне важное. Это не займет много времени. Надеюсь, пожарные не в обиде, у них еще много дел впереди. Визит к нам вас не слишком обременил?.. Я не мог иначе... Прошу сюда, будьте любезны. Изысканным жестом Владимир Христофорович Костанди-Зарайский пригласил Семенова в густые заросли, за которыми оказалась древняя беседка на каменном основании. И камни те были замшелы, и сама беседка тениста и таинственна, оплетена плющом — идеальное место для романтической встречи или преступления. Семенов вошел под тяжелые своды беседки и остановился. Его спутник, соблюдая все меры предосторожности, заговорщицки оглянулся кругом, прислушался, затем приблизился к нему вплотную и произнес таинственным шепотом: — Фэцит! Отстранился резко и отошел в другой конец беседки. Через некоторое время приблизился снова и взволнованно повторил еще раз: — Фэцит! Волнение передалось Семенову и, не понимая до конца смысла произнесенного слова, он все-таки зачем-то кивнул. Старик сжал его руку выше локтя своими цепкими железными пальцами и зашептал: — Вы запомните все, что я вас сейчас скажу, и выполните мою просьбу. И главное, поверите каждому моему слову, а не тому, что скажут обо мне позже, скажут с пристрастием, чужие. Запоминайте! Фэ-цит! — это слово надо сказать трижды, как только войдете в центральный неф церкви Спаса-на-Крови в шести верстах от Зарайска, к югу по речке Клужве. Повторяю: фэ-цит! И все. Дальше вам делать ничего не надо, все случится само — там есть и мои записи, которые пригодятся людям, я описал, как оно все будет. Вы их найдёте. Запомнили? Это очень важно. — Но почему? — Тс-с-с! Не говорите лишних слов. Вопрос, почему вы здесь и почему я обращаюсь именно к вам, конечно, логичен. Но... Давайте считать, что это судьба. Ведь это вы попали в полночь в луч? — Да, но откуда вы?.. — Ну вот, вы сами можете выстроить версию, которая покажется наиболее убедительной. — Что это было? — Тс-с-с! Теперь мало кто из непосвященных позавидует вашей судьбе. Но я рад за вас. Это очень трудная судьба. Теперь вы не раз удивитесь, как круто изменится ваша жизнь, как вы сами изменитесь. Да, порою будет нелегко. Но это — счастье. Все, что отныне случится с вами, что будет происходить,— счастье. Это — избранничество. Запомните, вы еще прочтете это: «И судим был каждый по делам своим. И смерть, и ад повержены в озеро огненное. И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уж нет...» — А луч? — Нужно спешить. Скоро придет гроза. Вы, надеюсь, знаете, что каждая молния — это дорога? — О чем вы? Какая молния? Куда дорога? — Об этом вы тоже, если повезет, узнаете там, на речке Клужве. Молчите, прошу вас.— Владимир Христофорович взял Семенова за руку и горячо зашептал: — Доберетесь до Зарайска, а там по высокому берегу всего шесть верст. И умоляю, до поры никому ни слова. От этого зависит дальнейшее. При этих словах Зарайский еще крепче сжал руку Сергея Сергеевича и так пристально посмотрел в глаза, что голова Семенова закружилась, и в один миг он понял: странный эффект от беседы с удивительным этим стариком заключается в том, что по всем физическим законам в беседке должно быть совершенно темно, но от глаз старика исходит необычное фиолетовое свечение, и все предметы, даже самые мелкие, видятся отчетливо и ясно. Этого не могло быть, но это было. По телу разлилась приятная горячая слабость, глаза закрылись, и Семенов опустился на скамейку, сделанную из широкой и толстой доски мореного дуба. Уже через мгновение очнулся — во всяком случае, так ему показалось. В беседке никого не было и стояла густая могильная тишина, приправленная дурманящим запахом замшелых камней. Тьма при этом была просто египетская. Семенов долго и упорно пробирался на ощупь сквозь колючие заросли, падал, кружил, натыкался на острые каменные выступы, арки и стены, прежде чем вышел на центральную аллею, увидел вдали выход и бегом пустился к автобусу. О глазах старика Зарайского, как и вообще о разговоре с ним в беседке, он забыл. А теперь так: ночь завладела пространством. Тишина. Город спит. На пустынных перекрестках светофоры размеренно и сонно мигают желтыми огнями. Изредка проезжает такси. Не спит сержант милиции Кутько, он на ночном дежурстве. Проходит степенно по дворам и улицам своего участка, внимательно осматривает все сомнительные места. Ничего подозрительного. Все нормально, все тихо. Сержант, удостоверившись в этом, идет дальше. Но вот в одном из переулков он останавливается, услышав странный звук. Пронзительный зовущий крик, как жалоба, как стон. Сержант Кутько напряженно всматривается в темноту. Но ничего не видит. Делает еще несколько шагов и снова останавливается, услышав шорохи в кустах сирени. Качнулись ветви, и листы затрепетали. И вновь затихло все. Сержант выждал какое-то время — не повторится ли шум — и уже хотел сделать очередной шаг, но тут... Его рука сама рванулась к кобуре, а на лице смешались страх, удивление и растерянность. Всего мог ожидать сержант Кутько, только не этого: прямо на него в лучах фонаря летел огромный, яркий, словно фейерверк, длиннохвостый тропический попугай. Он подлетел к сержанту, завис над его головой, с шумом работая крыльями, и деловито опустился на плечо, переступая своими цепкими лапами по погону, как по насесту. Разместившись на плече оцепеневшего от неожиданности сержанта, попугай издал тот самый странный гортанный крик. Но на этот раз тише и спокойнее — можно было подумать, что он поздоровался с Кутько. Наклонил голову и стал как ни в чем не бывало чистить клювом свои перья. Сержант скосил глаза на оранжево-сине-желтую птицу, подарок ночи, с трудом перевел дыхание и вытер пот, обильно выступивший на лице. — Ну и ну! — сказал он, чтобы хоть как-то поддержать себя, Сержант стоял посреди переулка и боялся пошевелиться, а на плече у него, переливаясь всеми цветами радуги, сидел попугай. Всему учили Кутько в школе милиции — и как преступника обезвредить, и как машину на ходу остановить, и как в незнакомой местности ориентироваться, и как правильно протокол составлять. Но вот о том, как вести себя ночью, когда тебе на плечо садится огромный попугай, не было сказано за все время обучения ни слова. И потому можно понять растерянность сержанта. Пока он приходил в себя и обдумывал, что делать, из тьмы выступил случайный прохожий, приблизился и заговорил: — Здравствуйте. Извините, молодой человек, у вас будет заку... И тут случайный прохожий утратил способность говорить, потому что стоявший к нему боком Кутько повернулся теперь и попугай на его плече картинно поклонился гостю, представ во всем своем великолепии. Слова застряли где-то в горле прохожего, и сам он, пятясь с широко раскрытым ртом, исчез в темноте. — Да-а-а,— пришел в себя сержант.— Что ж мне теперь с тобой делать-то? Отойдя в сторонку, Кутько нажал кнопку переговорного устройства. — «Первый», «Первый», я «Восьмой». — Здесь «Первый». Слушаю вас, «Восьмой»,— отозвалось устройство хриплым радиоголосом.— Что-нибудь серьезное случилось? — Да не то чтобы случилось, но... — Что, соскучился, парень? — рассмеялся голос.— Поговорить хочется? — Ну да, тут соскучишься. Я чуть заикой не сделался, а ты говоришь... Я вот что хотел спросить, «Первый», как бы ты поступил, к примеру, если бы, допустим, тебе на плечо ночью села жар-птица, а?.. После короткой паузы другой радиоголос заговорил строго: — «Восьмой», «Восьмой», я «Первый», где вы в данный момент находитесь? — Переулок Миклухо-Маклая, восемь. — Будьте там, никуда не ходите, высылаю машину. Как понял, «Восьмой?» Как по-нял? — Есть никуда не ходить!.. Когда приехала дежурная машина, и проверяющий лейтенант своими глазами увидел попугая, он даже рассмеялся. — И в самом деле на жар-птицу смахивает... А то уж мы там решили, что ты малость того...— сказал он весело. — Чего? — не понял Кутько. — Устал. — Нет, я просто думаю, что нам теперь с ним делать? Ведь не ворона, значит, чья-то собственность... А как владельца среди ночи найти? Темновато… — Может быть, он говорящий? Сам расскажет? Спроси его. Вдруг лейтенант хлопнул себя по лбу. — Стоп! Сержант Кутько, вы были в красном уголке, когда перед личным составом райотдела выступал природовед, путешественник, дайвер, альпинист, спелеолог, ботаник и этнограф, академик механики небесных сфер Семенов? — Так точно, был. — А где живет вышеозначенный Семенов? — Миклухо-Маклая, шесть. Я же его собственноручно отвозил. — Вопросы есть? — Вы думаете... — Более того, убежден. Действуйте. — Но, товарищ лейтенант, беспокоить ученых людей в ночное время. — Эх, сержант, сержант. Вот если бы у вас пропала любимая собака, вы бы спокойно спали ночью? То-то. А тут не собака, тут такое чудо в перьях... — Ясно. Разрешите выполнять? — Действуйте. Итак, Кутько с попугаем на плече приблизился к дому, вошел в парадное, поднялся по лестнице на второй этаж и остановился перед дверью квартиры номер девять. Отдышавшись, он несколько раз нажал кнопку, но звонка не последовало. Тогда сержант хотел постучать в дверь, но от первого же прикосновения дверь сама открылась. Кутько шагнул в прихожую осторожно и прикрыл за собой дверь. Кашлянув негромко, он совсем уж было собрался спросить: «Есть кто-нибудь?», но успел произнести только первое слово... С легким цокотом но паркету из одной двери в другую, минуя коридор, пробежало что-то невысокое, игольчатое, сверкнувшее глазами. Только когда оно скрылось, Кутько вспомнил, как называется это животное,— дикобраз. Вспомнить-то вспомнил, но все равно в себя пришел не сразу. Столько впечатлений за одно дежурство. — Альпинист Семенов,— позвал сержант, и не узнал своего голоса. Это был какой-то сдавленный шепот, а не голос сержанта милиции при исполнении. Впрочем, голосу было от чего исчезнуть — в двух шагах от него с характерным шипяще-скользящим звуком через прихожую в направлении кухни двигался нарядный, пятнистый, толстый, как пожарный рукав, питон, он же удав. Не удостоив гостя даже взглядом, питон прополз мимо и скрылся. Но тут уж попугай не выдержал и дал волю своему голосу, захлопал крыльями, закричал высоко, пронзительно, хрипло, так, что даже у Кутько побежали по спине мурашки. В квартире зажегся свет, и появился в коридоре мальчик лет двенадцати. — Ух ты! — восхищенно сказал он, протирая глаза и неизвестно что имея в виду — милиционера или попугая. — Что там такое, Сережа? — послышался обеспокоенный женский голос, и из другой двери показалась женщина, запахивающая халат. — Милиция, мам,— радостно заявил мальчик. — Здравствуйте,— сказал Кутько. — Что случилось? — спросила женщина. — Извините, пожалуйста, я к водолазу и профессору Семенову,— объяснил сержант. И тут же добавил продолжающему кричать попугаю. — Да уймись ты! — И водолаз и профессор, это точно... Сергей, иди спать,— сказала женщина мальчику, но тот остался на месте.— Я кому сказала? Вышел и заспанный Семенов. Сразу направился к кричащему попугаю. — Тихо, тихо, маленький,— что-то достал из кармана своей пижамы и протянул попугаю, тот взял цепкой лапой и мгновенно успокоился. — Ну вот и умница. — Здравия желаем, достопочтенный профессор Семенов,— пышно начал Кутько командным голосом.— Вот, велено вернуть вашего беглеца. Принимайте. Сержант хотел было снять попугая с плеча, но тот взмахнул крыльями и перелетел на вешалку. — Ситтаке милитарис,— сказал Семенов, глядя на птицу.— Продолжение следует. Попугай согласно закивал головой. — Простите? — не понял Кутько. — Это латынь,— пояснил Семенов.— Название вида. Краснолобый арара. Паспортные данные, иначе говоря. Удостоверение личности. — Ясно. — А кто велел-то? И как он у вас оказался? Жена Семенова ушла в спальню, хлопнув дверью. Сын остался. Переступая босыми ногами по полу, глядел то на отца, то на милиционера, но больше — на птицу. — Сам прилетел, сел на плечо,— продолжал сержант. Семенов недоверчиво глянул на Кутько. Тот и сам понял зыбкость своего объяснения. Мягко говоря, неправдоподобность описанной ситуации. Действительно, с чего бы это летать у нас таким попугаям? Разве ж у нас Гонолулу какое-нибудь? А тем более — ночь на дворе! Кутько кашлянул в кулак и постарался объяснить подробнее: — Дежурю, значит. Слышу крик. Я туда, там — он. Летит. Лейтенант приехал по моему вызову и, применив дедуктивный метод, сказал, что раз это в районе улицы Миклухо-Маклая, значит, это ваш. Извините. — В любом случае это лучше, чем оставлять его на улице. — Извините за беспокойство,— отступил сержант к двери и взялся за ручку.— Служба. — И вам спасибо. Заходите, если что, — попрощался с милиционером Семенов и зевнул. Затем обратился к попугаю: — Ну что, красавец, раз такое дело, пойдем, я тебя покормлю. Семенов пошел на кухню, и, к немалому удивлению Кутько, краснолобый арара тут же полетел вслед за ним, будто понял, о чем идет речь. Сережка увидел удивление сержанта и весело подмигнул ему — вот, мол, как надо! Зевнул, совсем как отец, и тоже ушел на кухню. Кутько покачал головой и осторожно закрыл за собой дверь. На улице, оказавшись в районе своего ночного дежурства, он связался по рации с лейтенантом и додожил о выполнении задания. В подробности, как водится, вступать не стал. — То-то! — наставительно проговорил лейтенант прежде, чем отключить переговорное устройство.— Жар-птица, понимаешь! Кутько снял фуражку, вытер лоб и глубоко вздохнул. Вместе со щелчком отключающегося переговорного устройства сработал и еще какой-то механизм, переведший сержанта в иную плоскость: теперь он стоял среди улицы и с удовольствием слушал кошачий концерт в подворотне. А затем и вообще стал просто гулять по полуночным скверам. Необычное дежурство выпало на его долю. С той минуты, как своим загнутым клювом тронул его попугай, Кутько странно охладел к Уставу. Он и сам не заметил, что утратил былой интерес к постовому бдению, и не стало в его фигуре той пружинной готовности броситься наперерез, догнать и обезвредить. Все не шли у него из головы абсолютно посторонние, никакого отношения к служебным обязанностям не имеющие мысли. То вдруг вспоминалось деревенское детство, горластые петухи и запах костра, то поездка с будущей женой на озеро Рица, ночные купания и гуляния под звездным небом. И стоял перед глазами, все заслоняя, яркий, словно праздничный фейерверк, полет попугая. А тут и перышко обнаружилось, прикрепившееся к погону, золотистое, невесомое. Долго крутил его сержант в руках, вдыхал загадочный его запах и, подбрасывая вверх, дул снизу — оно парило, кружась и легонько вздрагивая, летело куда-то и вело за собой улыбающегося сержанта. Семенов проснулся рано и первым делом проверил зверей. Дикобраз Коля, по натуре лентяй, спал в своей коробке, свернувшись калачиком. Хвост питона торчал из-под ванны, видимо, прохлада кафельного пола и водяной дух привлекли сюда Петю, тут он и успокоился. Попугай же хозяйничал в кухне. Деловито обрывал своим крючковатым титановым клювом листья герани, стоящей на подоконнике, и бросал их на пол. Видимо, за работу принялся он чуть свет, так как один цветок был уже ободран вчистую, торчали лишь голые стебли, а второй напрочь лишился макушки. Ну ладно бы, пришлись листья птице по вкусу, питался бы попугай ими, можно было простить такое. Но налицо было типичнейшее злостное хулиганство. — А ну-ка, собери! — сказал со всей строгостью, на которую был способен, Семенов и показал на листья и ошметки стеблей. Краснолобый арара склонил голову набок, взмахнул крыльями и перелетел на край раковины, полностью игнорируя просьбу Сергея Сергеевича. — Так мы не договаривались,— укоризненно покачал головой Семенов, и сам принялся ликвидировать следы деятельности милицейского подарка. — Эдак, братец, мы не уживемся. Умываясь и бреясь, Семенов принимал решение. Само собой разумеется, что оставлять сразу троих зверей в одной квартире не следовало, они такие разные, что неизвестно, чего от них можно ожидать. Появился Сережка. — Пап, а почему татаро-монгольское завоевание называется игом? — спросил он. — И тебе доброе утро. — Ага. Почему? — А как еще назвать самое тяжкое бремя рабства в своей же земле? Иго — это очень точное слово. И древнее. Почему ты об этом? — Мы проходим Золотую Орду по истории. И как-то не верится, что русский человек мог триста лет терпеть безропотно чужую власть. — А в учебнике что написано, терпел? — Ага, до Куликовской битвы. — Ну, не все, наверное, даже при иге были безропотными. — А Семеновы тогда были? — задал вопрос Сережка. — Ну, раз мы есть с тобой, значит, не прерывалась цепочка, значит, были и победили,— ответил отец. — Иго,— вздохнул тяжело мальчик.— Каково им было-то под ним? — Ты в школу не опоздаешь? — Не-а. — А мне поможешь? — Что, великое переселение народов? — догадался Сережка. — Да уж без этого, ясное дело, не обойтись. — Конечно, помогу. — Договорились. Вышла из спальни Людмила Геннадиевна. Попугай при ее появлении немедленно перелетел в прихожую на вешалку, затаился. По тому, как хлопнула дверца холодильника, Семенов понял, что расправа попугая над геранями хозяйкой без внимания не оставлена. Да и не следовало ожидать иного. — Люда,— вошел в кухню Семенов, собираясь поделиться своими планами. Жена перебила его: — Вам гренки поджарить? — Давай гренки,— немедленно согласился Сергей Сергеевич и принялся наливать в чашки молоко. Людмила Геннадиевна привычно и ловко разбила яйцо, добавила сметаны, взбила все до однородной массы, нарезала ломтиками батон, окунула, выложила на разогретую сковороду, та отозвалась аппетитным шипением. Когда завтрак был закончен, Людмила Геннадиевна выпроводила Сережку из кухни: — Марш одеваться. Мужа она задержала в дверях: — Послушай, Семенов, можно один вопрос? — Если ты о геранях, то он же просто... — Нет, не о геранях, о тебе,- спокойно проговорила Людмила Геннадиевна.— Семенов, посмотри на себя со стороны. — Я думаю их сейчас к маме, а затем к Раисе. — Ты хоть помнишь, сколько тебе лет? — Так надежней, да и ближе. — Если о себе не хочешь думать, подумай о сыне, ведь и он... — Я думаю, она согласится всех троих взять... — Семенов! — чуть повысила голос жена. — Я тоже тебя люблю,— прикоснулся Семенов к руке жены и вышел в коридор. Довольно решительно и даже бесцеремонно вытащил Петю из-под ванны, затолкал его в сумку, как канат, свивая кольцами. — Потерпи, милый, скоро отдохнешь,— приговаривал он. Дикобразу Коле пристегнул поводок, тот только засопел недовольно, продолжая, впрочем, спать. Семенов направился в комнату, снял со шкафа старую клетку. Показал ее попугаю. — Ну как, подойдет? — спросил птицу, открывая перед ней дверцу и приглашая внутрь. Жена тем временем остановилась у него за спиной. — Семенов, я же с тобой не закончила серьезно говорить! — Если будут звонить, я на работе. Хорошо? — повернулся к ней Сергей Сергеевич.— Люда, прошу тебя. Я прекрасно знаю все, что ты хочешь сказать, тем боле что... Тут попугай неожиданно слетел с вешалки и, оглушительно хлопая крыльями, уселся Семенову на плечо. Людмила Геннадиевна даже вскрикнула от внезапности этого виража. — Вот видишь,— ловко снял птицу с плеча Семенов и посадил в клетку,— как удачно все складывается. Мы пошли. — Пап, я с тобой! — радостно воскликнул Сережка, выглядывая из своей комнаты. — Ну и уходите вы все! — сквозь слезы проговорила Людмила Геннадиевна и закрылась в ванной. Утро нынче получилось бурным. Расстроенный Семенов вышел на улицу с сумкой на плече, клеткой в одной руке и поводком в другой. Сережка догнал его у входа в сквер. А можно и так — Семенов сам поджидал сына на обычном месте их встреч. Дикобраз Коля при этом мечтательно уткнулся носом в траву, натянув ремешок. Прохожие, разумеется, обращали внимание, но Семенову было не до них. Клетку с попугаем он поставил на асфальт, шевелящегося в сумке питона иногда поглаживал, успокаивая. Сережка бодро подбежал, беззаботно подхватил клетку. — Ну что, двинули? — Погоди,— остановил его Семенов, все еще терзаясь сомнениями. — Пап, у меня первый урок — английский. Наша англичанка недавно с мужем развелась, теперь бесится. Если опоздаю, поставит пару, как пить дать. — Двойка — это плохо. Но ты ее исправишь. Слушай меня внимательно,— Семенов достал из кармана ключ и подал его сыну.— Если бабушка дома, ничего ей не объясняй. Я сам после работы загляну, разберусь. Ключ потом повесишь на место. И не забудь покормить. Сергей Сергеевич передал поводок, и Сережка резкой потяжкой выудил дикобраза из травы на тротуар. — Пока, ребятки,— попрощался Семенов, провожая взглядом сына, удаляющегося вниз по улице, к остановке трамвая. Сам Сергей Сергеевич направился напрямик, через сквер в переулок, забросив для верности сумку на плечо. Отцу и сыну предстояло двигаться в противоположных направлениях. Если бы у кого-то из них был с собой компас, то стало бы вполне ясно, что Семенов-старший шел точно на северо-восток, тогда как группа, возглавляемая Семеновым-младшим, держала курс на юго-запад, или, как выразился бы тот же пират-попугай, «нах зюйд-вест»! Семенов был неспокоен, он оглядывался поминутно и сбивался с шага. А когда неловко столкнулся с тучной женщиной, спешившей через дорогу, то и вовсе остановился. Сережка подошел к остановке, завидел выезжающий из-за поворота трамвай номер шестнадцать и уже приготовился к посадке. Но тут услышал топот ног и знакомое сопение. Это Семенов-папа догнал его и властно положил руку на плечо. Отдышавшись, он молча забрал поводок, клетку, подставил ладонь — мол, ключ верните! — и проговорил: — Зачем еще двойками расстраивать маму! Верно? Шагай в школу живо! Я сам. - А Платон? - Там видно будет. Двери со злобным шипением раскрылись и проглотили порцию пассажиров. Сергею Сергеевичу со своими экзотическими спутниками удалось устроиться на задней площадке. В окно хорошо было видно, как Сережка побежал в школу. Успеет. «Зюйд-зюйд-вест» — прозвенел трамвай и покатил в сторону от бульварной тени, разбрызгивая утренние лужи. Семенову повезло хотя бы в том, что в этот час на линии не было контролеров — объясняться с ними по поводу провоза дикобразов без намордников не слишком весело. Объясняться ни с кем не пришлось. Только один пухлый мальчишка, ехавший с бабушкой и постоянно просивший мороженое, заметил необычных пассажиров па задней площадке. Тут же завопил: — Ух ты, ба-а! Гляди, какой ежик! Хочу погладить! А-а! И ежику, и Семенову еще раз повезло, потому что пора было выходить и трамвай остановился в это время на нужной остановке. Шкодливая рожица мальчонки, расплющенная о стекло, уплыла по маршруту дальше. Можно было вздохнуть спокойно: приехали. Каждый раз, приходя в этот двор к маме, Семенов останавливался перед домом и удивлялся — неужели этот небольшой, потемневший от времени, тонущий в зарослях сирени домик и есть тот огромный, полный тайн дом его детства? Неужели именно в этом дворе он учился ездить на велосипеде, а на чердаке этого дома готовился к своему кругосветному путешествию? И воздушного змея запускали именно здесь, а по нитке к нему слали телеграммы. И в футбол играли вон там, где теперь нестройный ряд разнокалиберных гаражей стал памятником растущему благосостоянию жителей... Семенов любил этот двор, этот дом. И был очень благодарен маме за то, что она не переехала, когда было трудно, когда житейские соображения требовали этого, когда все знакомые уговаривали непременно сменить место. Мало того, что флигель много лет собираются сносить и чуть ли не ежегодно приходится участвовать в возбужденном хороводе по этому поводу и как всегда со временем убеждаться в напрасности волнений — строительным и ремонтным организациям района, видимо, сполна хватает иных дел для освоения плановых капиталовложений,— так еще и странности этого сооружения: старый дом, как старый человек, обладает своим собственным характером и имеет свои привычки и причуды. В его затейливой планировке, в его толстых стенах и недрах таится нечто такое, что порою вызывает мелодичные скрипы лестниц, пение труб или хлопание чердачных рам. Это живой дом, и с ним нужно уметь ладить, уметь сосуществовать. Конечно же, это требует особого умения и терпения, сноровки. Как выкрасить по весне скамейки и палисадниковые штакетники, как вскопать землю в цветниках, как проредить заросли сирени и подновить коленчатые водосточные трубы, как помыть двойные рамы окоп, как усмирить сквозняки на чердачной лестнице. Всего этого нет и не может быть в новых микрорайонах города, в просторных блочных корпусах, в квартирах, где кухня и туалет налево, где балкон определенной формы в строго определенном месте и где нет ни одного чердака. А ведь чердаки старых домов — это совершенно особый мир со своими тайнами, своим населением и своими историями. Дом без чердака — это как человек без страсти или увлечения. Может быть, и правильный, гладкий, но слишком понятный, стерильный, однобокий, неинтересный человек. Семенов любил свой старый дом, свой старый двор. Он даже здоровался с ним, приходя сюда. — Здравствуйте,— говорил он, останавливаясь перед дверью и открывая ее медленно. — Здрас-с-сте! — отвечала она скрипом своим. И только после этого Семенов входил в дом, тщательно вытерев ноги. Сегодня дома его ждал сюрприз в виде небольшой записки от мамы. Лист бумаги на тумбочке у зеркала сразу бросился в глаза, требуя, чтобы его прочитали. Мама писала, что не смогла дозвониться, предупредить, что она была вынуждена срочно выехать в Киев, где намечался пуск заново восстановленного трамвайного маршрута первого в Европе, ранее зачем-то снесенного, а теперь вот ожившего на радость тысячам почитателей и ценителей истории. Старый трамвай вновь связал Подол с центром города, с Владимирской горкой. Видеть его рождение своими глазами, конечно же, было интересно. И трудно было себе представить, как такое событие в Киеве могло произойти без мамы Семенова. Тем более что это хороший повод вспомнить молодость, встретиться с друзьями, настойчивость которых и помогла возродить маршрут. Семенов прочел наставление мамы и относительно Гриши — жил у них в доме ворон, птица черная, давно, был старше самого Семенова и был вполне самостоятельным членом семьи, но мама напоминала о том, что его нужно навещать и подкармливать. Писала мама и о балконе, который нужно не забывать закрывать, о газовой колонке — выключать. Все нормально, сама мама ничего не забыла. Положив записку на стол, Семенов распорядился животными следующим образом: клетку с попугаем поставил в комнате на подоконник, дикобраза отвязывать на всякий случай не стал, пристегнул его к дверной ручке, поставив рядом миску с водой. Затем постоял минуту, раздумывая, как быть с питоном. И решил не рисковать — вынул его из сумки и поместил в новенький полотняный мешок, тщательно увязав бечевой горловину. Положил на балконе сначала, но потом внес в комнату, оставил в коридоре. Проверив все еще раз, Семенов остался доволен — звери до вечера были в безопасности. Тщательно закрыл дверь на ключ и поспешил на работу. — Может, это и к лучшему, — подумал он в трамвае об отъезде мамы.— Хоть ее это не коснется. Платон Петрович, непосредственный начальник Семенова, был человеком тихим и аккуратным. Он смотрел на окружающий мир с удивлением и затаенной грустью, как бы в ожидании очередного подвоха, новой пакости. Такой взгляд бывает еще у людей пожилых и от природы робких, одиноких или же у тех, кто в самом начале жизненной дороги столкнулся с чем-то темным и пугающим, что оставило рубцы на сердце, на отношении к людям, на способе дышать. Платон Петрович был робким человеком, и, если доводилось ему видеть непорядок или даже нарушение, пусть и самое мелкое, он только склонял голову и весь уходил в себя, точно зная, что за каждое даже самое незначительное попущение он лично будет отвечать перед высшим начальством. Так было и с семеновскими неполадками в северном сиянии. Как специалист Платон Петрович понимал, что Семенов в общем-то тут ни при чем, что даже напротив, он честно пытается что-то предпринять и исправить, но факт оставался фактом, и с ним нельзя уже было не считаться. Нарушение было налицо. Опять же и недопустимое поведение кометы Галлея, конечно, можно было бы приписать ее разгульному характеру, ее, так сказать, норову, но она числилась за Семеновым, по штатному расписанию именно Семенов должен был обеспечить ее строго научное взаимодействие с прочими небесными объектами. Так? Следовательно, и ответственность за отклонения от норм в ее поведении ложилась на Семенова лично. С кометы-то с самой что возьмешь? Она зарплаты не получает... Платон Петрович опускал глаза к своим неизменным парусиновым туфлям — и где он такие достает? — молчал и у себя в кабинете мелким отточенным почерком в специальную тетрадь записывал очередное замеченное за сотрудником нарушение. И когда кто-то из сотрудников опаздывал, Платон Петрович ничего не говорил, не устраивал разносов, взбучек или проработок, он лишь вздыхал тихо и качал головой. А из зарплаты опоздавшего сотрудника бухгалтерия высчитывала определенный процент. Ему не выплачивалась квартальная премия, и на все вопросы или жалобы финансисты могли совершенно точно указать: когда, в какой день, на сколько минут наказанный опоздал или сколько времени беспричинно отсутствовал на рабочем месте. И, ссылаясь на номер такой-то инструкции, легко доказывали справедливость наказания. Собственно, вопросов и жалоб давно не было в небольшом сплоченном, коллективе, руководимом Платоном Петровичем. Поначалу, когда он только начал вводить свои тихие методы руководства, кое-кто, разумеется, пытался противопоставить им обычную нахрапистость или громкоголосость, но когда все попытки оказались безрезультатными, когда выяснилось, что возведенная тихая стена непоколебима и звуконепроницаема, даже самые рьяные поборники традиционных форм увещевания — выговоров, взысканий, замечаний и постановок на вид — смирились: кто ушел, а кто принял правила этой системы. Действительно, зачем тратить энергию, если это бесполезно? Более того, в этом обнаружились даже свои положительные стороны — никто не скрывался, не таился, не прятался, когда опаздывал, а делал все это открыто, сознавая, что лишается определенной доли вознаграждения, но не более. На качество работы это нисколько не влияло. А Платона Петровича такое состояние дел вполне устраивало — ко всему можно приложить соответствующий документ, если, не дай бог, проверка. Сегодня Семенов в очередной раз опоздал. Платон Петрович отметил это только кротким взглядом на часы и тихой, смиренной улыбкой приветствия. Рассказ Семенова о том, что тот решил укоротить хвост пресловутой комете, Платон Петрович слушал рассеянно, он знал, что укорачивать не полагается по технике безопасности и потому ничего у Семенова не получится. — Но, Сергей Сергеевич, дорогуша, вы мне о сиянии лучше скажите что-нибудь,— ровным голосом заметил он.— Как с ним-то нам быть? — Ас северным сиянием скверная история, Платон Петрович,— сознался Семенов.— Я даже подозреваю, что это не просто частный случай, а неполадки в системе вообще... — Что-что? — директор испуганно посмотрел на сотрудника и тут же опустил глаза. Это значило, что он услышал нечто такое, чего слышать не желал и чего произносить Семенову вовсе не следовало. — В смысле северного сияния,— старался исправиться Семенов.— И, может быть, его надо заменить целиком... — Я пойду,— тихо сказал Платон Петрович. Семенов понял, что перегнул — вон как закручинился руководитель! — Платон Петрович! — серьезно обратился он.— Вы знаете, я недавно возвращался с работы поздно, может быть, даже и полночь была, и тут случилось такое... — Что? — округлились глаза у директора. Он был большим любителем всяческих происшествий. Можно даже сказать. Падок был до разнообразных экстремальных сюжетов. Семенов поведал Платону Петровичу всю историю о летательном аппарате странной формы, о зеленом луче, ощупывавшем землю, и о появлении великолепного пятнистого питона на дереве. Рассказывая, Семенов, как водится, увлекся и не сразу заметил происшедшие со слушателем изменения. Метаморфозы же были примечательны: вместо того, чтобы отвлечься от печальных мыслей об опоздании, о неполадках в сиянии и о непродуманном заявлении механика Семенова насчет системы, вместо того, чтобы посмеяться вместе с ним над странным ночным происшествием, Платон Петрович сделался еще задумчивее, еще ниже опустил голову и, лишь единожды взглянув на Семенова, более глаз не поднимал и свои узкие и бледные руки затолкал поглубже в просторные карманы мешковатого пиджака, дабы не выказывали они волнения. Тут послышался надсадный кашель постороннего. Семенов и Платон Петрович одновременно повернулись на звук. Только потом Семенов поймет, что появление человека в плаще было как нельзя более своевременным — оно прервало его оживленный рассказ. Иначе он обязательно бы поведал и о продолжении истории в Доме ветеранов сцены, и о встрече с Владимиром Христофоровичем, о странном его поручении. Но кашель раздался, и неизвестно каким образом и откуда явившийся человек вежливо спросил: — Извините, где я могу увидеть самого Семенова? Платон Петрович сделал нетерпеливый жест руками. — А вы, собственно, по какому вопросу, гражданин? — Так это вы? — оживился пришедший.— Очень хорошо, что мне так скоро удалось вас сыскать. А то я уж, если честно сказать, за ее жизнь опасаюсь. Человек говорил высоким, готовым вот-вот сорваться на плач голосом и смотрел при этом вниз, не поднимая глаз на собеседника. Обе руки он держал под серым плащом, прижимая их к груди, словно держась за сердце в напрасной попытке унять сердцебиение. — Что?— округлил глаза Платон Петрович, услыхав о том, что чья-то жизнь в опасности.— Это нельзя! — Да я и сам знаю, что нельзя, но так уж вышло,— принялся растолковывать гость и еще ниже опустил голову.— Понимаете, жена фактически выгнала нас на улицу, как это не прискорбно звучит. Это так. Позавчера. И я уже стал отчаиваться, не зная, что делать. Когда милиционер подсказал обратиться к вам, он сказал, что вы обязательно поможете. И мы очень обрадовались... Платон Петрович поглядывал изредка на Семенова, пытаясь понять его отношение ко всему происходящему, но сделать этого не удавалось. Семенов не сразу отошел от предыдущей, столь захватившей его темы. И в контекст этого разговора включился с опозданием. Почему-то его внимание привлекли руки пришедшего, шевелящиеся под плащом. Платон Петрович проследил за взглядом Семенова, но, кроме оторванной пуговицы, ничего для себя интересного не обнаружил. — Кому, вы сказали, смерть-то грозит? — спросил Семенов. — Ах, да, извините,— продолжал обращаться к Платону Петровичу незнакомец,— вот! Он одной рукой приоткрыл полу мятого плаща — там на второй руке, забинтованной, прижимаясь к груди человека, сидел очаровательный бельчонок редкого пепельно-серого цвета и зыркал по сторонам своими янтарными бусинками-глазами, хвостик при этом выгибая озорно и грациозно. — Ух ты! — вырвалось у Семенова вместе с невольной улыбкой. А гость продолжал смотреть на Платона Петровича. — Позвольте, мил человек, а почему, собственно, вы к нам? — поднял тот свои бесцветные брови, показывая крайнюю степень брезгливости и удивления.— А? С этим вот... — А куда же еще? – резонно вопросом на вопрос ответил субъект в плаще. — То есть как это куда? Как это куда? — Да. И я так рассуждал. — Есть же в конце концов специальные ведомства. — Должны быть. — Вот. — Но мне сказали, что только Семенов... — Вы знаете, куда в настоящий момент именно пришли с этим? — уже переходил в наступление Платон Петрович, указывая пальцем человеку в грудь.— Вы отдаете себе отчет, где находитесь? Вы знаете, в конце-то концов, чем здесь вообще в принципе люди занимаются? — Нет,— честно признался пришедший.— Не знаю. — Однако! Крайняя мера неорганизованности процесса! — Но что же мне делать? Платон Петрович победоносно улыбнулся, то есть его узкие губы искривились и брови вернулись на место. В воздух был поднят тонкий указательный палец. — Это не зоопарк и не ветлечебница, мил человек! Не травмопункт даже. Это, чтоб вы знали, территория, согласно ведомственному постановлению еще от августа месяца одна тысяча… — Платон Петрович, позвольте, я утрясу это недоразумение...— проговорил Семенов, проворно уводя гостя от дальнейших наставлений.— Я скоро вернусь. — Ну-ну,— только и обронил Платон Петрович. Затем он поднялся в кабинет, сел за свой рабочий стол, со вздохом взял белый лист бумаги и принялся мелко и аккуратно писать на нем. Трудился честно более получаса, после чего покинул помещение, сказав секретарю, что едет в управление. И уехал. А Семенов вывел неожиданного посетителя в парк, к фонтану, усадил на скамейку и заставил все подробно повторить. Когда понял суть случившегося, грустно улыбнулся и покачал головой: в пыльной фигуре обнаружился некоторым образом собрат по несчастью. Подивился Семенов такому совпадению, и на мгновение сделалось ему очень тоскливо. Но не помочь очаровательному серому бельчонку он не мог. Тут дело было ясное — бельчонок ни при чем. — Искомый Семенов — это я,— представился Сергей Сергеевич.— Теперь скажите мне, как он у вас оказался-то? И чем жене так досадил? — Кто «он»? — не понял визитер. — Бельчонок. — Я купил ее, то есть его, на базаре. И клеточку такую симпатичненькую, с колесом. Знаете? Для уюта. Приходишь с работы, открываешь колесо-клетку, запускаешь туда живую белку, и она бегает там, как сумасшедшая, спешит куда-то, а колесико, знаете, так крутится, крутится. Красиво. И на душе легче делается, мечтательно так. Детей у нас, знаете, с женой пока нет. Вот... — Не понял. — Так уж сложилось. Она у меня знаете какая... — Но ведь не из-за бельчонка у вас детей нет? Верно? — Похоже, что да. — А меня все еще интересует, почему же вас жена-то прогнала? — Ах, да, извините, я, знаете ли, увлекся. Отвлекся. Она у меня... В общем, ей надо объяснить, что дома полезно иметь зверей, что это успокаивает. Работа у нее сильно нервная. С людьми. Ну вот, когда она приходит домой, то ей покой нужен. А тут я еще целый пакет орешков купил, фундук чищенный. И миндаль к тому же греческий. Вот она и сказала нам, чтобы мы убирались. Чтобы ее глаза нас больше не видели. — Фундук говоришь? — Ну да. — Ясное дело. Это же не арахис там тебе какой-то земляной орешек тусклый. А лещина боровая натуральная ядреная, каленая. Верно? — Возможно. А вы о чем? — Итак, что делаем дальше? Как поступаем? — Вы поможете мне? Нам? Вы поговорите с женой? Да? Ей же просто надо квалифицированно объяснить, что это вовсе не крыса какая-нибудь, а очень полезный для здоровья меховой зверь. Он и для нервов… — Постараюсь, как умею, вам помочь. — Спасибо. Заранее спасибо. Она вам поверит. Она знаете какая... — Не знаю. Но кажется догадываюсь… — Спасибо. Семенов уже решил, что делать. — Я сейчас,— сказал он.— Вы меня тут подождите, пожалуйста, ладно? Пыльный человек закивал благодарно, а бельчонок вновь озорно зыркнул из-под прижимающей его руки, даже подмигнул весело Сергею Сергеевичу. Впрочем, это может быть, Семенову и показалось. Он пересек сквер и решительно направился к зданию. Бельчонка Семенов признал вполне жизнеспособным Он был еще очень молод, жизнь в клетке в привычку не перешла, не укоренилась, это видно было по глазам. Семенов уже точно знал, как проведет свой обеденный перерыв. О том, что будет отсутствовать, он и собирался предупредить Платона Петровича. И тут произошло непредвиденное: Семенов увидел 6егущего к нему навстречу сына Сережку. Сердце Семенова оборвалось. Он совершенно отчетливо вдруг увидел, что забыл завязать мешок с питоном Петей и тот выполз оттуда. От этого дикобраз, естественно, всполошился, сорвал поводок с дверной ручки и бросился бежать, опрокинул миску, разбил окно и оказался .во дворе, на детской площадке, где тут же вспыхнула паника, крики, визги, плач. Добровольцы стали ловить зверя, гонять его, улюлюкать, окружать, а он бежал вдоль гаражей, не зная, куда спрятаться, ошалело тыкаясь во все щели. Тем временем питон выполз через разбитое окно и пробрался в помещение конторы домоуправления, где от его появления женщины стали падать в обморок, а мужчины взобрались кто на шкаф, а кто и на люстру и стали обороняться подручными средствами, как то: швабрами и миникалькуляторами, скоросшивателями и дыроколами. Кто-то умудрился позвонить в милицию, в «Скорую помощь», в пожарную команду. И все они тут же, мигая фонарями и завывая сиренами, примчались во двор, окружили Петю, направив на него брандспойты, пистолеты, шприцы. А над всем этим почему-то в клубах дыма летал обеспокоенный попугай... И сын Сережка бросился к отцу звать его на помощь! Увидев сына, Семенов застыл. Лицо его побелело, ноги потяжелели — видения были так реальны, что Сергей Сергеевич не на шутку испугался. — Что случилось, пап? — Сережка быстро пересек улицу и подошел к отцу.— У тебя такие глаза... К Семенову не сразу вернулась способность говорить. — Ты откуда? — тихо спросил он сына. — Из школы, — спокойно ответил тот.— А что стряслось-то? — Ты не был у бабушки? — Нет. Ты же сам забрал ключ. Да что с тобой? Па! — И не было «скорой», не звенели стекла, никто не раскачивался на люстре и не завывала пожарная машина? Они живы? Семенов провел ладонью по лицу. Ладонь была холодной. Сердце постепенно вернулось на место, вернулись шумы улицы, вернулось пространство, и скоро стало совершенно ясно, что увиденное недавно приключение с Петей и дикобразом — всего лишь фантазия уставшего Семенова, все это лишь пригрезилось. — Фу-ты,— вздохнул он облегченно...— Я, кажется, действительно переутомился. Нервы сдают. Никогда раньше такого не было. Господи, ну прямо как наяву. Это же надо. Он присел на мраморный парапет, притянул к себе сына, обнял. — Ну ты даешь, пап!— сказал Сережка.— Так пугать!.. Кто живы-то? — Извини, милый, сам не знаю, что это со мной. Вдруг накатило что-то такое тревожное. А ты чего пришел-то? — Да вот, хотел помочь тебе с северным сиянием. У меня тут кое-какие мысли появились. Ты что-нибудь сделал уже? — Нет, пока нет. А как же школа? — Так все уже закончилось. Четыре урока было, сколько можно? — Да? Ты знаешь, тут вот какое дело. В общем, над сиянием мы еще поработаем, а пока пойдем со мной. Поможешь. И они вдвоем пошли к фонтану. При их приближении линялый дядя встал, напряженно улыбаясь. — Послушайте, а зовут-то вас как? — спросил Семенов. — Арнольд Яковлевич Зелепукинд,— проговорил липким голосом человек, при этом изогнулся весь и зачем-то добавил: — Очень приятно. — А его? — показал глазами Семенов на зверька. — Его — никак. Вы знаете... Супруга сначала ее крысой называла, а потом и совсем велела... — Ясно,— прервал его объяснение Семенов и довольно бесцеремонно приоткрыл полу плаща, показывая сыну бельчонка. — Ух ты! - воскликнул Сережка,— Красавчик какой! Совсем жемчужный! Немного помолчав, он добавил тихо, поглаживая бельчонка: — Сама она крыса. Арнольд Яковлевич слышал оценку мальчика и не возражал, прижимая забинтованной рукой зверька к своему телу. — Мой ассистент по реадаптации Сергей,- представил Семенов Аонольду Яковлевичу сына. Но у того знакомство с младшим Семеновым никакого энтузиазма не вызвало, и ответной реакции не последовало Дождавшись троллейбуса номер одиннадцать, они вчетвером поехали на конечную станцию. Этот маршрут выходил на самую окраину города, и провода линии замыкались в круг среди сосен и бесчисленного множества расходящихся в разные стороны тропинок. Это была зона отдыха, постепенно переходившая в пригородные леса, ставшие в последние годы охраняемым заповедником. Жилья тут почти не было — только дачи за высокими заборами, несколько санаториев и домов отдыха. Пока ехали — беседовали на самые разные темы. Выяснилось, что Арнольд Яковлевич увлекается книгами про выдающихся людей с сильными характерами и необычными биографиями. Зелепукинд воодушевился, рассказывая о Потемкине, о Калиостро, о Распутине. И с умилением поделился своим знанием подробностей биографии императора Павла I. — Вы представляете, как это здорово,— слюнявил Арнольд Яковлевич.— Человек стал всемогущим в государстве и чуть ли не первым своим высочайшим указом запретил всем подданным танцевать вальс. Вот просто взял и запретил. И никто не смел нарушить запрет... Хоть и хотели, а не танцевали. Чуть что, сразу — в Сибирь. Нельзя было ни произносить, ни тем более писать слово «курносый». Так, будто его и не было совсем. Удивительно все-таки, как легко поддаются огромные массы людей велению всего одного человека, стоит только назвать его императором, не правда ли? Въехал на белом коне и отменил все законы... От далеко идущих выводов отвлекло то, что троллейбус завершил свой маршрут и следовало покинуть салон. Довольно скоро по узкой тропинке достигли нужного места — здесь лесок резко густел и, взбираясь по высоким грядам, тянулся до самого берега большого Синего озера. Гуляя здесь, Семенов встречал и косуль, и зайцев, и немало белок. Остановившись возле высокой сосны, толстыми крепкими ветвями сплетающейся в вышине с соседними деревьями, Семенов попросил у Зелепукинда бельчонка. Тот послушно отдал. И маленький юркий зверек проворно перелетел с ладони Семенова на ствол ближайшего дерева, оглянулся на секундочку, сверкнув своими янтарными бусинками, и в три резвых прыжка оказался уже на ветвях, скрылся в кроне, пару раз мелькнув в просветах. Сережка радостно улыбался. Арнольд Яковлевич недоуменно щурился, провожая бельчонка взглядом. — Это все, что мы можем сделать для вас и для него,- сказал Семенов.— Вы просили помочь, не так ли? Он посмотрел на сына. Тот понимающе подмигнул. — Дубхе-Мерак-Фекда-Мегрец, - заговорщицки произнес Семенов. — Алиот – Мицар – Бенетнаш! – продолжил Сережка. Он звонко хлопнул своей ладошкой по подставленной ладони отца. И оба чему-то засмеялись. Зелепукинд был в недоумении. Переводил взгляд с одного на другого. Ждал пояснений. — Послушайте, вы о чем там шепчетесь? – воскликнул он. — Это так, всего лишь азы механики небесных сфер, - прояснил ситуацию Семенов. — Да, но...— жалобно протянул Зелепукинд и прикусил губу, сморщился. – А как же?.. — Есть очень верное правило, если хотите, считайте это манифестом или высочайшим рескриптом: дома могут жить лишь домашние животные. А прочие должны жить на воле, в лесу, в воде, в небе. Запомнили? — Да, но...— опять замямлил Арнольд Яковлевич. - Она денег стоит, белка эта. Как же? Получается, что… — Думаю, ваша жена с радостью компенсирует. А если нет - можете жаловаться на меня тому же милиционеру… Семенов и Сережка быстро пошли обратно к станции. Зелепукинд остался под сосною, обдумывая случившееся, оценивая странную помощь Семенова и спрашивая себя мысленно: неужели в самом деле есть такой высочайший манифест? Заместитель директора городского зоопарка Раиса Сергеевна Окоемова была многолетним членом общества любителей природы. По работе общества неоднократно встречалась с Семеновым и относилась к нему с уважением, и даже более того - доверяла для демонстрации на выездных лекциях редких животных. Именно к ней ехали Семенов с сыном. Дикобраз на поводке и питон в сумке были у Сергея Сергеевича, клетка с попугаем — на полной ответственности Сережки. Настроение было приподнятое. Еще когда выходили из дому, Семенов почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Но, оглядевшись, ничего и никого подозрительного во дворе не обнаружил. Все было как всегда - пенсионеры с внуками гуляли, автолюбители копошились у гаражей — и никто на него даже не смотрел. Нет, так нет. Подумаешь, мелькнуло нечто едва уловимое… Тут же Семенов и забыл об этом. Может быть и не было никакого взгляда, просто показалось. Бывает... Раиса Сергеевна познакомилась с дикобразом, осмотрела его заживающие раны, отметила качество врачевания и на радость Сережке признала состояние его здоровья удовлетворительным. Еще можно будет Колю вернуть в природу. О попугае с питоном Раиса Сергеевна и Семенов говорили особенно много и оживленно — откуда, каким образом могли они появиться на улицах города? За время этой беседы ветеринарная служба зоопарка в лице пожилого и молчаливого специалиста приняла клетку и Петю в свои руки для тщательного освидетельствования и контроля. Через несколько дней будут оформлены соответствующие документы, новые питомцы получат права гражданства в саду и займут места среди своих сородичей в серпентарии и в просторном вольере для попугаев. Их поставят на довольствие, строго рассчитанное учеными и экономистами зоопарка. Они будут сыты, и, может быть, у них появится потомство. То есть судьба их устраивалась отлично. Но почему-то и Семенову, и Сережке было немного грустно - все-таки жизнь за решеткой. Итак, звери пристроены, главный вопрос решен. Поблагодарив Раису Сергеевну и попрощавшись с ней, Семеновы вышли на улицу. И тут Сергей Сергеевич вновь ощутил, что кто-то на него пристально смотрит. Он мог бы даже сказать, откуда, с какой стороны этот взгляд исходит. Но, оглянувшись, и на этот раз никого не обнаружил. Странно... Семенов старался не думать об этом, но ощущение нацеленного на него взгляда теперь было устойчивым, цепким и докучало своей неуместностью. Отмахнуться от него просто так было нельзя, но и подчиняться не хотелось — ведь так можно дойти до мании преследования, когда пределом мечтаний станет изолированное помещение и холодный компресс на лбу. — Ты чего такой озабоченный?— заметил его терзания Сережка.— Уж, во всяком случае, им теперь будет не хуже, чем у нас. — Ты прав, конечно,— согласился Семенов,— но все-таки на свободе им было бы еще лучше. — Предлагаешь командировку в Бразилию, на родину героя? Я — за. — Предлагаю кутнуть. По пломбирчику? Сын расплылся в улыбке и согласно кивнул. Взяли по порции, сели на краешек широкой скамейки у трамвайной остановки. Лакомились молча. — Мама борщ сварила с грибами. Поехали? — сказал сын, когда мороженое было съедено, — Да ты знаешь, мне тут надо еще зайти в одно место,— ответил Семенов, хотя и он сам, и сын знали, никуда ему заходить не надо, ни в какое место. Сережка посмотрел на отца, вздохнул. «Смешные вы у меня,— подумал он.— Такие смешные, как в третьем классе, ругаетесь, миритесь, опять ругаетесь. И не надоест. Как дети, честное слово. Сами себе придумываете проблемы. И из-за чего? Смех!» «Совсем ты у меня большой вырос,— думал Семенов, провожая сына.— Все-то ты понимаешь. Все-то ты можешь объяснить. Весь в деда. Только есть вещи, которые не нуждаются в объяснениях, о которых не говорят». — Что маме сказать-то? — наконец после долгого молчания спросил Сережка, заходя в вагон.— Она же прекрасно понимает, что мы встретимся. Будет переживать, будет молчать и смотреть вопросительно. — Мне надо поработать. Скажи так. Успокой. — Скажу так. Пока. — Пока, милый. Смотри, будь осторожен. Семенов помахал рукой удаляющемуся трамваю и отметил про себя, что ничего в жизни так не желает он, как счастья и мира своему сыну — чтобы обязательно нашел он любимое дело, чтобы каждый день приносил ему радость открытия, чтобы даже осенью наступала для него весна. Как недавно вычитал он у Томаса Манна. Семенов извлек из сумки книгу и раскрыл ее на заложенной странице: «Бывают осенние дни, подобные чуду. Однажды утром ты, не веря своим глазам, видишь, что в просвет между занавесей узкая полоска блистающей голубизны струит сияние в твою комнату. Изумленный, вскакиваешь ты с постели, открываешь окно, навстречу тебе льется поток трепетного солнечного света, и в то же время ты сквозь многозвучный уличный шум улавливаешь веселый щебет, звонкую болтовню птиц, и тебе чудится, будто с прохладным легким воздухом первых октябрьских дней ты вдыхаешь неизъяснимо сладостный, столь много сулящий пряный аромат, неразлучный с майским ветерком. Это весна, взаправдашняя весна, назло календарю; ты поспешно одеваешься и под сияющим небом мчишься по улицам на вольный простор». Вольный простор. Именно! Шум ветра, ширь моря. Остров, остров, тихий остров. Семенову стало наконец понятно, что все последние дни он хотел остаться один. Семенову нужно было остаться наедине с тем новым и странным, что оживало в нем, что прорастало, нужно было всмотреться в него, вслушаться сосредоточенно, без помех и так, чтобы не беспокоить окружающих. Нужно было этому новому видению, ощущению дать оформиться, пробиться. Иначе, чувствовал Семенов, не жить ему. Сам Сергей Сергеевич не смог бы объяснить происходящего с ним, но он знал совершенно точно, что его властно тянуло на остров, на пустынный берег, где тихо шелестят волны, где солнце опускается в воду, где плывет влекомый течением эвкалиптовый лист, а на мокром леске остаются следы. И знал он, что только в одиночестве, глядя в чистое и высокое небо, сможет разобраться в хитросплетении уготованной небесным лучом судьбы. — Что ж это за дельта Нила такая, позвольте вас спросить? — вспомнился ему отчетливый рисунок на ладони. И где-то здесь должен быть поворот, изгиб на линии судьбы. Тут Семенова прервали. С уютной скамеечки, что стояла возле подъезда — Сергей Сергеевич успел за своими размышлениями дойти до дома,— встал рослый, довольно тучный мужчина с лицом врача и, приветливо улыбаясь, чуть развел в стороны руки, одновременно выражая и радость, чуть ли не желание обнять, и преграждая дорогу. — Добрый день,— сказал мужчина, слегка наклоняя крупную голову. - Вы Семенов Сергей Сергеевич! Верно? — Да,— остановился Семенов и посмотрел на мужчину снизу вверх: тот был значительно выше. — Очень приятно,— добродушно продолжал незнакомец. И, как бы спохватившись, представился.— Меня зовут Ступин Анатолий Давыдович, работаю я в Координационном комитете охраны окружающей среды. И послан руководством за вами, чтобы пригласить вас на встречу. — С кем? — С ним, с руководством. — А что случилось с вашим руководством, чем я могу ему помочь? — спросил Семенов, но в ответ Анатолий Давыдович лишь улыбнулся, давая понять, что начальству, мол, виднее. Тогда Семенов иначе сформулировал вопрос: — Когда? — Если вы не возражаете и если у вас нет срочных совершенно неотложных дел, то можно прямо сейчас, - мягко проговорил Ступин и правой рукой сделал жест приглашающий войти в карету первым. — Не возражаю,— ответил Сергей Сергеевич. К охране окружающей среды он относился без фанатизма, но с пониманием и сочувствием. — Может быть, мне переодеться? — Сойдет и так,— совсем по-отечески улыбнулся Анатолий Давидович.— Это будет деловая неофициальная встреча. Сергей Сергеевич отметил, что совсем не удивился неожиданной этой встрече у парадного подъезда, будто даже ожидал ее, хотя никогда ранее с упомянутой уважаемой организацией дела ему иметь не приходилось и он не представлял, чем мог заинтересовать ее руководство. Но чувство, вернее, предчувствие того, что сегодня должно что-то случиться, и на сей раз не подвело Семенова. И ясно было, что появление Анатолия Давидовича Ступина — это только начало. Правда... — Чему вы улыбаетесь? — спросил Ступин, беря Семенова под локоть и сопровождая его к переулку. — Да так,— неопределенно ответил Сергей Сергеевич, хотя улыбался он но вполне определенному поводу. Он отчетливо представил себе встречу в ином свете. В цепи последних событий она должна была бы выглядеть более таинственно, не так прозаически. Фантазия Семенова окрашивала все происходящее в насыщенные детективные тона. В этом был, конечно же, произвол, но и, несомненно, своя прелесть для утомленного бессонной ночью и нервным днем механика. Плавные изгибы линий обострялись, мягкий подбородок Ступина на глазах тяжелел, и выправка обнаруживалась в его фигуре бравая. А может быть, еще вой сирен, звуки перестрелки? Нет, это, пожалуй, лишнее. Итак, как только Семенов простился с сыном на трамвайной остановке, к нему тотчас же пружинистой походкой подошел человек средних лет, коротко стриженный, со свернутой газетой в руках. Это он или его напарники следили за Семеновым с утра, сами оставаясь невидимыми. Может быть, они читали газету в облике бабушки с коляской, ели эскимо под видом вагоновожатого и отрывали билетики посетителям зоологического парка. Но это их постоянный лабораторный взгляд чувствовал на себе Сергей Сергеевич. Газета в руке подошедшего казалась на редкость тяжелой. Причем совершенно непонятно было, откуда человек этот подошел, он возник так неожиданно. А может быть, он просто соткался из вечернего воздуха, присутствуя до этого рядом, среди прочих граждан, незримо неотлучно. Взгляд подошедшего был строг и пронизывающ, словно инфракрасный видоискатель или оптический прицел. Приветливо улыбаясь, человек в сером пиджаке спросил: — Сергей Сергеевич? Семенов? Я не ошибся? — в голосе даже при большом желании трудно было расслышать сомнение. Было ясно, человек знал точно, что перед ним именно Семенов и именно Сергей Сергеевич, и что спрашивает он лишь потому, что так было положено. Семенов кивнул. — Очень приятно,— тем же голосом продолжал человек.— Здравствуйте. У меня к вам, Сергей Сергеевич, небольшое поручение. Вы не очень спешите? И опять вроде бы прозвучал вопрос, но как-то так был задан, что Семенов понял: даже если бы он и чрезвычайно торопился, хоть бы и опаздывал на самолет, все равно оказалось бы именно так, как сказал этот спокойный товарищ, и никто бы уже никуда не спешил. Особенная неразъяснимая мощь исходила от этого человека чуть ли не зримо — резиново-тугими волнами, может быть, и спиралями, мощь тягостная, давящая. Впрочем, и не от него самого даже, а от организации, им представляемой столь образцово. И его неопределенный жест почему-то точно указал куда именно надо идти. Также было совершенно ясно, что при взгляде со стороны все выглядело чрезвычайно пристойно и даже мило — как бы случайно встретившиеся старые знакомые, а может, и приятели, как бы побеседовали и, чуть ли не обнявшись, пошли вместе по тротуару. Семенов шагал чуть впереди и ощущал на затылке лёгкое жжение — именно такое действие взгляда и заставило его три часа назад оглянуться в своем дворе. Теперь сомнений не было — это тот же взгляд, что и у зоопарка. Значит, Семенову не показалось, значит, взгляд на самом деле был, значит, широкоплечий этот человек несколько часов уже его высматривает. А не подходил до сих пор только потому, что рядом с Семеновым был Сережка. Помеха. Интересно, а если бы он не отпустил сына? Или, допустим, не было утреннего разговора с женой и без молчаливых вопросов они поехали бы домой с Сережей вместе? Как бы поступил этот человек? Или он знал содержание жизни Семенова наперед? Знал, что тот непременно останется один? Ишь, как взглядом-то буравит, ну просто гиперболоид инженера Гарина. Или их там специально тренируют? Факультативный курс под руководством маститого гипнотизера «Умение видеть одновременно в трех направлениях, или Способ некоммуникативной корреляции стохастической рекурентности...» Зачет сдан. Садитесь. Следующий!.. Семенов подивился своей словесной вольности. И тут же подумал о том, что сопровождающий его человек, наверное, умеет и со спины определить состояние лица. Во всяком случае эта посторонняя улыбка скорее всего была зафиксирована. Ну ничего, можно настоять и на том, что это была просто нервная улыбка. Господи, но что же это за поручение такое, что этот человек должен был несколько часов топтаться перед домом, потом путешествовать в общественном транспорте, делать вид, что покупает мороженое, что ест его с удовольствием? От кого может исходить такое поручение? Опять отдел милиции? Не похоже... Постойте, неужели жена Арнольда Яковлевича Зелепукинда не приняла мужа и развернула боевые действия на таком уровне? Нет, быть не может... А что если сейчас резко свернуть с тротуара, перепрыгнуть ограждение и перебежать улицу, скрыться проходных дворах? Побегут за ним? Догонят? Станут руки крутить, приговаривая: «Стой! Не уйдешь!» И представилась Семенову совершенно зримо под ладным серым пиджаком сопровождающего субъекта вороненая тяжесть нагана. Холодом повеяло от вкрадчивых шагов за спиной. Семенов, естественно, никуда не побежал. И тут выяснилось, что относительно общественного транспорта он несколько заблуждался: откуда-то из-за поворота как бы случайно выехала белая автомашина марки «Вольво», сверкая антенной спутникового радиотелефона на крыше, и остановилась прямо перед Семеновым. Сопровождающий открыл дверцу и улыбкой, не требующей пояснений, пригласил Сергея Сергеевича в салон. Семенов сел в машину и подумал о том, что когда дело дойдет до полной роботизации жизни, станут изготавливать серийно именно таких вот крепких роботов-исполнителей, роботов-порученцев. Впрочем, когда это еще будет... — Ну вот, — проговорил весело Ступин, устраиваясь рядом с Семеновым.— Можно ехать... А почему вы, Сергей Сергеевич, ни о чем меня не спрашиваете? — Раз у вас поручение ко мне, вы сами все мне скажете. Нет? — совершенно спокойно заявил Семенов и отметил про себя, что старается быть похожим на настоящего киногероя из настоящего блокбастера, и даже глаза прищурил для убедительности. Анатолий Давидович рассмеялся, раскусив тактику сопровождаемого. Машина мчалась. Семенов пытался незаметно вглядываться в мелькающие кварталы, но местности не узнавал. Может быть, потому, что не так часто ездил он на белых сверкающих автомобилях. Ведь известно, что панорама жизненного пространства предстает из окна быстро мчащегося служебного автомобиля совершенно иной, отличной от той, что известна пешеходам. За окном машины был новый для Семенова пейзаж. И еще раз он убедился в том, что вечернее освещение идет городу чрезвычайно. Скоро, пролетев несколько поворотов и миновав массивные ворота, машина остановилась возле высокой входной двери. Таблички, обозначающей Координационный комитет, не было. Это, видимо, был не самый главный вход. Предупредительный Ступин вышел из машины первым и отворил крепкую дверь. Затем провел Семенова по длинным коридорам и в конце концов оставил в небольшом кабинете перед сидящим за столом человеком в темно-сером костюме, с пролысинами и в очках. — Ваша фамилия? — бесстрастно произнес человек. Вопросительный знак обозначился даже в воздухе, за ним последовало многоточие. — Семенов,— смиренно сказал Сергей Сергеевич. — Семенов,— повторил хозяин кабинета и указал на стул.— Садитесь. Ознакомьтесь,— протянул лист с печатным текстом. Семенов взял лист и пробежал глазами. Изумительно ровным шрифтом было напечатано тут сообщение о том, как Семенов рассказывал о своей полуночной встрече с летательным аппаратом и лучом. Лаконично и в общем верно. Обратная сторона страницы, как и полагалось, была чистой. Семенов осмотрел и ее. — Что вы имеете сказать по существу вопроса? — также бесстрастно спросил человек, снимая очки и потирая переносицу. — Ничего по существу,— постарался точно таким же голосом ответить Семенов, и это возымело действие. Человек в костюме прищурился и поднял глаза на Сергея Сергеевича. Впервые с тех пор, как тот появился, или — если точнее — как его доставили сюда. — В каком смысле? — спросил он. — В прямом,— уточнил Семенов. — То есть? – человек за столом даже очки приподнял с насиженной переносицы. И тут возникла пауза, потому что Сергей Сергеевич отвечать, казалось, вовсе не собирался. — Вы прочли то, что я вам дал? — через некоторое время продолжил человек. — Прочел. — И как вы к этому относитесь? — С интересом. — То есть? — То есть мне интересно, как это мои слова оказались у вас на столе. Вы кто? — А еще что вас интересует? — с улыбкой осведомился хозяин кабинета. — Как вас зовут? — просто сказал Семенов — Меня — Дмитрий Афанасьевич,— без затей представился человек в сером костюме, и стало как-то свободнее в кабинете, может быть, даже и светлее. Появился не просто некий человек в сером, деталь помещения, а конкретный, усталый Дмитрий Афанасьевич. — Очень приятно. А теперь, Дмитрий Афанасьевич, давайте прямо. Зачем я здесь? Что значит эта бумага? И вообще!— Семенов явно перешел в наступление.— Что тут у вас случилось с окружающей средой? — Не думал, что у механика небесных сфер может быть столько вопросов ко мне, человеку сугубо земному. Постараюсь ответить на все вопросы. Итак. Дмитрий Афанасьевич встал, размял с хрустом пальцы рук, будто долго писал до этого, и снова надел очки. Очки, хоть и были вполне респектабельного образца и не из простого металла сделаны, придавали вид учителя. Лицо уж очень наше, отечественное. Прохаживаясь по кабинету, Дмитрий Афанасьевич говорил ровным голосом: — Вы здесь, Сергей Сергеевич, находитесь потому, что у нас к вам есть просьба. — У кого это «у нас»? — спросил, перебивая его, Семенов. — У нас... Можете считать, что лично у меня. Да, так вот, судя по полученной бумаге, а любая полученная бумага — это уже документ, и мы не можем оставить его без внимания,— вы рассказывали о якобы виденном вами странном летательном объекте, который, кроме того, что перемещался в пространстве с огромной скоростью, так еще и старался при помощи некоего излучения установить с вами контакт... И происходило это в такое-то время, в таком-то месте... Так вот, просьба у нас к вам, Сергей Сергеевич, такая: не рассказывать впредь этого кому попало. Вы же специалист и должны понимать. Надеюсь, она не слишком сложна для исполнения, наша просьба. — В общем нет, но... Почему вы говорите: «якобы»? — Простите? — Вы сказали «якобы виденном». — Точно так. — Но это же не якобы, а на самом деле было. Я видел своими глазами. — Что было? — заинтересованно и строго спросил Дмитрий Афанасьевич, наклоняясь над Семеновым. Тот несколько опешил. — Всё... как вы говорили,— ответил он.— Что там написано. — Допустим,— миролюбиво продолжил свое движение Дмитрий Афанасьевич.— Допустим, все было именно так, как тут написано. Но вы, Сергей Сергеевич, взрослый человек и специалист со стажем. Вы можете мне сейчас точно сказать — что именно вы видели? — Точно нет. Но... — Вот то-то — «но»... Да, мы, как коллеги, можем согласиться, что вы что-то видели. Но вы не пришли к нам, своим коллегам, и не рассказали об этом. Вы стали рассказывать непроверенные и не уточненные данные посторонним гражданским лицам, праздношатающимся окружающим, среди которых могли быть и такие, которым слышать подобные вещи вовсе и не обязательно. — Кого вы имеете в виду? — Я имею в виду, что каждый взрослый гражданин своей страны должен представлять, в каком мире он живет. — Но я же ничего не придумывал, а говорил правду. Это же все было на самом деле. — Что «это»? — вновь резко изменил голос Дмитрий Афанасьевич и остановился.— Что было? Вы уверены? А может быть, вам все это показалось? А может быть, не было ничего? И вы просто все это придумали специально, чтобы морочить голову органам контроля за окружающей всех нас средой. — Как?.. — А так, что не нужно распространять слухи среди населения, в сегодняшней обстановке не нужно. И кроме того на сегодняшний день... — Да кто это население-то? Среди которого я распространял? Кто оно? — Это не имеет сколько-нибудь весомого значения. Не в каких-то конкретных педставителях народонаселения дело. Дмитрий Афанасьевич прошел на свое место и тяжело опустился на стул, положив локти на край стола. — Я хочу, дорогой Сергей Сергеевич, чтобы вы поняли, может быть, это в ваших же собственных интересах, и прежде всего в интересах вашей семьи, не нужно никогда спешить рассказывать кому попало, извините за выражение, о вещах, в которых вы сами до конца не уверены. Мало ли с кем и что случается, мало ли кто что видит! Сразу обо всем говорить?! Это же жизнь, а не художественное произведение... Моя просьба понятна? — Да. Только вот как отличить кого попало от не кого попало? — наивно спросил Семенов, пытаясь в это время вспомнить, кому он успел рассказать о ночном происшествии. Дома? На работе? Платону? Или это последствия визита к ветеранам сцепы? Ах, Владимир Христофорович! Неужели?.. — Это очень просто. Лучше вообще ничего никому не рассказывать,— ответил хозяин кабинета. — И вам? — Мне можно.— Дмитрий Афанасьевич вернул очки на место.— И даже нужно. — Хорошо, Дмитрий Афанасьевич, а вы знаете уже, что это было? — зашептал Семенов, приблизившись к столу.— Вы можете мне сказать по секрету? — Нет, я не знаю,— сухо ответил Дмитрий Афанасьевич. — Просто очень уж интересно, ведь именно после той ночной встречи со мной стало случаться такое, чего раньше никогда не было, будто круто началась новая жизнь. Так все странно и так интересно. — Что стало случаться? С этого места, пожалуйста, поподробнее, — живо заинтересовался Дмитрий Афанасьевич и взял свой карандашик наизготовку. — Ну, как что? Разное. Вот, например, к вам попал. А так и неизвестно, когда бы свиделись. — Это не так сложно, как вам кажется. Ну что ж, Сергей Сергеевич, можно считать, что мы обо всем договорились? — В каком смысле - обо всем? — В том смысле, что продолжается старая жизнь, ничего не было, вы ничего не видели. До полного выяснения всех подробностей. — Да, мне хотелось бы выяснить. — Нет, подробности будут выясняться без вас, обученными специалистами. А вы, чтобы помочь нам, помолчите, пожалуйста, некоторое время об этом случае, хорошо? Ну и о том, что вы были здесь, у нас, разумеется, тоже. — Прямо как в кино. — Может быть, может быть. Но только там, Сергей Сергеевич, сеанс закончился и все, а тут жизнь продолжается в любом случае... Вы меня понимаете? — многозначительно спросил и поднял брови Дмитрий Афанасьевич. Семенов кивнул на всякий случай. — Ознакомьтесь и подпишите.— Дмитрий Афанасьевич достал из серой папки еще один машинописный лист и протянул Семенову. И когда он это делал, из папки краешком выглянула бумага, исписанная мелким ровным почерком, который показался Семенову знакомым, впрочем, может быть действительно, только показалось, потому что тут же краешек этот исчез, спрятался, а вернее, просто был прикрыт рукавом темно-серого цвета. В бумаге, которую должен был подписать Семенов, значилось содержание их разговора с Дмитрием Афанасьевичем и стояло число. Сергей Сергеевич написал размашисто: «Согласен» и подписался. Бумага легла в папку. — Ну, как там наше Северное сияние? — неофициальным голосом поинтересовался Дмитрий Афанасьевич.— Наладили? — Нет пока, - растерянно ответил Семенов. — А Кастор и Поллукс нашлись? — Ищем. — А как пресловутый хвост нашей вездесущей кометы Галлея поживает? — Работаем и над ним,— уклончиво проговорил Семенов и вновь поразился феноменальной информированности этого человека. Даже неловко как-то почувствовал себя, ведь сам-то он о существовании его до сегодняшнего дня не подозревал. — Ну что ж, работайте себе спокойно. От вас, механиков, зависит стабильность вселенной. Извините, если доставили вам неудобства и отняли время,— вежливо произнес Дмитрий Афанасьевич и встал, значительно добавив: — Надеюсь на вас! Тут же дверь раскрылась, появился статный молодой человек, очень похожий на Ступина, только моложе и в плечах поуже. Он проводил Семенова к выходу. Там Сергея Сергеевича посадили в машину — это уже была другая машина, не белоснежная, а сиреневая и габаритами поскромнее,— и через несколько минут молчаливый водитель высадил его на той самой трамвайной остановке, где недавно Семенов прощался с сыном. — Ну и денек! — подумал Семенов и только теперь в сгущавшихся сумерках почувствовал, что проголодался. В сознании обозначилась тарелка дымящихся хинкали, или даже простых сибирских пельменей, а рядом запотевшая кружка пива. Голова от этого видения закружилась, и под ложечкой заныло. Томительные запахи пельменей, сдобренных душистым перцем и млеющим сливочным маслом, струились в вечернем воздухе. Семенов потянул носом и развернулся, пошел по аппетитной струе. Через две минуты он вошел в новую пельменную — на этом углу ее никогда раньше не было, — вошел и даже не удивился. Посетителей не слишком много, приветливая девушка на раздаче улыбается, предлагает двойную порцию пельменей с маслом. — Что, и пиво есть? — глотая слюну, спросил Семенов. — Пожалуйста. Вы какой именно сорт пива предпочитаете в это время суток? — Первый. — Правильный выбор, - опять улыбнулась девушка и подала бокал с пенистым напитком.- Ваш первый. Кружка была тяжелой и запотевшей. Это была та самая кружка (Семенов готов был поклясться), которую двумя минутами раньше он уже видел. Ну и дела! И пиво-то свежее! Высший сорт! Что же это, братцы?! А? Неужто заботы Комитета Координации охраны окружающей среды простираются так далеко, что заходят даже и за пределы мечтаний?! Хорошо же тогда живется этим подопечным. Как бы там ни было, но с огромным удовольствием Семенов съел обе порции душистых пельменей, выпил пиво. И после этого почувствовал, как на него в полном объеме свалилась усталость суетного многоступенчатого дня. Семенов зевнул. Тут к нему подошел высокий худой мужик в клетчатой кепке и с необъятным портфелем в руке. Лицо подошедшего было бледным, одна щека его дергалась. — А я тебя знаю,— бесцеремонно заявил он и хлопнул Семенова по плечу. — А я вас нет,— ответил Сергей Сергеевич и устало отметил, что в подписанной им бумаге не было сказано ни слова о том, что общение с ним новых знакомых прекратится. — Брось, Шура, ломаться, все свои! — продолжал подошедший добродушно. Он уже и портфель свой водрузил на столик и приготовился раскрыть его. А Семенов как бы со стороны посмотрел на себя и удивился — ведь никогда бы раньше он не стал подозревать человека, никогда не стал оглядываться, просто бы решил, что человек обознался – с кем не бывает? — и даже помог бы ему разобраться. А теперь... Тот взгляд, что целый день преследовал Семенова, острые зрачки Дмитрия Афанасьевича сквозь дымчатые стекла — нет, такое даром не проходит. Накладывает отпечаток. — Простите, мне пора,— сказал Семенов и вышел из пельменной. Ему сделалось очень неловко оттого, что он увидел себя в таком свете. Обладатель большого портфеля недолго сокрушался по поводу отсутствия собеседника, он прихватил свое имущество и пересел за соседний столик — к одинокому человеку в потертой тужурке военного образца. Семенов через окно бросил на них прощальный взгляд и, предвкушая, как он сейчас умоется и завалится спать, пошел к остановке трамвая. Тут бы и закончиться странным событиям дня. Время было тихое, вечернее, на остановке, кроме Семенова, был всего один человек, да и тот с удочками, замотанными в целлофан, и видавшим виды рюкзаком. Да и прилегающее к остановке пространство было достаточно пустынным. Успокоительная истома разливалась по телу Семенова, главное, проникала в голову и застилала сладкой дымкой глаза. Когда подошел трамвай, Семенов и внимания не обратил на номер маршрута — просто сел на боковое сидение и поехал себе. Сзади у окна, помнится, сидела юная парочка, щебетала и изредка целовалась. Потом и она исчезла куда-то, видимо, сошла по пути. Семенов остался в салоне один. Расслабленный и умиротворенный, ехал он в трамвае. Громыхали на стыках колеса, мигали лампы, изредка потряхивало на поворотах. Тихий мелодичный перезвон заполнял при этом пространство. А может быть, это звучала далекая музыка. Сколько времени продолжалось такое равномерное движение, Семенов не помнил. Но по общим ощущениям не должно было оно занять более получаса. Однако тут надо учитывать, что день выпал Сергею Сергеевичу не из легких. И в довершение всего — сытный ужин с кружкой пива. Как известно, равномерное движение расслабляет, успокаивает. Не исключено, что Семенов и в самом деле задремал и проехал много больше. Сморило человека, что тут такого? Бывает. Только сам он был убежден, что бодрствовал непрерывно и хорошо помнил, как миновали остановку «Школа», как потом почему-то долго стояли на перекрестке или переезде и как затем по радио водитель резко громко с плохо скрываемым злорадством объявил: — Следующая станция Зарайск! Приготовить билеты для контроля, выход будет только через переднюю дверь! От этого оглушительного голоса пришел в себя Семенов окончательно и вспомнил тут же, что билета-то у него и нет. И именно это обстоятельство — отсутствие билета — встревожило его всего более, а к тому, что уже подъехали к Зарайску, он отнесся достаточно спокойно, даже равнодушно. И в самом деле, может быть, это был какой-нибудь экспресс, и чего пуще — экспериментальный, ведь не глянул Семенов на вывеску-то, вот и домчал трамвай до Зарайска с сумасшедшей немыслимой скоростью. А тут или водитель, объявляя по радио, что-то перепутал, или же механизмы дверные вышли из-под контроля, проявили самовольство, но только стоило составу притормозить, все наличные двери с ядовитым шипением немедленно распахнулись и, разумеется, не последовало никакого билетного контроля — лишь ворвался в салон шальной порыв ветра, принесший острый запах гари. Семенов вышел из вагона. Оказалось, что его встречали. Сутулый мужчина лет тридцати шести с жидкой бородкой и очень пышная женщина с цветами и улыбкой общественницы, взятая явно для представительности. Как по команде, они сделали шаг вперед, стоило Семенову выйти на перрон. — Здравствуйте, механик небесных сфер Семенов! — торжественно и радушно приветствовал сутулый мужчина сошедшего Сергея Сергеевича и протянул ему руку. Женщина, заслоняя собой все пристанционные постройки, пылко вручила ему пышный букет искусственных цветов, отчаянно шелестящих ломким целлофаном. Не хватало только оркестра с жарко начищенными, в лучах солнца горящими духовыми инструментами и широкой ковровой дорожки к трапу самолета. Ну дела! Впрочем, самолета тоже не было. Но праздничности момента это обстоятельство ничуть не уменьшало. — Вы меня встречаете? — с ударением на «меня» спросил Семенов. Он не мог сладить с удивлением, букет из настойчивых женских рук все же принимая и озираясь по сторонам. — Да-да, вас,— рассыпался короткими кудахтаньями встречающий и добавил с печальной улыбкой: — Тем более что больше-то и некого, — Действительно,— подтвердила женщина, жмурясь и сдержанно посмеиваясь.— Хо-хо-хо!.. Да, в самом деле, на перроне, кроме них, не было ни души. Пыльный темно-зеленый состав уплывал в предрассветную мглу. — Позвольте, а где же трамвай? — вскричал Семенов, делая вслед удаляющемуся составу несколько шагов и оглядываясь в поисках поддержки.— Где же он? А? Куда? Мужчина и женщина недоуменно переглянулись, явно не понимая порыва гостя и его восклицаний. Семенов увидел их замешательство. — Скажите, а откуда вы узнали, что я приезжаю? — напрямую спросил он и подступил к ним вплотную, желая тут же рассеять возникшее недоразумение. — Ну как же? — улыбнулся обладатель жидкой бородки.— Вот телеграмма. Ваша. Он достал из внутреннего кармана телеграфный бланк, развернул его и тут же спрятал. — И Кирилл Илларионович Тюльпанов лично распорядился, чтобы мы вас обязательно встретили, несмотря на неурочный час, и охватили, так сказать, посильной заботой и вниманием. — Какой Тюльпанов? — искренне изумился Семенов. — Кирилл Илларионович Тюльпанов — это наш директор. Директор нашего Зарайского филиала. Вспомнили? Вы, наверное, очень устали с дороги, уважаемый коллега Семенов? Пышная женщина, согласная с этим мнением, жалостливо закивала своей могучей головой. — Пойдемте,— ласково пригласил Семенова мужчина, и сам пошел вдоль штакетника, крашенного охрой, к причудливой арке с надписью «ДОБРО ПОЖАЛО». Женщина с необыкновенным проворством обогнала его, первой миновала арку и подошла к одиноко стоящему микроавтобусу. Когда она села, заняв тройное заднее сидение, микроавтобус угрожающе осел и издал стонущий звук. Семенов придержал своего провожатого за рукав и прошептал горячо: — Умоляю, скажите, где трамвай? — Трамвая в Зарайске нет и отродясь не было,— довольно сухо ответил бородатый, явно теряя какое бы то ни было расположение к гостю. — Ладно. Скажите тогда хотя бы – что означает «Добро пожало»? Что оно пожало? На каком это языке? Тот, к кому обращался с вопросами Семенов, лишь вздохнул, покачал головой, сокрушаясь о непонятливости приезжего. И уже чуть ли не приказным тоном бросил: — Садитесь немедленно в автотранспортное средство! На любое свободное место! Сам сел за руль и с такой силой рванул машину с места, что Семенов не удержался на сиденье и очутился в объятиях женщины, как на пуховой перине. Женщина взвизгнула игриво и томно прошептала: — Какой вы шалун. Меня зовут Евгения Филипповна. Хо-хо-хо! А вас? Семенов не ответил, он прижался к необъятной груди своей спасительницы и закрыл глаза. В голове было пусто, все плыло. — Приехали! — скоро буркнул водитель и заглушил двигатель. — Умаялся, бедненький,— ласково проговорила Евгения Филипповна, совсем как ребенка покачивая Семенова у себя на коленях. — Пошли, хватит! Торжественная встреча заканчивается и сразу переходит в трудовые будни, — сказал бородатый и так грохнул дверцей машины, что где-то вдали отозвались, зазвенели оконные стекла и остервенело залаяла собака. — За что мне это?! Являются все какие-то малохольные! И где их только берут только на нашу голову! — бурчал себе под нос водитель, скрываясь в темном здании.— То сплошные крейзанутые киношники, а тут этот еще — с трамваем... От стука дверцы Семенов немедленно очнулся и, будучи человеком вежливым, оценив ситуацию, в которой находился, извинился, довольно ловко соскользнул с колен женщины и подал ей руку: — Простите, ради бога, Евгения Филипповна, эти наши дороги,— при этом и улыбнуться удалось эдаким Марио дель Монако. — Ну что вы,— грациозно спрыгнула на землю женщина, и микроавтобус от ее движения вновь жалобно всхлипнул.— Грех на дороги жаловаться. Дороги у нас правильные. Это машины под управлением лихачей-водителей виноваты. А точнее сами лихачи. Но все равно мне было так приятно. Она зарделась, словно маков цвет, и пухлою своей ладошкой указала вслед скрывшемуся водителю: — Войдите, вновь прибывший многоуважаемый механик Семенов. Милости просим. Сюда. Рядом с входом в массивное темное здание, в котором угадывались очертания классического ордера многократно подвергшегося реставрационным вмешательствам, можно было прочесть табличку «Городской лекторий имени…» (продолжения не было – то ли администрация не определилась еще с кандидатурой, то ли вакансия освободилась недавно и строка осталась недописанной.) Часы работы и перерывов организации тоже не значились. Семенов вошел. Пройдя несколько шагов по узкому коридорчику и миновав еще одну дверь, он оказался в просторном зале, тускло освещенном дежурным светом. Раскатисто, зычно и торжественно прозвучал голос откуда-то сверху: — Вошли? Я начинаю. Неча резину тянуть! И тут купол стал покрываться ультрамариновой пеленой, кое-где зажглись неестественно желтые звезды. — Ну как? — спросил сверху тот же голос. — Нормально, Виталик,— отозвалась Евгения Филипповна.— Включай. Что-то щелкнуло наверху, и по всему куполу забегали, чередуясь, разноцветные полосы, вспыхивали и гасли пятна розовато-лиловых оттенков, иногда все это пронизывала сплошная белая линия. — Садитесь, пожалуйста,— прошептала Евгения Филипповна и поставила стул рядом с Семеновым. Тот послушно опустился на мягкое сидение, а Евгения Филипповна, наклонившись, продолжала: — Виталик у нас и электрик, и водитель, и механик, и истопник по совместительству. Зимой-то здесь знаете как! Ого-о!.. Приходится уголь жечь. А это он сам в прошлом году придумал и сделал. — А что это? — прошептал Семенов. — Как что? Это же северное сияние, милый наш утомленный Семенов! Цель вашего приезда к нам! — Да? Интересно. — Я понимаю, масштабы у нас, конечно, с вашими не сравнить, но учитель астрономии нашей школы говорит, что очень похоже. — Что вы говорите? Так и говорит, говорите? — Да, так и говорит. Да мы и сами удивились, когда Кирилл Илларионович Тюльпанов сказал нам, будто вы лично заинтересовались и специально приезжаете, чтобы познакомиться с устройством Виталика. Думаем, что вам-то может быть тут интересного? У вас такие масштабы! — Вы знаете, Евгения Филипповна, вы рассказываете мне так много любопытного и неожиданного. Я даже начинаю кое-что понимать. Скажите, а как мне подняться туда наверх к Виталику? Я так понимаю, что пульт там? Евгения Филипповна проводила Семенова к крутой лестнице и, остановившись, снова зарумянилась. — Вы меня извините, я с вами не пойду. Вы уж сами, ладно? Я там не помещаюсь. Оказавшись наверху и ознакомившись со схемами регулировки сияния, Семенов предложил Виталию внести кое-какие изменения, усовершенствовать общий режим работы, плавность цветовых переходов и стабильность программы. Подсказал даже, как легче сделать это. Поначалу Виталий отнесся к предложениям Семенова скептически и даже не старался скрывать недоверия. Но тот сказал просто, засучивая рукава: — А чего нам откладывать, давай прямо сейчас попробуем! Вместе! Провозились больше часа и результатом остались довольны: сияние помолодело, ожило, засверкало. — Что ж ты мне трамваем-то своим голову морочил?— спрашивал Виталий, намыливая руки.— Ты ж оказывается нормальный механик. И руки откуда надо растут. Разыгрывал? Или... — Или,— отвечал Семенов, чтобы не вдаваться в подробности. — Это бывает, понятно... — Эх, вот кабы мне кто так помог с моим сиянием...- вздохнул Семенов. — А что с ним? Какие проблемы? — Чахнет оно. Безо всяких видимых на то причин. Просто чахнет. Меркнет. Перестает сиять. Совсем. А ежели сияние перестает сиять, то ни на что иное оно более не годится, как только выбросить его вон на попрание людям… — Да? Так все запущено? Надо бы тебе может быть протуберанцы хорошенько проанализировать. Они много чего расфокусировать могут. Не при даме будь сказано. — Пробовал уж. Не помогает. Тут что-то другое. Нечто в самой схеме. Но вот что? — А ты в гости, что ли приглашай. Скопом, небось, одолеем... Семенов подошел к небольшому окну и увидел, что небо посветлело, что вот-вот выглянет солнце. Во всю ширь горизонта распахивалась розовая полоса. Сам город, по всей видимости, оставался позади, так как перед Семеновым лежала широкая низменность, белели березы и, затейливо извиваясь, поблескивала речка. Одно-единственное длинное облако нелепо вытянулось вдоль небосклона, пытаясь его перечеркнуть. А может быть, это был остывающий след ночного реактивного самолета. Пространство заметно розовело. — Вот краски, а! Где возьмешь такие? — восхитился Виталий. — Скажи,— обратился к нему Семенов.— А почему мы в такую рань здесь? Что, днем нельзя было, что ли? Неужели такой поток посетителей, что... — Днем? — рассмеялся Виталий.— Ну ты даешь... Что, тебе не сообщили, что ли? — О чем? — Ну, Семенов, ты даешь! Едешь в город и ничего не знаешь. — Да говори ты толком! — Город оккупирован! — серьезно сказал Виталий.— Днем сюда не прорваться. — Как так? — Судьба такая,— Виталий улыбнулся.— Киношники одолели. Народный артист и лауреат всех премий. Этот, как его... Ну, знаменитый, в общем... Снимает фильм о разгроме татар. И наш город — сплошная декорация. Губернаторской властью прислали массу важных людей, чтобы они обеспечили режиссеру нормальные условия для работы. Ну и обеспечивают. Все жители снимаются в массовках, кто наши, а кто — татары. Больше просто присутствуют... Все равно работы приостановлены, жизнь замирает, даже магазины закрыты, стопроцентный охват масс искусством. Так что мы как на осадном положении. — Круто! — Ого! Они и колокольню новую возвели. — Зачем? — Ох, Семенов, и темный же ты человек! Зарайск-то откуда пошел? Здесь монастырь был в тринадцатом тире четырнадцатом веках. И жила тут княжеская дочь. Когда пришли татары, все жители города, как водится, укрылись за высокими стенами обители. Всадники Батыя окружили монастырь и сумели взять штурмом. Как главную добычу хотели схватить княжну, но она поднялась на звонницу и оттуда прыгнула вниз, убив себя, чтобы не даться, значит, живой в руки супостатам завоевателям врагам. За честь свою и города родного жизни не пожалела. За-раилась то есть. Ясно? И это будут снимать именно здесь... Вот такие дела. А наш директор, Кирилл Илларионович Тюльпанов, по знакомству попал в свиту ордынского хана, ходит в лисьем малахае, очень гордый... Виталий вытерся вафельным полотенцем и прокричал куда-то вниз: — Ну что, Жень, готово? — Да,— послышалось снизу, — Ну, пойдем, что ли чайку попьем,— добродушно обнял Семенова Виталий. И они спустились вниз, в служебную комнату. Тут их радушно встречала Евгения Филипповна. Семенов как переступил порог, так и остался стоять пораженный. И было отчего: на сдвинутых столах, покрытых белоснежной скатертью с тугими крахмальными складками, красовался в вазе рубинового стекла букет живых цветов, может быть, тот самый, которым встречали Семенова на перроне, но которого он и не заметил тогда, поглощенный неожиданностями. Рядом — ваза с яблоками, и салатница с солнышком яичного желтка, и нарезанные любовно мясистые помидоры, изумрудные огурцы, и большое блюдо с розовыми кусками мяса, обложенными золотистыми лепестками картофеля фри, и ветчина ломтиками, и жареные караси. И от всего этого веяло такой свежестью и чистотой, все было так привлекательно и аппетитно, что Семенов не удержался и произнес: — Ну, знаете ли, Евгения Филипповна, вы просто фея!.. Вы... Тут он не нашел никаких слов, а подошел к ней и раскрыл объятия: — Можно, я вас поцелую?! — Ой, да что вы, коллега Семенов! — зарумянилась Евгения Филипповна, впрочем щечку свою пухлую подставила с удовольствием и глазки свои невинно-простодушные очень выразительно прикрыла. А Виталий крякнул радостно и из сейфа извлек большой пузатый графин на травах и кореньях настоянной водки. Водрузил на стол не без торжественности. — Вот где она, фея-то! Мы же зарайские, а не как-нибудь! — Ой, коллега Семенов,— всплеснула ручками Евгения Филипповна,— Давайте-ка вашу командировку — я отмечу и печать поставлю, а то потом некогда будет. — Командировку? — переспросил неуверенно Семенов. — Ну да, командировочное удостоверение. Оно, наверное, в сумке у вас,— подсказала добродушная хозяйка. И действительно, в кармане сумки обнаружилось командировочное удостоверение, оформленное по всей форме, с печатями и с подписью самого Платона Петровича. Семенов отдал его Евгении Филипповне, решив, что воспринимать нужно все спокойно,— все идет правильно, как и должно идти в Зарайске, удивляться происходящему не стоит. Тем более что это ничего не дает. Никогда еще за свои сорок лет он не обедал на рассвете, никогда не казалось мясо ему таким вкусным, а помидоры такими сочными, никогда еще не чувствовал себя он таким свободным и счастливым. — Это все потому, что биополе у меня такое,— сказала, вернее, пропела раскрасневшаяся Евгения Филипповна.— Оно располагает... — Ребята,— растроганно произнес Сергей Сергеевич и встал,— я хочу выпить за день рождения! Сегодня я узнал вас, сегодня вы родились для меня. Спасибо вам за это. За вас! — И за тебя, Семенов! Не уезжай,— обнял его Виталий.— Мы тут такое закрутим!.. Вот ты чего в жизни всего более хочешь? В это время раздался настойчивый стук в дверь. — Ну вот и все! — сказал Виталий.— Началось. Киношники приехали. Эвакуация была стремительной и хорошо организованной, чувствовался навык. Предусмотрительная Евгения Филипповна уже была готова, и обошлось почти без потерь. В утреннем тихом свете казалось особенно суетливым и запруженным пространство площади — масса народу, машины, краны, лошади, и над всем этим тарахтящий вертолет с надписью «ЗА». И тут, когда они вдоль стен пробирались в узкую боковую улочку, чтобы миновать многолюдное заграждение, Семенов задал Виталию вопрос, который томил его с тех самых пор, как прибыл он в город Зарайск. Семенов придержал Виталия за руку и спросил тихо: — Виталий, скажи, а как мне попасть на речку Клужву? Туда? — он махнул в сторону площади. Виталий посмотрел на Семенова и ответил совершенно спокойно: — Понятия не имею. А что это за речка? Зачем? Порыбачить? — То есть как это — понятия не имеешь? А разве та речка, что я сверху видел, не Клужва? — И не слыхивал о таковой. — Да? Ты не путаешь? — Что тут путать-то? У нас только одна река, и протекает она в радиусе двадцати километров — по названию Осетр. Ее ты и видел. — Да? Хорошо, а где церковь Спаса-на-Крови? Знаешь? — А это знаю. Хочешь, вечером покажу. — Нет, мне сейчас нужно. — Нужно? Все! Нет проблем. Тогда пошли прямо сейчас. Это недалеко. Но тут вдоль улицы хлынула татарская конница, и всадники в мехах, с толстыми пиками, украшенными лошадиными хвостами, преградили им путь. Кроме того, с маркой киностудии на двери лихо подкатила с другой стороны и остановилась рядом легковая машина. Бородатый человек в джинсовом костюме прокричал через окно машины в мегафон, наставив раструб прямо на Семенова: — А вы почему до сих пор не переодеты? Быстренько, быстренько, через пять минут начинаем... Мальчики,— обратился он уже к татаро-монгольской орде,— помните о свирепости лиц. Вы же завоеватели, покорители, одним словом — иго. Вспомнили? Лучники готовы?.. Хан?.. Дверца машины распахнулась, и на землю сошла тонкая беловолосая женщина в джинсовом костюме и темных очках. Она крадучись подошла к Семенову и заглянула ему в глаза, потом повернула его лицо так, чтобы видеть профиль, провела пальцем по щеке и низким певучим голосом произнесла: — Завал! Какой типаж! Где же ты, милый, раньше был?! — Я исправлял Северное Сияние. — Зачем? — Чтобы правильно сияло. — Ну и молодец. Так ему и надо. А я и не знала, что в местной психушке сегодня выходной. Семенов посмотрел на Виталия, как бы ища поддержки и объяснения, кивнул ему, мол, давай рванем! Но тот только улыбнулся и пожал плечами. Ясно вспомнилось его определение ситуации в городе – на осадном положении. Куда тут рванешь, если они на каждом шагу и продыху от них никакого. Заполонили. Белокурая женщина тем временем подозвала того парня, что кричал в мегафон, и, схватив Семенова за руку своей цепкой ручкой, приказала: — Этого в лохмотья! Будем жечь на костре! Как раз то, что надо. Думаю, шеф будет доволен — он просил именно ясноглазых и с сумасшедшинкой. Ох, и типаж!.. Завал! Очень! —Я не хочу на костре,— пытался сопротивляться Семенов. Но парень с мегафоном был сильнее, тем более что джинсовая женщина активно помогала: они подхватили Семенова под обе руки и потащили к машине. Тут возле дверцы Семенов воспротивился активно: — Да отпустите же меня! В конце концов! — Вы что, хотите неприятностей по работе? — внушительно произнес парень с мегафоном.— Вы же знаете приказ самого губернатора оказывать нам полное содействие? — А я не местный и вообще у меня на работе без того сплошные неприятности. — Значит больше не надо? — Нет! — сознался Семенов и резким движением высвободился. — То есть как это нет?— воскликнула женщина. — Он не местный, ребята,— подошел Виталий.— Отпустите его. Сожгите меня вместо него, мне все равно. Я зарайский. — Таких нам не надо,— возразила белоголовая.— У нас своих таких навалом. Нам нужен народный тип блаженного или святого. — Не местный? Еще лучше. Вот что, приезжий, слушай внимательно, — поставленным на ребро голосом заговорил джинсовый парень.— Всего-то несколько часов работы, еще и выпишем эпизодные. А? Соглашайтесь!.. Или трюковые... — Нет! — категорически заявил Семенов. И тут коварная женщина неожиданно подтолкнула его, он оказался в машине и понял, что его помимо его воли уже везут. Вырываться было бесполезно. — Я ассистент режиссера,— наклонилась к Семенову блондинка,— меня зовут Нелли. Вы успокойтесь, сейчас с вами будет говорить мэтр. Ладно? Она так мило похлопала Сергея Сергеевича по руке, что совсем сгладила довольно неприятное воспоминание о силе и цепкости этой руки. Но Семенов все-таки проговорил: — Хватать человека, бросать его в машину... Ну и творческие методы у вас... Татаро-монгольские какие-то. — Искусство требует, как известно,— поддержал беседу парень,— жертв. И чем больше искусство, тем оно больше их требует. — Но я полагал, не за счет других людей,— возразил Семенов. Машина резко затормозила, и Нелли подбадривающее улыбнулась Сергею Сергеевичу, приглашая его к выходу. Что было делать? Вальяжный, загорелый, с живописной седой гривой, сидел в кресле человек лет шестидесяти и пил молоко. Это был живой классик отечественной кинематографии, частый гость отечественных и зарубежных фестивалей, где случалось бывать ему даже в качестве члена жюри. Семенов видел несколько его фильмов и находил их слишком сухими, рассчитанными, хотя сделаны они все были с впечатляющим и даже чрезмерным размахом. Все они отмечались в прессе и награждались. Значит, было за что? Сидел мэтр, погруженный в думы, закрыв свои красивые глаза, и маленькими глоточками попивал молоко. Его кресло стояло на раскрытом кузове огромного грузовика, вокруг томились люди в штатском и двое военных, оба генералы. Консультанты, стало быть. А перед грузовиком (Семенов оглянулся, когда шел к грузовику) толпилась тысячная массовка, составленная из людей и коней, высились помосты с Осветительными приборами, вытягивали шеи операторские краны и алели грандиозные бутафорские руины храма, среди которых возвышался полуобгоревший алтарь. Режиссер был в джинсовом костюме. «Что, их у них там выдают, что ли?» — подумал Семенов, останавливаясь в двух шагах от классика. Тот допил молоко и отвел руку со стаканом чуть в сторону. В этот же миг явились чьи-то ладони и подхватили посуду. Казалось, режиссер даже не заметил, как стакан исчез. Не открывая глаз, он выслушал склонившуюся к уху белоголовую Нелли и кивнул. Нелли пальчиком поманила Семенова, пригласила подняться на помост. Когда Сергей Сергеевич обошел грузовик и по ступенькам взошел на кузов, обратил внимание, что рядом с креслом режиссера уже стоит табуретка. Он подошел и сел на нее, поудобнее пристраивая свою сумку на коленях. Выразительно тряхнув седой шевелюрой, постановщик заговорил низким тихим голосом так отчетливо и выразительно, что можно было записывать каждую его фразу и при желании успеть ее тут же перевести на несколько иностранных языков. В том числе и на эсперанто. И кажется, кто-то из стоящих рядом штатских так и делал — писал на специальной подставке в большую тетрадь, ловя каждое движение губ мэтра. Это был кто-то из института кинематографии, где режиссер, будучи к тому же профессором и мастером, выковывал себе смену. И этот кто-то готовил учителю его очередную лекцию, которая войдет потом во второй том сочинений. — Дорогуша моя, – профессор смотрел вдаль и там, за туманным горизонтом видел что-то, или кого-то, с кем вел латентный диалог.- Как известно, я не снимаю фильмов с героями в их устаревшем понимании. Мой герой — народ. Русь. Время. Эпоха. Отдельный человек интересен лишь как часть народа. В кризисный, страшный, разломный миг истории народ становится истинным героем. Народ! Есть в нем и воры. Предатели. Насильники. Убийцы. Идиоты. Параноики. Сумасброды. Казнокрады. Детоубийцы. Клятвопреступники. Масса всяческой сволочи и извращенцев. Но в целом народ — свят! Это воистину подлинный герой! — он выделил округлое «это». Семенов слушал плавную речь, смотрел на ухоженное лицо пожилого человека, которого он до сих пор видел только на экране, смотрел и ничего не понимал. Более того, у него было ощущение, что, если бы он даже встал и ушел, этот человек в белоснежной сорочке, с шейным платком, с массивным, как у гангстера, перстнем на пальце, с полуприкрытыми очень выразительными усталыми глазами продолжал бы витийствовать так же спокойно и важно. При чем тут он, Семенов? Когда тут такие высокие материи. — И вот, перемешивая массу лиц, типов, характеров, я леплю своего героя. Вы видите этот алтарь? Вы видите эту чужеродную раскосую орду? Вот столкновение, вот поле брани — вера! И вам предстоит воплотить страдание и пафос самопожертвования во имя ее! Во имя жизни! Вы понимаете? Я вам доверяю. Вы сможете. И кадр этот станет потрясением, как и весь фильм. Я сейчас других не снимаю. Итак, за работу,— режиссер устало проговорил эту фразу и выразительной рукой своей закрыл красивое утомленное лицо. Да, если бы его сейчас транслировали в прямой эфир непосредственно на экраны телевизоров или снимали бы для кинохроники — было бы очень красиво. Творческие раздумья мастера на съемочной площадке, сокровенные, драгоценные минуты рождения нового классического произведения... А Семенова уже уводили с кузова в автофургон-костюмерную, раздевали, одевали и гримировали одновременно. Правда, и после внушения мэтра Сергей Сергеевич не почувствовал, чтобы энтузиазм охватил его, что он готов в самом деле стать выразителем народной скорби и надежды, а если потребуется, то и символом веры. Однако его, окровавленного, в лохмотьях, босого, привели к иконостасу и поставили на возвышение спиной к ликам Деисуса. Сюда же приехала стрела крана с кинокамерой, и сюда же были направлены лучи юпитеров. Второй режиссер объяснял в ухо, что ничего не надо делать и главное — не шевелиться. Только широко, предельно широко раскрыть глаза и смотреть прямо в камеру! — Чуть выше голову! — прокричали с крана.— Хорош! Он смутно слышал команды ассистентов и администрации, смутно ощущал происходящее рядом. Но вдруг увидел себя со стороны и понял, что все эти мохнатые звероподобные люди в шкурах, улюлюкающие кругом, собрались для того, чтобы убить его, разрушить его дом, как разрушили они этот пречистый храм божий, жену и детей полонить, надругаться над их чистотой, осквернить землю. Он вдруг ощутил в себе огромную силу, способную защитить все это, не дать захватчикам почувствовать себя победителями. Семенов, вернее, тот незнакомый ему человек, что стоял на пепелище в облике Семенова, вдруг слабо улыбнулся, несмотря на боль и муку, улыбнулся и распростер руки в стороны, как бы заслоняя собой алтарь, а с ним вместе и весь город, всю страну. И в этот миг по взмаху руки ордынского хана, по-рысьи улыбающегося в русских соболях, сотни стрел засвистели в воздухе, с хищным пением стали вонзиться в доски икон, в оклады, в тело Семенова. И струи алой крови хлынули на холщовые одежды, теплая кровь выступила и на ликах святых. И родился огонь, и запылали доски, и сгорел алтарь, а вместе с ним и Семенов. — Ты что это, мил друг, рехнулся, что ли? Гореть взаправду? — приговаривал ассистент режиссера, помогая пожарникам вытаскивать Семенова из пламени и тушить на нем вспыхнувшие одежды.— Мы же так не договаривались, верно? Если каждый начнет гореть по-настоящему, знаешь, что будет? Какое это кино получится? Фильм ужасов какой-то, а не эпическое полотно. Это все-таки искусство, мил друг, а не жизнь. Эдак ты нас под монастырь подведешь. Не надо. Ты только стой и смотри на камеру. Татары стреляют, декорация сзади тебя загорится, дальше мы переходим на комбинированный кадр. И все будет замечательно! Семенов почти не слышал ровного голоса заботливого ассистента. В ушах Сергея Сергеевича стоял колокольный звон и гул, сердце сжималось, и плыли в глазах огненные кольца. Он не чувствовал, как его вытащили, потушили и переодели, как сменили опаленный парик на новый, как окропили свежей кровью и вывели вновь на место казни, Семенов поднял голову, и его ослепило нещадное солнце. Заржали кони, едкий дым стал клубиться вокруг, и зазвенели тетивы, запели стрелы: и бысть сеча лютая. Удалось снять два дубля. И даже глицериновых слез не понадобилось, потому что плакал Семенов настоящими слезами. Режиссер-постановщик, судя по всему, остался доволен своей работой, оператор сверху, с площадки крана, восторженно показывал большой палец. По радио объявили: — Стоп! Снято! Перерыв двадцать минут. Всем спасибо. Семенова вернули в повседневную одежду, умыли, дали расписаться в ведомости и подарили на память стрелу с острым татарским наконечником. Белоголовая Нелли и ее помощник возбужденно тискали его и все время повторяли: — Гениально, старик, это просто гениально! Ты так убедительно горел! Оскара получишь за лучший эпизод, это как пить дать! Мэтр делает фильмы только на Оскара! А Семенов загрустил. Ему жалко было этого пронзенного стрелами человека. И он через плечи и головы сотрудников киногруппы поглядывал в сторону декорации, где еще клубился дым, где еще кровоточили образа и где остался навсегда истерзанный, но не сломленный безымянный русский мужик, в котором Семенов угадал и прапрапрадеда своего, и себя, и даже сына Сережку. Грустно было оставлять его здесь, в атом шумном столпотворении. Премии же за лучший эпизод Семенову не получить потому, что все кадры, снятые на пепелище, окажутся бракованными и в фильм не попадут. В отделе технического контроля студии самые опытные специалисты так и не смогут определить причину засветки этих кадров — не то от осветительного прибора луч попадал в объектив, не то от самою пронзенного стрелами мужика исходило необъяснимое свечение, непонятно. Одним словом, технический брак. Впрочем, и мэтр во время просмотра заключит: — Не в моей стилистике, слишком натурально, даже где-то натуралистично. Он что, в самом деле сгорел, этот парень? — Да нет, с ним все в порядке, жив,— успокоят корифея. — А впечатление полное. Семенов бросил прощальный взгляд на место своей смерти. Ассистент режиссера, обнимая Семенова за плечи, вызвался проводить его, куда тот пожелает. — Извините,— попросил Семенов,— а я могу воспользоваться этой штукой? — он показал на мегафон. — Конечно, старина, сколько угодно. Жми на кнопку и дуй! Семенов взял аппарат и направил его на площадь. — Виталик! Виталик! Где ты? Отзовись! Евгения Филипповна! Он выждал какое-то время, но никто не отозвался, никто не появился. И тогда Сергей Сергеевич вернул мегафон бородатому и спросил: — А вы не скажете, как лучше всего попасть к храму Спаса-на-Крови? — Уже делается! Старик, о чем речь? Фирма! — он поднял вверх руку, и тут же явилась та самая машина, в которой Семенова привезли сюда. Водителю было дано указание доставить артиста по назначению, и тот кивнул: — Делается! Окна в машине были открыты, и по мере движения салон все больше заполнялся едким запахом гари. Казалось, что он густой, как кисель, этот запах и машина плывет в нем, пробирается сквозь него наподобие подводной или лучше подкисельной лодки. Наконец водитель затормозил и объявил: — Ну вот она, церковь Спаса-на-Крови! Получай! И рассмеялся при этом как-то очень весело, зычно. Семенов вышел из машины — перед ним на высоком берегу реки чернело огромное пепелище. Остовы стен были обуглены, земля вокруг на многие десятки метров была покрыта пеплом и сажей, кое-где сизоватыми струйками вился дымок. А легкие порывы ветра поднимали хлопья гари и черным снегом несли их ввысь... Машина сорвалась с места и умчалась обратно к городу, оставив белый след на обуглившейся дороге, за ней, как шлейф за кометой, понеслись космы пыли, смешанной с сажей. И скоро все утихло. Стали слышны протяжные тихие стоны — будто кто-то живой тосковал в обгоревших руинах, а может быть, это скрипело сломанное дерево в отдалении, на самом берегу. Семенов подошел поближе, потрогал остаток стены. Она была теплой, живой, как печка в крестьянской избе. А все вокруг — внутри бывшего строения и рядом — было разбито, раздроблено, сожжено. На камне с противоположной стороны Семенов разглядел согбенную фигуру в черном. Это сидел, склонившись, человек, но можно было его принять и за старого ворона или за причудливую головешку — так он был черен и неподвижен. Семенов приблизился, осторожно переступая останки стен, и увидел, что человек палочкой разгребает уголья и всматривается в какие-то причудливые завитки и спирали, иногда обнаруживаемые под слоем пепла. — Что это было? — тихо спросил Семенов, останавливаясь за спиной склоненного человека. — Переплеты,— ответил тот, не оборачиваясь. Семенов присел рядом и посмотрел в лицо человека. Сухой очень выразительный профиль с тонким носом и высоким лбом принадлежал старику. Морщины возле глаз казались особенно густыми и глубокими, потому что это место было испачкано сажей. Губы плотно сжаты, и от них вниз сбегала резкая складка, превращаясь на подбородке в маленький мешочек, свидетельствующий о слабости характера. Воротник черного одеяния был поднят, и по бархатистым его лацканам Семенов установил, что это не что иное, как фрак. — А почему? — начал было Семенов, но старик его перебил. — Я так понимаю, что вы не местный. Да? Верно? — Почему вы так решили? — Семенову хотелось, чтобы человек посмотрел на него, очень хотелось увидеть его глаза. — Хех-хех-хе,— закашлялся или засмеялся тот.— Не станут же киношники интересоваться, что тут было. А в этом городке нынче нет никого, кроме орды киношников, местные же все снимаются в приказном порядке. А вы здесь. — Но и вы здесь. Тут, казалось бы, старик обязательно поднимет голову, должен поднять. Но он только покачал головой и занятия своего не оставил, продолжал палочкой разгребать мелкие хрупкие остывшие уголья. — Да, я здесь. — Извините, а вы не знаете, где речка Клужва протекает? — спросил Семенов. И вот тут старик замер, затем посмотрел на Семенова удивленно и даже испуганно. Впрочем, смотрел недолго и снова опустил глаза, которые оказались, как ожидал Семенов, светлыми и беспомощными. — Клужва,— повторил Сергей Сергеевич. — Странно,— проговорил старик.— Пепелище есть, а ворон нет... Вы не находите, что тут недостает вороньего крика? Для полноты картины. — И дерево сломали,— почему-то вспомнил Семенов. — Да. — А почему она сгорела-то? — Вы мне нравитесь, молодой человек. Я не знаю, почему вы здесь, как занесло вас в эти края, но вы мне нравитесь. — Спасибо. — Кто вы будете? — Я Семенов — механик небесных сфер. — Звучит торжественно. А что это, позвольте узнать, значит? — Ну, чтобы порядок на небосводе был, чтобы планеты плыли, чтобы звезды сияли дружно, чтобы кометы своего расписания не вздумали нарушить, и сияние чтобы северное горело — нужен ведь специалист, верно? Это я и есть. — И затмения, светила, протуберанцы, гравитация? — Мое хозяйство. — Да, славная работа. Хлопотная, небось? — Не без того. — Справляетесь? — А у вас есть претензии? — В общем нет, но не слишком ли быстро все происходит? А? — Это вопрос. — Вы, стало быть, атеист? Ну да ничего, и среди атеистов случались честные люди. — Где-то я уже слышал это. Но вот где? — От этого вопроса и от ответа на него никто и никогда не уйдет. Или верить во что-то, или ни во что не верить. — Но где же я его слышал-то? Уж очень интонация знакомая. — А почему вы механик? — Кто-то ведь должен им быть. — А здесь зачем? — Можно считать — по обмену опытом. Только меня здесь на костре сожгли и стрелами пронзили. — Интересно живете, механик. — Да, с некоторых пор. — А Клужва — вот она! — старик, неожиданно меняя тему разговора, кивнул в сторону берега.— Клужва-река, поилица, кормилица... — Как? — удивился Семенов. — Только не называют ее уже так более ста лет. И не помнит никто, пожалуй, ее имени исконного. — Это Клужва? — Семенов встал в волнении.— Это она и есть? Клужва-река? — Она,— тихо повторил старик. — А это — церковь Спаса-на-Крови? Она в шести верстах от Зарайска по берегу Клужвы? — возбужденно спросил старика Семенов. — Это пепелище, сынок, это не церковь,— ответил печально тот. — А что случилось-то с нею? — снова сел Сергей Сергеевич. — Они прилетят, конечно, но позже. — Кто? — Вороны. На пепелище должны быть вороны, это аксиома. Вот я, например... Вы хотите знать, как сгорела эта церковь, я правильно вас понял? — Да, да, мне это очень важно,— горячо проговорил Семенов и взял старика за руку. Рука была легкая, почти невесомая, как птичье перо. Семенов бережно отпустил ее и взглянул в лицо собеседника. Старик, казалось, забыл о присутствии Семенова, погрузился в себя и притих, даже дыхания не было слышно. Глаза его были закрыты тонкими сухими веками, губы едва заметно шевелились, словно он повторял что-то про себя — молитву, а может быть, и стихи. Семенов тоже затих, превратился в слух. — Дивные творились тут дела,— начал старик, глаз своих не открывая.— Она простояла почти семь веков, эта церковь. А еще раньше тут было капище языческих богов, сколько тысячелетий — никто не знает... Когда татары пришли и окружили церковь, чтобы разграбить ее, с небес пролился огненный ливень и дотла спалил многотысячное войско. Так она и целой осталась. Больше никто из врагов не приходил сюда, не смел. Ее перестраивали несколько раз потому, что попадали в нее небесные камни — все это написано было на царских вратах алтаря. Полагают, что это были метеориты. И почему-то они падали именно на этот каменистый берег Клужвы. Да, были времена и дивные творились тут дела,— говорил старик мерным голосом, тихим, но глубоким, и чуть заметно раскачивался в такт словам.— Иные очевидцы видели, как спускались сюда с небес крылатые ангелы, как возносились обратно в небо они, излучая сияние. Очевидцы эти становились сумасшедшими и жили здесь же, на паперти. Много тут их, людей божиих, было. А когда церковь закрыли и окна заколотили досками, то в один год все леса в округе истлели — тут же богатые испокон веков леса были, а теперь вот пустошь, следа не осталось. Хотели сделать склад, чтобы помещение не пустовало. Планировали архивное хранилище разместить. Но не давался храм. Ветшала с годами постройка, купол обвалился, кровля сгнила, проросла на стенах трава горькая, но дух оставался незыблемым. И вот вчера киношники закончили достраивать вокруг свою бутафорию, раскрасили все в золото и изразцы, подложили пакли побольше и подожгли. Она и сгорела. Как факел, в два часа.— Старик замолчал, словно пережидая пламя, поморщился, пошевелил беззвучно тонкими губами.— А когда прогорели дубовые половицы, полыхнуло так, что вся округа озарилась,— продолжил он.— Там, в подполье, хранились рукописи — огромная библиотека времен еще царя Ивана Васильевича Грозного, которую считали давно утраченной. Как порох горела... Знали подручные царя, куда сокровище спрятать. Полтысячи лет, считай, сберегалось собрание бесценное. Вот только спекшиеся застежки переплетов и остались... История... Вэрба волянт, скрипта манэнт. Слова улетают, рукописи остаются. Семенов слушал эту невероятную грустную историю, и поражало его в ней то, что он будто бы все это уже знал, будто память эта была в нем спрятана глубоко и надежно и вот теперь всплывала под мерный говор черного старика. Семенов совершенно точно мог сказать и то, что значит эта латынь, и что будет дальше: сейчас старик разожмет свой кулак, и на ладони у него окажется маленькая золотая застежка — фибула в виде змеи, кусающей себя за хвост, в круглый глаз ее вставлен речной жемчуг — скатень. Семенов ждал, что же еще скажет старик, напрягся весь. Но старик молчал и только кивал головою. А Сергей Сергеевич всматривался в его сухую руку, лежащую на колене, и ожидал, томясь, того, что должно было случиться. Рука лежала неподвижно. Ожидание становилось невыносимым. И старик вздохнул, разжал пергаментные губы и прошептал, словно подсказывая: — «И судим был каждый по делам своим. И смерть и ад повержены в озеро огненное. Это смерть вторая. И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное...» Семенов встал и продолжил: — «...И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали и моря уж нет». Вновь огонь пылал в душе Семенова, как недавно под ордынскими стрелами. Он встал лицом к реке — именно там, в той стороне, всходило утром солнце, там, стало быть, был алтарь, и, значит, сейчас Семенов находился бы как раз в центральном нефе церкви. Сергей Сергеевич взглянул на старика. Тот, казалось окаменел, застыл и даже головой перестал качать, замер. Глубоко, как перед прыжком в воду, вздохнул Семенов и прошептал: — Фэцит! Откуда-то донесся тяжелый низкий вздох, как стон, и зашумело, зашелестело на реке, ожило, словно многочисленные паруса затрепетали на свежем ветру. — Фэцит! — повторил Семенов. И поднялся ветер, и узкое облако, перечеркнуло все небо, стало темным, как ночь, и целый хор причитаний и плачей зазвучал в наступивших сумерках. И старик в черном фраке вдруг сделался маленьким, страшным, посмотрел на Семенова, криво повернув в его сторону остроносую голову, посмотрел не то почтительно, не то завистливо, глаза его округлились, и подбородок затрясся. Он выдохнул одно лишь слово: «Все!» И исчез стремительно, оставив в воздухе хлопанье крыльев, а на камне — фибулу в виде змеи. В третий раз громко сказал Семенов: — Фэцит! И тут неведомая сила оживила пепел в бывшей церкви закрутила его столбом, подняла вверх и огненным жаром дохнула. И небо сделалось низким, и разорвались тучи, и блеснула молния, похожая на трезубец, вонзилась в бывшее пепелище, загремел гром, и явилась церковь Спаса-на-Крови во всем своем утраченном величии, расцвел свечами алтарь, вызолоченная искусная резьба, гулко пролился под сводами басовый распев, псалом торжественный «Все осилю я в сердце своем», и знакомый лик с купола, показалось, глянул приветливо и ободряюще огромными фиолетовыми глазами. Тут Семенову стало больно дышать, голова закружилась. Своды храма отступили куда-то, исчезло все видимое. Кроме одного очень родного уголка — это явно был знакомый с детства письменный стол в маминой квартире. Стол, заваленный исписанной бумагой. А за столом Гриша — ворон, птица черная, как профессор в мантии и скуфье,— важно сидит и читает рукопись, поблескивая стеклами очков и водя клювом по строчкам. «Иди своим путем, и пусть остальные плюют тебе вслед»,— вычитал молча Гриша. Вслух же повторил по-итальянски: — Сэгви эль туо корсо э льяшля тир ле дженти! «Господи, что же это?»— мелькнуло в сознании Семенова. Свечи гасли, отбрасывая трепещущие тени на стенку, чернила высыхали мгновенно, и волшебно пахло бумагой. На миг озарила молния внутренность комнаты. Все сделалось прозрачным и легким. Семенову вдруг стало ясно, что все это будет когда-то, что это грядущая явь. И будет все это именно с ним. Тут вновь обрушились раскаты грома, смешивая верх и низ, явь и сон, время и пространство. Семенов чувствовал, что проваливается куда-то, и пришло к нему облегчение, стало ясно, что все идет правильно, как и должно идти, и что судьба благосклонна к нему. — Молодой человек, следующая конечная,— тронула Семенова за локоть старушка в довоенной шляпке с кокетливыми цветами маргариток.— Вы не проедете свою остановку? — Нет-нет, спасибо,— сказал Семенов и встал.— Я просто задумался. — Бывает. — Спасибо вам... — Да не за что. Трамвай отчаянно бросало из стороны в сторону, старый вагон гремел и скрипел, стекла звенели. Могло показаться, что он сошел с рельсов и мчит прямо по булыжной мостовой. Семенову потребовалось обеими руками ухватиться за поручни, чтобы не упасть. И тут вагон сделал последний крутой вираж, вздрогнул, лязгнул и остановился. Семенов вышел. Было совсем темно, но Семенов очень скоро узнал станцию — он был тут совсем недавно, припомнил и ахнул — вот, оказывается, куда он приехал-то. Вот, значит, память о ком вела его все это время! Сергей Сергеевич пересек рельсы и бодро зашагал по темной парковой аллее напрямик. Калитка была не заперта. В первом этаже главного корпуса Дома ветеранов сцены светились три окна. Откуда-то из парка доносилось лягушачье кваканье и слышалось журчание воды, кажется, это работал фонтан. Семенов преодолел парадную лестницу с крыльями пандуса, распластавшуюся возле входа, и постучал в дверь, которая оказалась запертой. Стук получился глухим и неубедительным. Толщина двери и качество дерева, пошедшего на ее изготовление, гасили слабые удары костяшек пальцев. Тогда Семенов изловчился, дотянулся я постучал в крайнее светящееся окно. Очень скоро возникла в оконном проеме фигура и глухим голосом спросила: — Кто там? — Откройте, пожалуйста,— сказал Семенов. — Кто там? — повторил застекленный голос. — Это я,— тщетно привлекал к себе внимание Семенов. — Выдь на свет! — приказали из-за окна. Семенов послушался. Фигура приникла к стеклу, сложив широкие ладони вокруг лица козырьком, чтобы лучше было видно, сощурилась и, видимо, не найдя в облике Семенова ничего угрожающего, молча направилась от окна вглубь дома. И скоро послышались звуки открываемых запоров. Скрипнула дверь, лязгнула цепь. — Ну, кто там еще? — ворчливо спросил грудной голос. — Это я, здравствуйте,— заспешил навстречу Семенов и взялся за ручку. — Погодь за ручку хватать,— сурово приказали из-за двери.— Кто таков? Документ есть? — Я Семенов,— растерялся Сергей Сергеевич.— Я был у вас тут недавно, от общества любителей природы лекцию читал. Семенов. Я бы хотел с Владимиром Христофоровичем Зарайским... — Счас,— буркнули из-за двери, и шаркающие шаги удалились. Дверь оставалась закрытой несколько минут. Семенов даже подумал, что о нем просто забыли, так долго тянулись для него эти минуты, но наконец цепь лязгнула и, протяжно скрипнув, дверь открылась. Сотрудник в белом халате — невозможно было определить по рыхлому лицу мужчина это или женщина,— в валенках и несуразном белом колпаке молча проводил Семенова в крайнюю левую комнату первого этажа. — Милости просим,— язвительно сказала белая фигура, руку свою пухлую, как в танце, в сторонку выставив и склонившись в направлении кабинетной двери с табличкой «Дежурный врач». — Спасибо,— сказал Семенов и вошел в кабинет, слыша за собой ворчание: «Спасибо, спасибо... Его в стакан не нальешь и на хлеб не намажешь»... — Здравствуйте, здравствуйте, проходите,— радушно приветствовал гостя хозяин кабинета — невысокий пожилой человек в белом халате— Присаживайтесь. Семенов успел заметить подушку на диване, сложенный аккуратно плед и толстую книгу, заложенную очками,— видно было, что он потревожил отдыхавшего уже человека. — Вы меня извините за вторжение,— приложил руки к груди Семенов.— Вы уже... — Ничего, ничего, не беспокойтесь,— перехватил его взгляд радушный хозяин.— Это пустяки. Присаживайтесь. Прошу вас. Семенов сел на удобный широкоспинный стул, сразу ощутив его успокоительную основательность. Сейчас таких стульев не делают. А сидеть на таком приятно и покойно. Только после того как гость устроился, хозяин тоже занял свое рабочее кресло за столом. И посмотрел на Семенова выжидательно. — Ну-с, я слушаю. Что вас привело к нам в такой час? — Я Семенов, я был тут у вас не так давно. Читал лекцию — ну, если это можно назвать лекцией. Короче, по линии общества любителей природы меня пригласили. Вот. — Да, да. — Вот,— замялся Семенов, он не знал, как перейти к интересующему его вопросу и потому перевел взгляд на стену, в угол — где стояли большие кабинетные часы. — Что это? — спросил он.— Ваши часы правильно идут? Уже полночь миновала? — Да, надо полагать, что так и есть. — Это же надо, как я выпал из времени-то,— посетовал Семенов.— Был уверен, что только вечер, часов восемь. — Бывает. — А тут оказывается — за полночь. Вы уж извините меня. — Ничего, ничего,— миролюбиво кивнул дежурный врач. — Как-то так получилось. Я вас побеспокоил. — Я понимаю. — Вообще-то я намеревался навестить Владимира Христофоровича Костанди-Зарайского,— просто признался Семенов.— Но не знал, что уже так поздно. — Действительно, уже поздно,— сказал врач и внимательно посмотрел на своего посетителя. Потом взял в руки карандаш и, повертев его, положил на место.— А вы что, были знакомы с Зарайским? — Да как вам сказать? Это довольно странная история. И я даже не убежден, что все в ней правильно понял, может быть, кое-что в ней мне показалось странным из-за усталости. А может быть, я сам что-то перепутал. Со мной в последнее время стало вообще происходить такое... — Вы успокойтесь. — Да, извините меня. Так всего много навалилось. — Зарайский — это ваш знакомый? — врач мягко вернул разговор в нужное русло. — Нет, знаком я с ним не был,— поспешно ответил Семенов.— Точнее, не был до прошлого посещения моего. А тут я, значит, рассказываю о змеях, а сам чувствую постоянно, что исходит что-то из зала вроде призыва. Нет, не то. Это было еще раньше, когда удав на дереве и луч, а потом... А в беседке, понимаете,— свет! Семенов слышал свой сбивчивый голос, понимал, что говорит не то, что так он ничего не объяснит и не будет понят, но, действительно, что же он мог объяснить-то? Рассказать о луче? И о том, что Зарайский каким-то образом знал об этом? О его зрачках? О пепелище на берегу Клужвы-реки? Сергей Сергеевич смолк, постарался успокоиться, для этого крепко потер лоб и щеки ладонями. У него все плыло перед глазами, и сердце билось учащенно. — Извините меня, я не очень хорошо себя чувствую,- признался Семенов и продолжал уже ровнее.— Я не был знаком с Зарайским-Костанди до тех пор, пока он сам не подошел ко мне и не представился здесь же в парке. — Что вы говорите?— изумился врач.— Сам представился? — Да. — Он что же, говорил с вами о чем-то? — живо заинтересовался хозяин кабинета, и от его ночной расслабленности не осталось и следа. — Говорил. — И о чем же, интересно? — О разном. Он был очень взволнован. Вспомнил речку Клужву. А такой речки и нет. Да... И вообще он мне показался очень интересным, и мне хотелось бы знать о нем как можно больше. — Интересно, очень интересно,— откликнулся врач откинулся на спинку кресла. — Вы знаете, когда он со мной говорил, во мне родилось чувство вины. Вот так встречаешься с людьми, проходишь мимо, не вникая в их жизнь, в их лад, в их суть, скользишь по поверхности, занятый своими мелкими пустяковыми делами,— и обделяешь себя. Ведь среди этих людей, встреченных тобою, есть и настоящие кладовые, богатство наше духовное, истинное, сокровенное. Каждый человек — это достояние истории. И если бы мы смогли найти общий язык, если бы умели видеть и понимать, насколько бы богаче и правильнее была бы вся жизнь. — Интересно. Очень интересно. — Что? — Значит, вы полагаете, что и Зарайский был нашим богатством? — Да. Всякий старый человек, не погрязший в быте, способен... А его мысль мне показалась цепкой, ясной, оригинальной. Позвольте, а почему вы сказали «был»? — Потому, что он умер,— спокойно и жестко сообщил врач. — Как?! — вскочил со стула Семенов, роняя свою сумку.— Что вы сказали? Когда? — Я сказал, что Владимир Зарайский умер. Сядьте. Дать воды? Семенов сел, оглушенный новостью. Тайна зарайского пепелища, молния в виде трезубца, огненный вихрь, смысл слова, унесенного ветром,— все это связывало его с дивным стариком из ночной аллеи, это теперь стало его жизнью, мучительным его восторгом, и все это вместо того, чтобы проясниться, теперь делалось еще более загадочным и необъяснимым. И сердце готово выскочить из груди. А что же дальше? Кто вместо Костанди-Зарайского ответит на тысячу вопросов? Кто? Долго приходил в себя Семенов, долго наблюдал за ним ко всему привыкший дежурный врач. О чем он при этом думал — неизвестно. Выпив воды, Семенов попросил рассказать о покойном, о том, как он скончался и вообще все, что о нем было известно. Старый врач был готов к этому и откликнулся охотно. Все равно он страдал бессонницей, а тут такой случай — послала судьба ночного собеседника. Семенов слушал и старался вспомнить глаза Костаиди-Зарайского, светящиеся там, в каменной беседке, увитой плющом, его слова, странные, сбивчивые, которыми он, быть может, прощался, его странную величественную фигуру на фоне ампирных ворот. Совершенно точно знал уже Семенов, что никогда не забыть ему этого человека, встречи с ним, принесшей так много, изменившей всю его жизнь. И то, что теперь ему, пронзенному ханскими стрелами, оглушенному громом небесным, предстоит иная жизнь, совсем не такая, как раньше,— он чувствовал очень ясно. Он еще, может быть, не был готов в полной мере к этой новой жизни, но он уже твердо знал, что другого пути нет, и не страшился его. Это путь, который не выбирают, который случается. А на вопросы самому нужно отвечать, и тайны разгадывать нужно. И только истинная дерзость в преодолении неведомого дарит упоительное, ни с каким другим не сравнимое, возвышенное и чистое ощущение полета. А ведь именно об этом говорил тогда старик — как это он выразился? Изборничество? Или избранничество? Выслушав длинный рассказ врача о бродячей молодости Зарайского и выступлениях в балаганах с номерами, от которых стыла кровь в жилах публики и волосы становились дыбом, о его феноменальных способностях читать чужие мысли и предсказывать будущее, о нескольких десятках лет, проведенных в лечебницах от Сызрани до Кирилловки, проще говоря, в сумасшедших домах, о его тихой жизни в этом Доме ветеранов сцены, где он лишь по большим праздникам глотал шпаги и возводил любое число в любую степень, Семенов спросил: — Так сколько ж ему было лет? — Этого точно никто не знает,— просто ответил доктор.— Документы противоречивы, данные скупы. Я сам наблюдал его в последние годы — он был в очень хорошем физиологическом состоянии: организм сорокалетнего мужчины, хотя, судя по всему, ему было никак не менее ста лет, а некоторые даже шутили, что и все триста. Это был одним словом человек без возраста. — Почему же он умер? — Даже люди без возраста, как оказалось, не застрахованы от несчастных случаев. — Несчастный случай? — Кто это сказал? Кажется, Наполеон: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!» — Он утонул? — Нет. — Повесился? — Ну что вы? Разве это несчастный случай? Вы воспринимаете сказанное слишком буквально. Я привел слова Наполеона в том смысле, что каждому своя судьба. Тут все было в духе Костанди. Даже придумывая ему смерть, такой подходящей никто бы не выдумал. Вчера средь бела дня вдруг налетела туча, разразилась гроза. Собственно, и грозой-то это не назовешь — так, пошумело, попылило, и всего-то одна ударила молния. — В виде трезубца? — выдохнул Семенов в возбуждении. — Почему вы так решили? — Нет, это я так. Извините, предположение. — Ничего, ничего. Да, так вот, ударила молния. У нас на заднем дворе раньше часовенка была, ее приспособили под сараюшку или кладовую. Именно в нее-то и угодила небесная стрела. Представляете, что именно в этот час там находился Зарайский? И не в часовенке, а на крыше! Что он там делал, никто не знает и теперь уж не узнает никогда. Кто-то предположил, что он решил гнездо перенести — вроде там гнездо воронье видели. Но я этому не верю. Вот, сгорела, значит, крыша, а вместе нею и Владимир Христофорович. Остальное наши добровольцы загасили. Вечером останки кремировали. В документах указали — несчастный случай. Первый такой со времени основания нашего заведения. Вот такие пироги. — Что-нибудь осталось после него? — Ничего существенного. Книжка одна старая на латыни и вот это... Доктор выдвинул ящик стола, порылся в нем и достал тускло сверкнувший старым золотом небольшой предмет в виде змеи, хватающей себя за хвост. В круглую, изящно чеканенную глазницу змеи был вставлен маленький камешек речного жемчуга — скатень. — По-моему, это символ бесконечности,— сказал дежурный врач и посмотрел на Семенова. Тот был бледен, растерянно шарил у себя по карманам, затем поднял сумку, стал рыться в ней, укололся, вскрикнул от боли и вытащил обломок хищной татарской стрелы с капелькой крови на кончике и ханским клеймом на лезвии. — Что с вами? — поинтересовался доктор.— Может быть, вам воды? — Нет, нет, благодарю,— ответил Семенов, успокаивая боль в пальце губами и языком.— Спасибо. — Но вы что-то искали? — Нет, нет, ничего. Извините, я перебил вас. — Да я уж закончил. Так что, вот видите,— продолжил ровным голосом дежурный врач, вертя в пальцах золотую вещицу,— не жизнь получается, а настоящий роман. Садись и пиши. Роман в трех частях с прологом и эпилогом. Да, вот только кто всему этому поверит. — Может быть,— тихо сказал Семенов, не в силах оторвать взгляд от фибулы, лежащей на столе. Ему даже в какой-то миг показалось, что и золотая змея своим жемчужным глазом неотрывно смотрит на него, смотрит и ждет чего-то. Но вот чего? Ах, как кружилась у Семенова голова! Какое-то время дежурный врач помолчал, повертел рассеянно пальцами, потом вздохнул и накрыл змейку ладонью, показывая, что все ему ведомое он уже рассказал, что беседа таким образом естественно подошла к концу. Затем любезно согласился проводить Семенова к месту происшествия — к бывшей часовенке на заднем дворе. После того как Семенов увидел знакомый пепел, уголья остывшие и даже сломанную недавно ветку дерева, он попросил проводить его к могиле Зарайского. Это было совсем нетрудно, так как все бессемейные жители Дома — а таковых было большинство — покоились тут же, на территории имения. Урн с прахом и табличек в склепе было немного. Ветераны были по преимуществу долгожителями. И совсем свежая новенькая урна занимала место в верхнем ряду. Семенов понял, что это и есть прах Владимира Христофоровича. Обхватил себя руками, унимая дрожь, и вздохнул. Он знал, что прощается с этим местом навсегда. Но грусти не было. За долгой беседой дежурный врач и Семенов не заметили, как миновала ночь, как пришло утро со своими утренними заботами и хлопотами, обступило их, вовлекло в круговорот нового дня. Пришлось врачу отвлекаться, давать сотрудникам хозяйственные распоряжения, проводить зарядку, отлучаться на кухню снимать пробу приготовленных на завтрак кушаний, потом передавать дежурство. А Семенов воспользовался случаем и поговорил с несколькими ветеранами Дома о Зарайском. Никто ничего нового сообщить не мог. А может быть, и не хотели сообщать. В общем, было ясно, что за всем этим что-то кроется, что-то есть, но вот что именно? Семенов почувствовал, что находится на грани заболевания, но отметил это как нечто, к нему отношения не имеющее. Состояние же стариков можно было понять — каждый из них так или иначе стоит на пороге расставания, а тут еще такой странный, такой страшный случай. Конечно, пожилые люди вежливо замыкались, стоило только начать приближаться в разговоре к этой теме. Лишь одна бабушка, очень строгая на вид и очень красивая, в шляпке с вуалью и в перчатках сеточкой, сидя в кресле-каталке, призналась, что, будучи актрисой академических театров, никогда не считала фокусников, трюкачей и прочих престижедитаторов артистами, смотрела на них свысока. Как на ярмарочных шулеров и конокрадов, но Владимир Христофорович был другим. Он был из настоящих мастеров, в нем чувствовалась подлинная трагическая глубина. — А эти шпаги, цилиндры, трости и огни — из противоречивости, а точнее из дурашливости и эпатажности ради. Чтобы растормошить скуку. Чтобы было весело. Я сердцем знаю, что он всегда под маской комика и престидижитатора-иллюзиониста, мага и чародея скрывал в душе трагедию и тайну. Он был очень одиноким человеком, ему некому было открыться. А так порой хотелось. В последнее время он... Старая актриса не договорила, опустила голову на грудь, уснула, и ее увезли на террасу. Семенов проводил ее взглядом и подумал: I «Что за черт?! Сколько же лет бабушке, если она была актрисой императорских театров?» Ощущение фантастичности, нереальности происходящего вновь коснулось его. — Стоп! А может быть, я сплю! — спросил Семенов. — Нет, батюшка, однако, бодрствуешь,— прошамкала, проходя мимо, нянечка-старуха и беззвучно засмеялась. — Спасибо,— поблагодарил ее Сергей Сергеевич, но уверенней себя не почувствовал. Тут его довольно бесцеремонно и очень ощутимо оттолкнули: — Поберегись! Два дюжих парня несли толстую, смолисто пахнущую доску, видимо, только что оструганную. «Интересно, а запахи снятся?» — подумал Семенов, пропуская широкоплечих строителей. Долго наблюдал он, как сноровистые плотники монтируют крышу кладовой, бывшей часовенки. Уходить все не хотелось. Попытался найти старую каменную беседку, поросшую плющом и диким виноградом, пахнущую погребом. Не удалось. И никто из проживающих в Доме не мог указать ему на нее, все были убеждены, что такой на их территории просто не существует. И вот когда Семенов совсем уж истомился и издергался, когда голова его уже раскалывалась от усталости и перенапряжения последних дней и ночей, к нему подошел тот самый дежурный врач и предложил: — Сергей Сергеевич, давайте-ка я вас все-таки провожу домой, а то вы, я гляжу, уж очень утомились. Вы как, не против? Ну, хотя бы до автобуса. Он взял Семенова под руку, и тому ничего не оставалось, как с облегчением подчиниться. В молчании проводил врач Сергея Сергеевича до автобусной остановки, пожал ему руку и только тут сказал, странно улыбаясь: — А я, Сергей Сергеевич, понял, кто вы. Много лет наблюдая за Костанди-Зарайским, я по отдельным разрозненным деталям, малозначительным фактам, мимолетным признакам кое о чем стал догадываться. На основании анализа и сравнения перепадов настроений и самочувствия Владимира Христофоровича я сделал вывод, что он все время кого-то ждал. Он молчал уже не один год, все ждал, а с вами вот заговорил. Да... И еще вы так взволновались, когда увидели вещицу эту. Просто страшно за вас сделалось: шаг до гипертонического криза. Но вы прекрасно себя держали. Золотая змея. И молния. Ваш знак. Не бойтесь, я никому не скажу. Доктор приблизился к уху Семенова и прошептал: — Никому. Он еще раз пожал растерявшемуся Сергею Сергеевичу руку, и, когда ладонь свою отнял, Семенов ощутил в своей руке небольшой прохладный предмет. Он не стал смотреть, что это, он стиснул пальцы в кулак, точно зная, что там — фибула в виде змеи, кусающей себя за хвост. Но что означает сей странный знак? Бесконечность, как утверждал ночной дежурный врач? Или самопознание? Или обреченность всего живого на самоуничтожение? Что сжал до боли Семенов в руке? Судьбу свою? Огромной тяжестью вдруг навалились на его плечи прожитые дни с их неразберихой, с их странными, не поддающимися нормальному толкованию перемещениями и знакомствами, открытиями и страхами, с их нервными перегрузками. Слишком много всего было для одного человека, для одной жизни. И все это нужно было куда-то вмещать, как-то располагать. Но как увязать появление в жизни серого бельчонка и рассудительного координатора Дмитрия Афанасьевича, пышнотелой Евгении Филипповны и Арнольда Зелепукинда, сержанта Кутько и алтаря на берегу реки Клужвы? Как разобраться во всем этом? Как освободиться? Ничего вокруг не замечая и не воспринимая, подавленный, совершенно разбитый Семенов добрался домой, в свой старый дом, в мамину квартиру. Вошел и, обессиленный, сел в кресло. В квартире было тихо. Слышна была каждая капля, падающая из крана в кухне. Господи, как тут захотелось ему, чтобы дома была мама, чтобы можно было с нею пить чай, молчать или разговаривать о чем-либо. Об истории уникального бриллианта Санси, к примеру, или о смехе в древней Руси. О Трипольской цивилизации, как составной части циркумпонтийского населенного пространства и о потопе. О происхождении шумеров.О планировке архитектурных ансамблей русского классицизма или об Аввакуме — все равно о чем... Говорить, понимая друг друга. Общаться. Семенов тяжело вздохнул, готовый заплакать. Так одиноко и холодно ночью в пустой квартире. — Позвольте, как это в пустой? — возразил вдруг довольно бесцеремонно низкий голос.— А я? Сергей Сергеевич открыл глаза, огляделся и даже провел ладонями по лицу. «Должно быть, задремал,— подумал он.— Вот и прислышалось...» Он встал с кресла, включил лампу и пошел на кухню. Ознакомившись с содержимым холодильника и навесных шкафчиков, заглянув в деревянную хлебницу в виде сказочного кузовка, стоящую на подоконнике, Семенов понял, что мама не ждала его. Впрочем, чай был, сахар нашелся, и старый широкогорлый чайник уже стоял на плите. Да, сейчас чашка горячего чая была бы очень кстати, Вот только чем бы газ-то зажечь? Спички не находились. Семенов все перевернул, заглянул даже в духовку — но и там их, разумеется, не было. Сергей Сергеевич не курил, спичек по этой причине с собой никогда не носил. И теперь под горячую руку почти пожалел об этом. Ну не высекать же искры кремнем? Да и где его взять? Заглянув в очередной раз в кухонный стол, Семенов взял в руки деревянную скалку и прикинул, как трением ее, допустим, о разделочную доску, добыть огонь. Нет, это, конечно, слишком. — Черт возьми! Вот незадача! Одно к одному! — вслух проговорил Семенов и с досады так хлопнул дверцей нижнего шкафчика, что внутри там как будто отвалилось что-то и зазвенело жалобно, протяжно. — Не беда! — вдруг послышалось из комнаты. Семенов на всякий случай посмотрел на радиоприемник, стоящий на холодильнике, не он ли заговорил. Но тот безмолвствовал. Крадучись, Семенов направился по коридору и остановился в дверях комнаты. Прислушался. — Кто тут? — тихо спросил он после долгой выжидательной паузы. И сам удивился звучанию собственного голоса в пустой квартире. Было, как и прежде, тихо. — Похоже, я начинаю сходить с ума,— весело, чтобы подбодрить себя, сказал Семенов и крепко потер виски пальцами.— Очень мило. Слуховые галлюцинации. Впрочем, этого следовало... — Отнюдь! — голос опять тот самый. Хрипловатый и как будто знакомый. Семенов включил свет и внимательно осмотрел комнату. Вернее, ту ее часть, что показалась подозрительной. Над диваном висел гобелен, изображающий выезд кавалеров на охоту. Но кавалеры, хоть и были сотканы руками умелыми, говорить, конечно же, не могли, их лошади и собаки — тоже. Дальше — шкаф, на шкафу — закрытая темной материей клетка, и вплотную к шкафу — портьеры во всю ширину стены. Семенов осторожно подошел к шкафу и открыл дверцы — ничего подозрительного. Заглянул за шкаф и даже под него, шторы отодвинул — пусто. Семенов, странно улыбаясь, снова сел в кресло. В голову ничего не приходило, даже спасительной шутки не было. И когда из кухни вдруг послышался грохот, Сергей Сергеевич вздрогнул и ощутил, как по спине пробежали мурашки. — Да нет же, чертовщина какая-то, этого же не может быть! Семенов через некоторое время решительно встал и быстро шагнул в кухню. Большая керамическая миска лежала на полу. Она выпала из нижнего шкафчика и даже не разбилась. Видимо, она была сдвинута, когда Семенов шарил там в поисках спичек, а после того, как он хлопнул дверцами, потеряла равновесие и, постепенно съезжая, надвигалась на край полки, упираясь в дверцу,— теперь пружина ослабла, и миска выпала. Все просто. От нормального и понятного объяснения этого грохота Семенов воспрянул духом и ловко восстановил в шкафчике порядок. Но когда он выпрямился, тот же самый голос, показавшийся уже нахальным, вдруг спросил: — А как же чай? Семенов влетел в комнату решительнее тореадора перед главной схваткой, еще точнее — он был воплощением самого быка на арене в решающую минуту — ноздри его раздувались, глаза сверкали. Он даже притопнул ногой, как копытом. — Кто бы ты ни был, привидение или просто незваный гость, выходи! Иначе я не знаю, что с тобой сделаю! Конечно, Семенов сознавал, что если глянуть со стороны на него, то, наверное, трудно было бы удержаться от смеха: взрослый человек в пустой квартире мечется, размахивает руками и грозится. Явные признаки белой горячки. То-то и обидно, что в полном здравии и даже ни в одному глазу... Сознавал, что если бы кто-нибудь увидел его в таком положении, то, конечно же, усомнился в его здравомыслии и был бы прав. Почему-то всплыло усталое лицо дежурного врача. Сознавать-то сознавал, но что ему оставалось делать, когда этот голос буквально преследовал его, даже просто провоцировал. Тут уж не до соблюдения внешних приличий... И главное, откуда бы ему взяться! Голосу-то! Вот что нервирует: неоткуда ему взяться, а он есть! Вот так остановился Семенов в трудный для себя час посреди комнаты, в решительной позе, со сверкающим взором. И даже для пущей важности притопнул еще раз ногой. Но от этого лишь звякнули в горке фужеры двухслойного стекла. И тишина показалась еще гуще от их тоненького нитяного звона. Тут уж Семенов окончательно решил, что что-то у него не так с нервами, что последние события просто переполнили голову и уже выплескиваются так причудливо. — Короче, тяжелый стресс!— сам себе поставил диагноз Семенов и принял решение немедленно умыться и лечь спать. И обязательно заснуть! В маминой шкатулке можно было найти таблетки элениума — для надежности. Утро вечера всегда мудренее! Разберемся! — Все! Спокойной ночи, малыши! — сам себе пожелал Семенов и затаился, надеясь еще раз услышать тот коварный голос. Но было тихо. Облегченно вздохнув, Семенов натянул на себя одеяло, уткнулся в подушку и скоро заснул. Ему ничего не снилось. И вот утро, которое должно быть мудренее вечера, настало. Сергей Сергеевич проснулся в семь часов. Сначала никак не мог сообразить, где он, почему не в своей постели, но потом вспомнил сразу все и почувствовал, как ноет под ложечкой. «Все-таки как суетно и нелепо заслоняем мы порой главное пустяками, подробностями, мелочами, как мы несвободны для полета,— подумал он. — Мы себе сами мешаем жить. Прав Сережка». Начало дня получалось не слишком бодрым. Скорее рефлексивным. Семенов вяло свесил с дивана ноги, нащупал тапочки, и пошел в ванную. Нет, он не чувствовал себя выспавшимся и отдохнувшим, и, будь его воля, он так бы и лежал под одеялом, глаз не открывая. Но в наших обязанностях есть одна стержневая черта — они подтягивают, заставляют собраться, переступить через сплетения нюансов и полутонов. Надо спешить на работу, чтобы не опоздать, надо влиться в трудовой ритм и приступить. Тут уж не до рефлексий, четкая программа обязанностей бывает спасительной, как самая прочная привязанность жизни. Умываясь и бреясь, Семенов уже привычно мурлыкал что-то. Сегодня кажется, это была мелодия из «Любовного напитка» Доницетти: «Уна фуртива лакрима...» И именно здесь, в ванной, перед зеркалом, Семеновым вдруг замер с полотенцем в руках и спросил себя: — Но что это за голос был такой? И сразу же вспомнил, почему голос показался знакомым,— он очень напоминал голос бабушки. Бабушки Анны Ивановны, скончавшейся еще в шестидесятые годы. Это она так забавно повышала интонацию к концу фразы, это она отдавала распоряжения резко, командным голосом. Полная противоположность мужу — деду Сергея, тихому, молчаливому и мягкому. Был бы у Семенова родовой замок, тогда появление призрака можно было бы объяснить традицией, но квартире дома, хоть и старого, но принадлежащего ЖЭКу № 904... Не должно быть в наших домах призраков! Не положено! Сегодня, когда солнце светило в окна и когда с улицы доносились бодрые голоса людей и привычные звуки двора, думать о ночном происшествии было ничуть не страшно, даже занятно. Выйдя из ванной и расчесывая влажные волосы, Семенов натолкнулся взглядом на лист бумаги, прикрепленный к кухонной двери. «Гришу не забывай!» — было выведено красным фломастером. Это мама оставила наставление. «Как же я вчера-то бумажку не заметил? — подумал Семенов.— Ах да, очень просто — дверь была открыта, и напоминание обращено к стене». — Григорий! Ты проснулся, мил друг? — через всю комнату прокричал Семенов и направился к Гришиной спальне. Спальней ему служила просторная, старой работы причудливая клетка, закрываемая темной материей. Ворон Гриша был достаточно избалован, чтобы самостоятельно находить себе место для ночлега — и на балконе у него было свое любимое место, и на соседнем дворе, и на крыше. Но спать он постоянно возвращался сюда, в просторную клетку с бронзовым кольцом. Скорее всего, просто по привычке. А может быть, и свою роскошь находил он в этом. Дверца клетки никогда не закрывалась, да и миниатюрная задвижка на сплетенных воротцах, кажется, давно сломана — и закрывать-то не на что, но Гриша любил, чтобы его выпускали по утрам и приглашали к завтраку. — Проснитесь, граф,— приоткрыл край занавески Семенов и коснулся дверцы рукой. Гриша не спал и посмотрел на Семенова своим лабрадоритовым глазом чуть ли не снисходительно, но и клювом при этом не повел. — Да, что-то ты не больно любезен сегодня,— заметил Семенов Гришину отстраненность и даже холодность. – Не захворал ли ты часом? Обычно Гриша здоровался церемонно, по нескольку раз, прокатывая в горле мелодичные клокочущие звуки, низко склоняя голову. Может быть, это и был его обычный утренний туалет, прочистка горла и небольшая разминка, естественная для представителей его вида, но Семенову хотелось думать, что таким изысканным образом ворон приветствует своих знакомых. Как бы там ни было, сегодня он даже до традиционного поклона не снизошел. — Ну, как хочешь, брат. Балкон открыт, воды я тебе оставлю, а в остальном не взыщи, спешу... Вечером встретимся... Сергей Сергеевич проговорил это как можно более спокойно, хладнокровно, показывая, что он не слишком озабочен демонстрацией перемен в настроении и самочувствии Гриши. Семенов оделся и совсем уж было собрался выходить, когда вдруг услышал знакомое: — А как же чай? Тут, естественно, он не удержался на ногах и сел на подвернувшийся стул. Гриша переступал на самом краешке шкафа и сосредоточенно смотрел на Семенова. Тот сидел с широко раскрытыми глазами и неотрывно смотрел на птицу. Немая сцена длилась долго. — Так это ты? — выдохнул наконец Семенов. — В каком смысле? — спросил Гриша. — Ну, вчера ты разговаривал? — Естественно,— спокойно ответил Гриша.— Кому еще-то тут разговаривать? Никого больше в квартире, насколько мне известно, нету. Во всяком случае из существ говорящих… Семенов странно улыбнулся, провел руками по лицу, словно снимая наваждение, и с недоверием посмотрел на шкаф. Гриша сидел спокойно, как ни в чем не бывало, продолжая чистить свои перышки. — Ну, ты даешь! — воскликнул Семенов, чтобы потянуть время и как-то прийти в себя. Но прийти в себя не удавалось. «Нет, не может быть,— проносилось у него в голове.— Уж я-то знаю возможности птиц. Да, есть говоруны среди них, но это же ни в какие рамки... Это мистификация или глупый розыгрыш. Или я действительно бурно схожу с ума...» Подойдя к Грише вплотную, Сергей Сергеевич пристально посмотрел ему в глаза и попросил: — Гриша, умоляю, скажи еще что-нибудь! Только не спеши, пожалуйста. Ну вот хотя бы самое простое – ответь, как тебя зовут? Гриша сделал странное движение головой, будто хотел достать клювом хвост, и на мольбу Семенова никак не прореагировал. — Гриша, как тебя зовут? — весомо повторил тот. Ворон собрался было улететь прочь со шкафа, но потом, видимо, передумав, вздохнул и ответил на вопрос снисходительно с расстановкой: — Если по-латыни, то Корвус Коракс. А дед твой назвал меня Гришей, ты же всю эту историю хорошо знаешь. Согласись, нелепая постановка вопроса... Семенов ждал ответа напряженно, как, наверное, ждал бы выстрела из направленного на него дуэльного пистолета. И так не хотелось, чтобы этот выстрел грянул. Когда хрипловатый иронический голос все-таки прозвучал, Сергею Сергеевичу стало больно: пуля попала в самое сердце. Голова закружилась, в груди разлилось горячее томление. Ведь стрелял не кто-нибудь, а Гриша, которого Семенов знал всю свою жизнь, которого любил, как родного. Предательский выстрел. В свое время судьбе было угодно познакомить дедушку Семенова с бескрайними просторами Зауралья. Будучи по натуре своей человеком жизнелюбивым и любознательным, дедушка воспользовался представившейся возможностью и с рвением невозбранимым стал знакомиться с богатейшей природой края. Он преуспел в распознавании хвойных пород деревьев, минералов, животных. Детали наблюдений своих регулярно записывал в специальную книжицу. И вот как-то зимой увидел он черную птицу с выразительными мудрыми глазами. Птица сидела на сухом дереве и что-то ожесточенно долбила. Кажется, это была кость. Удивил тогда дедушку низкий, хриплый голос птицы — такого не доводилось ему слыхивать в тех местах, где ранее бывал. От местных жителей узнал, что это не «большая ворона», как он поначалу решил, но ворон, птица таежная, загадочная. Живет, говорят, три века. Да, так вот, тот ворон с костью, как только почуял человека, то есть дедушку, прокричал что-то на своем языке обиженно, посмотрел недружелюбно, взмахнул широкими крыльями и улетел. Кость, впрочем, не бросил. Так понравилась дедушке птица, а особенно ее глубокий и выразительный взгляд, что стал он часто наведываться к этому дереву сухому: все ждал новой встречи, все надеялся, даже лакомства кое-какие в карманах носил для сближения. Тщетно. А весной, тут же недалеко, на поляне, нашел дедушка маленького вороненка, уже оперенного, но израненного, помятого, безжизненного — не то зверь, не то хищная птица, не то лихой человек приложил старание злое. Дедушка подобрал птенца, выходил и почему-то навсегда связал его в своей памяти с тем большим, первым в жизни встреченным вороном. Убежден был, что этот птенец — родной сын того, предыдущего. Да, лирик был дед. Собственно, это и понятно, он был тогда моложе нынешнего Семенова, ему было тридцать лет и три года. Выкормил дедушка птенца. Скоро окреп тот настолько, что можно было его выпускать. И понес его дедушка на ту же самую поляну, где встретились они. Было это уже осенью. Длинноногий птенец стал большой черной птицей с сильным клювом и мощными когтистыми лапами. Выпустил его дедушка. Ворон с радостью полетел ввысь, стал кружить над огромными лиственницами и оглашать округу своим возмутительно немузыкальным голосом. Простился дед с ним тихо и, пожелав удачи, зашагал обратно. А вернувшись па место жительства, сразу же обнаружил его сидящего на привычном месте — у входа в клетку, ту самую, что и теперь на шкафу стоит, сделанную собственными руками, сидящего, как ни в чем не бывало. Так вот с тех пор и стал жить Гриша в семье Семеновых. Не захотел, стало быть, улетать. Помнил хорошо, что был недоеденным. Зачем? На кой ляд ему в тайге дремучей бороться за существование и не знать, что принесет каждая следующая зима, когда можно в тепле ежедневно получать сносную пищу и при этом быть полезным: скрашивать одиночество человека... Это дедушка так рассуждал, обосновывая решение Гриши остаться. И мама так в свое время рассказывала Сереже. Так оно, значит, и было. Когда пришло время дедушке возвращаться из мест таежных, Гриша проехал с ним вместе несколько тысяч километров. Естественно, что дедушка уже не мог оставить птицу в лесу: «Раз уж сам вернулся, сам не пожелал улетать в тайгу, значит, тут уж судьба, тут никуда, брат, не денешься...» Гриша легко принимал новую обстановку, отлично ориентировался в любой новой квартире, в любом новом районе. А и квартир, и районов сменил дедушка за жизнь свою немало. И как-то сразу так повелось, что никаких ограничений у Гриши в передвижениях, в выборе направлений для полетов не было. Дедушка всегда оставлял открытым окно, или дверь на балкон, или даже просто форточку. Гриша гулял где хотел и сколько хотел. И возвращался всегда ночевать в свою клетку. Лишь однажды за все время совместной жизни пришлось дедушке и всей семье волноваться за своего питомца не на шутку. Было дело по весне, и нервы у всех были напряжены — подходило полнолуние. Так случилось, что Гриша расшалился не к месту — стал прыгать по столу, звеня посудой, и вызвал довольно бурную реакцию бабушки. А за нею и дедушка разволновался, накричал в гневе на птицу, обвинил несправедливо в терроризме, обозвал птеродактилем. И Гриша приуныл, посмотрел на них вопросительно и впервые не вернулся домой ночевать. Неделю не было Гриши. Неделя без него прошла траурно, серо. И весна как назло разгулялась, слепила молодой солнечной яркостью, звала к жизни все живое, вселяла надежду. Но потеряли всякую надежду дедушка с бабушкой. Целыми днями бродили они по округе и высматривали на деревьях и телеграфных столбах своего беглеца. Безрезультатно. Галок серых, всеядных обыденных хозяек помоек было предостаточно повсюду, а безупречно черного аристократичного Гриши нигде не было. Он исчез бесследно. Покинул своих приемных родителей. Вечером садились они на диван и тосковали. — Он же у нас такой доверчивый,— вздыхала бабушка.— Неровен час кот-лиходей подкрадется. — Гришка-то кота не испугается, он его клювом-то враз! А вот обиды он может и не простить. Деликатен. — Что ж нам теперь делать? И вот именно в такой момент, когда сидели они рядышком и, словно о сыне своем, о Грише тосковали, сам он и явился. Хорош собой, боевит, торжественно черен. Переглянулись дедушка с бабушкой, просветлели их лица. — Ты уж нас прости, милый, не держи зла. С той поры ничего подобного более не случалось, жили дружно. Если и отпущено прожить Грише триста лет, то больше полувека он уже прожил бок о бок с Семеновыми. И дедушки уже не стало. И сын его Сергей Сергеевич, выучился, работал в университете, а потом стал первым механиком небесных сфер. И его уже не стало. И внук Сергей Сергеевич унаследовал от отца странную тягу к небесным механизмам, занимал теперь его место. И правнук ходил уже в пятый класс. А Гриша был все таким же, как раньше. Словно все четыре поколения Семеновых связаны были с одним и тем же юным вороном. Время протекало мимо него, соскальзывало с крепких его антрацитовых перьев. А может быть, это и было так судьбой начертано, чтобы на шестидесятом году жизни он вдруг заговорил? Так или иначе, Гриша сидел на краешке шкафа перед растерянным Сергеем Сергеевичем Семеновым, смотрел на него внимательно и укоризненно. Недомогание было очень недолгим. Скоро сознание Семенова прояснилось, тяжесть в груди исчезла. «Я действительно схожу с ума,— мелькнула мысль.— Все уже началось, а я и не заметил». Семенов поднял глаза на птицу, взгляды их встретились. — Повтори, пожалуйста,— прошептал он.— Прошу тебя. — Меня зовут Гриша, так уж сложилось,— послушно ответил ворон. — А еще раз можешь? — спросил убитый Семенов, все еще не веря своим ушам. — Могу. Но зачем? — изумился Гриша. — Что зачем? — не понял Семенов. — Зачем повторять? Что, тебе мое имя неизвестно, что ли? — Ну, пожалуйста,— упорствовал Семенов.— Для меня это очень... — Я не магнитофон, чтобы бесконечно повторять одно и то же,— категорически отказался Гриша. Семенов отвел взгляд от птицы, встряхнулся, быстро прошел в кухню, достал из морозильника два кубика льда, приложил ко лбу, зажмурился, ощутил холодные струи, проникающие в ладони, бегущие по щекам. Потер льдом лоб. Было приятно, но все равно гулко стучало вместе с пульсом: «Вот как, оказывается, это приходит. Совсем не больно». Голова была горяча. Лед быстро таял. Гриша тоже перелетел в кухню, сел на свое место, на подоконник, с любопытством и беспокойством посматривая на Семенова. — Лучше бы чаю выпил,— посоветовал он, видя, как тает лед в жарких ладонях Семенова,— чем вот эдак-то изводиться. Семенов вздрогнул и посмотрел на Гришу, постепенно возвращаясь к действительности. Взгляд был долгим и вопросительным. — Нет, сам я не пью, но тебе бы не помешало,— словно оправдываясь, склонил голову Гриша. — Я понимаю,— решил серьезно поддержать беседу Семенов, не обращая внимания на ее невозможность, на фантастичность происходящего, на нелепость всей ситуации.— Я понимаю,— повторил он.— Но только дело в том, что спичек в доме нет. Твакая вот незадача. — И не надо. — То есть? — У нас и не бывает спичек в последнее время. За ненадобностью. — Да, но для того, чтобы вскипятить чайник, необходимо зажечь газ, так? А для того, чтобы зажечь газ, как минимум, нужны спички, верно? Семенов был доволен сохраняемым спокойствием и убийственной логикой своих вопросов. — Ох уж эти мне гуманитарии,— совсем по-бабушкиному посетовал Гриша.— Элементарных вещей не знаете. — О чем ты? — поинтересовался Семенов. Гриша встал в позу оратора и проговорил наставительно: — Проявляющиеся на гранях некоторых кристаллов кварца или сегнетовой соли, при действии на них в определенном направлении сжимающей или растягивающей силы электрические разряды называются пьезоэлектричеством. Семенов сел на табуретку, льдинки, растаявшие до маленьких хрусталиков, выскользнули из ладони на пол и скоро превратились в миниатюрные лужицы. А Гриша перелетел с подоконника на разделочный столик и ткнул клювом в какой-то предмет, напоминающий складной ножик или авторучку. — Вот это что? — спросил он. Семенов не знал, пожал только плечами. Он чувствовал себя глупо, как голый на торжественном приеме. — Это пьезозажигалка! — голосом экскурсовода разъяснил Гриша.— Пьезо! — он выделил это слово паузой и затем продолжил. — Пользоваться ею очень просто — левой рукой включаете газ, правой нажимаете на вот эту кнопку. И все! И не нужно никаких спичек! Семенов постарался сделать все именно так, как инструктировал его Гриша,— взял предмет в правую руку, левой открыл кран газовой горелки, нажал кнопку. Получилось. Газ сразу же загорелся ровным голубым пламенем. Изящная вещь. Покрутил в руках. От нажатия на кнопку возникала на кончике маленькая голубая искорка — крохотная дуга, молния микроскопического размера. Это было еще и красиво. — Заграничная небесь вещь? — обыденно поинтересовался Семенов. — Отечественная. Наша. Экспериментальная. Подарок Клавдии Иосифовны. Гриша, отчеканив это, перелетел на свое прежнее место. Семенов слушал Гришу с каким-то мистическим восторгом. Его привычное, очень доброе отношение к этой птице, рожденное многими годами совместного проживания, вдруг должно было уступить место новому чувству, пока безымянному, но ясно было, что это чувство уже не допускает иронии и тем более панибратства. Гриша был совершенно другой и незнакомый, каким ни одно живое существо, кроме человека, и быть-то не может. Разве что только в мечтах, фантазиях или снах. И свыкнуться с этой переменой вот так сразу было очень непросто. Ведь явь — это, как ни крути, явь! — Послушай, а вот это все, о кристаллах и прочем, ты откуда знаешь? — спросил его Семенов.— А? — Откуда, откуда... Вообще-то книжки читать надо или, в крайнем случае, телевизор смотреть, передачу «В мире науки и техники». Она очень часто дает научно-популярные фильмы на разные темы. Но проще - тщательно ознакомиться с прилагаемой к бытовому предмету инструкцией. — Научные, говоришь, и популярные? Это точно! Бытовые инструкции! — Улыбнулся Семенов, представляя, как Гриша смотрел такие передачи в очках и галстуке. Даром что ворон, но ведь и телезритель образцовый! И тут словно пружина какая-то сработала в голове: «Вот оно!» Семенов решительно вышел из кухни. Он вспомнил вдруг, что давно должен быть на работе. Но не столько это, сколько внезапно родившаяся мысль толкнула его к телефонному аппарату. Он дозвонился до Платона Петровича, сослался на внезапную простуду, сказал, что обязательно на неделе поправится и закончит северное сияние, короче, отпросился на весь день и, не слушая тусклые начальственные наставления, повесил трубку. Потом стал вызванивать Витю Маликова, знакомого со студии научно-популярных фильмов. К счастью, тот оказался дома. Представившись, Семенов сказал, что очень хотел бы срочно встретиться по очень важному делу, что очень нужно поговорить. Нет, по телефону неудобно, он не один... Убедил. Договорились о встрече у входа в институт палеонтологии, где у Маликова деловое свидание по поводу съемок нового фильма. А тут и чайник закипел. Семенов, потирая руки, вошел на кухню. — Так ты говоришь, пьезо, стало быть, электричество! — обратился он к Грише.— Научно, говоришь, и популярно? Очень хорошо... Ну что ж, давай по такому случаю чай пить... — Я ж говорил, что не пью,— отрезал ворон. — Говорил. Прости. А чего бы тебе хотелось? — Благодарю вас,— сухо, сказал Гриша.— О себе я сам позабочусь. И он выпорхнул из кухни. С трудом сдержал себя Семенов, чтобы сразу не броситься за ним и попросить никуда не улетать сегодня, а то и просто закрыть балконную дверь наглухо. Допил обжигающий чай, не ощущая ни вкуса, ни запаха. Вошел в комнату, будто в поисках чего-то забытого. Сразу отыскал взглядом Гришу. На месте. Чем-то озабочен. — Послушай, Григорий, все хотел спросить тебя, только ты не обижайся, ладно? Скажи, давно это у тебя? — Что? — Ну, вот это... — Что именно? — Ну, ты так раньше со мной никогда не разговаривал.— Семенов сделал ударение на слове «так».— Согласись, что мое любопытство естественно. Ведь не всякая птица... — Согласен. Это не обсуждается. — Ты что, не хочешь мне отвечать? — Выпадает иногда отдельным субъектам такая судьба — делать то, чего никто никогда не делал. Да... Ты, кажется, куда-то спешишь? — Верно. Мы с тобой вечером потолкуем, ладно? Я приду, и мы с тобой обо всем не торопясь поговорим. Хорошо? Ведь ты сегодня никуда не улетаешь? — испытующе взглянул Семенов на птицу. — Вечером я буду дома,— любезно, но как-то устало ответил Гриша.- Или во всяком случае в зоне доступа... — Вот и отлично, вот и договорились. Я побежал. Не скучай, милый. Приветик! Семенов вышел, закрыл за собой дверь. И какое-то время постоял, послушал. В квартире было тихо, как и должно было быть. Не станет же Гриша наедине с самим собой громить посуду ни с того ни с сего? Верно? «Что ж это я его Григорием-то назвал? — подумал Семенов, спускаясь по ступеням.— Неловко как-то вышло». И тут он услышал мелодичное «мя-а-а-уа». На подоконнике сидела роскошная черно-белая кошка с пушистым хвостом и сверкающими глазами. Семенов никогда раньше не встречал такой в доме. Кошка пристально смотрела в глаза человеку, уши были насторожены, чуть вздрагивал ее наэлектризованный хвост. «А может быть, и она?» — мелькнула в голове Семенова крамольная мысль. И на всякий случай он кивнул ей прежде, чем выйти: — Здравствуйте. — Мя-а-ава,— ответила она, проводив его коварным взглядом, затем выскользнула в открытую дверь на улицу и исчезла в кустах сирени. Витя Маликов сидел на каменном парапете и читал журнал «Палеонтологический вестник». Вернее не читал, а неторопливо листал страницы с малопонятными сугубо специальными статьями о костных останках ориньякского периода. Вид однако у него при этом был вполне свнушительный. Не мпенее чем кандидат в приват-доценты подводил итоги раздумьям перед выступлением на международном конгрессе. Когда появился Семенов, Маликов поднял глаза от журнальных страниц и, сохраняя весьма сосредоточенное выражение лица, проговорил на одном дыхании: — Ну, привет-привет, что стряслось-то? Чего звал! Как вообще дела-то у тебя? Где пропадаешь? — У тебя как со временем? — поинтересовался Семенов. — Да в общем-то негусто, но, я думаю, все, что в наших силах, мы успеем. Итак? — Вот что, Витя, ты только не перебивай меня, выслушай сразу все, а потом уже задавай вопросы, если они появятся. Хорошо? — Валяй. И Семенов рассказал Маликову о Грише, о его появлении в семье, о том, что случилось вчера. Виктор сидел, внимательно слушал и обещания не перебивать придерживался строго. Кода Семенов закончил, протянул взволнованно «вот такие, брат, дела-а-а», Маликов, казалось, все ждал чего-то еще. Не дождавшись, наконец спросил: — Так, и что же? Семенов был взволнован, он так живо прочувствовал все случившееся ночью и утром заново, что не сразу услышал вопрос. Ему казалось, что Витя, пораженный неслыханной новостью, немедленно должен будет начать что-то предпринимать, будет кому-то звонить, куда-то бежать, станет развивать одним словом активную организаторскую деятельность. Закрутится вихрь тугой и яростный. Вместо этого Маликов продолжал сидеть как ни в чем не бывало, словно пропустил все мимо ушей. Семенов наклонился к нему поближе и вежливо переспросил: — Что? — Я говорю, хорошо, и что же ты, исходя из всего вышеизложенного, после всего этого собираешься делать? — довольно спокойно проговорил Виктор. — Вот за этим я и позвонил тебе. — В смысле? — Ну, я думал, может быть... — Семенов угас и не стал продолжать. Он вдруг подумал, что Витя Маликов очень изменился со времени их последнего общения, и что вообще-то зря он ему позвонил. — Ты уверен, старина, что все изложенное тобой было в действительности?- Вкрадчиво поинтересовался Витя.— Если все так и было... — Что значит было? Оно и есть в действительности,— был непреклонен Семенов. — А ты кому-нибудь еще рассказывал этот свой затейливый свой рассказ? — Нет. Пока. — Да, я понимаю,— вдруг проворно вскочил с парапета Маликов и запихал комком журнал в сумку.— Я понимаю, это, конечно, материал сенсационный, это может быть бомба, этого упустить нельзя. Но! — он выразительно поднял палец и растянул паузу для значительности.— Но! Мы же взрослые люди. Ты согласен со мной? Семенов был полностью согласен с этим положением. Он тоже встал с парапета и пошел за Маликовым. Тот возбужденно размахивал руками и неосмотрительно вышел на середину проезжей части. Оказывалось, что активную деятельность он все же намеревался развивать, но только реакция его была несколько приторможенной или своеобразной. Семенов послушно шел за ушибленным новостью Виталием Маликовым. — Столбить! Столбить! — повторял тот, как заклинание. С храктернным надрывным визгом внезапно затормозила машина. Водитель высунулся из окна, лицо его пылало гневом. Но Маликов тут же обезоружил его приятной улыбкой и вежливым обращением: — Извините, но вопрос жизни и смерти решается. Свезите нас, пожалуйста, на киностудию. При этом он, даже не дожидаясь согласия водителя, сел в салон и Семенова за собой увлек. — На какую студию-то? — деловито обернулся шофер. — На студию научно-популярных фильмов,— весомо произнес Маликов. — Это где ж такая? — изумился водитель. — Поехали пока прямо, там я покажу,— распорядился Виктор и откинулся на спинку сидения. Помчались. Ну, вот и закрутилось... Ты этого хотел, Семенов? Получай, пользуйся... — Это со мной,— сказал Виталий на проходной сонному вахтеру, который и головы-то не повернул на вошедших. Поднялись на третий этаж, где располагался редакторский отдел, к редактору, о котором Виталий сказал уважительно: — Этот схватит суть сразу!.. За дверью с загадочной табличкой «ПТО-Ш», в тесном кабинете с тремя столами, креслами и компьютером на процессоре Intel-Pentium, было многолюдно. Висело плотное облако табачного дыма, в котором угадывались неясные силуэты присутствующих. Ближе всех к входу сидел пожилой человек в кургузом пиджаке. Он монотонно рассказывал о том, как еще при прежнем режиме, на натуре, в лесу снимал кинокамерой «Дебри» («О, это, я вам должен сказать, была камера!») диких животных в среде их естественного обитания, и насекомых, названия которых вспомнить никак не мог. Повествование, по всей видимости, длилось уже давно. При этом рассказчик не слишком заботился, слушают его или нет, ему самому нравились воспоминания из прошлой профессиональной жизни, и он ими делился совершенно бескорыстно с коллегами более молодыми, которые именно в силу своей молодости и не понимают значения свойств лентопротяжного механизма именно камеры «Дебри», но вот столкнутся на практике с проблемой устойчивости кадра. Тогда припомнят ветерана и его бесценный опыт, и пожалеют еще, что невнимательно слушали... А в комнате действительно было шумновато. Говор и смех отовсюду. Одновременно с ветераном вслух говорили сразу несколько человек. И потому Витя, он же Виталий ничуть не повлиял на общую атмосферу помещения, когда протиснулся в сизую глубь и извлек оттуда в коридор невысокого, с очень бойкими глазами редактора. — Валентин,— сунул он крепкую ладошку в руку Семенова и потряс ее темпераментно. — Очень приятно,— ответил Сергей Сергеевич и представился в свою очередь: — Семенов. Редактор, как и было обещано, идею схватил сразу, влет. Вид у него был такой, будто всю свою сознательную жизнь он только и делал, что мечтал о такой теме, ждал встречи с нею. Сразу же воодушевился, размахивая руками, подвел нужную идеологическую платформу, сформулировал чеканно «необходимейшую для прохождения» экологическую направленность и заявил, что нужно ковать, пока горячо. Все тут же пошли к главному редактору студии. Но тот был занят. Пришлось ждать в коридоре, выслушивая пошлые анекдоты, которые рассказывал, непрерывно хихикая, сутулый человек в темных очках. Когда в дверях кабинета появился главный, Валентин остановил его, решительно выступая вперед и заявляя: — Богатейший материал, гениальная идея! Главный редактор иронично ухмыльнулся и ретировался в свой кабинет. За Валентином вошли Виталий и Семенов. Главный редактор важно опустился в широкое кресло, под ножки которого по специальному заказу были сделаны подставки для должного возвышения руководителя, и небрежным жестом руки показал, что вошедшие могут сесть. Валентин плюхнулся на стул и тут же начал рассказывать все, что подготовили сообща. Хозяин кабинета криво усмехался и набивал трубку табаком, ни разу не взглянул на говорившего. До конца темпераментную речь Артамонова он слушать не стал. — Не пойдет! — как лезвием полоснул и при этом явно испытал удовольствие. В наступившей тишине стал раскуривать трубку. Его ухмылка сделалась еще более ядовитой в повисшей тягостной паузе. С наслаждением он сделал затяжку и выпустил голубоватую струйку дыма. Энтузиазм посетителей был сбит, и теперь спокойно можно было объяснить: — В плане уже есть четыре экологических сценария. Больше не надо. — Но ведь какой материал! — постарался возразить редактор. — Какой материал? — переспросил главный.— Ну, допустим даже, что и вправду говорит! Ну и что дальше? Ты слышал, как она говорит, эта птица? Нет. И я не слышал. Но могу тебя уверить, и не слушая ее, что ничего особенного не будет. Ничего нового она не скажет. Гоша хороший, Гоша хочет кушать! Поговорила, мы умилились, а дальше? Где глубина? Где событие, достойное общественного внимания? Как сюжет для журнала «Юный натуралист» еще может быть, но не более, не более... — Но ведь вы сами говорили, что в информационном пространстве именно научная сенсация – главный механизм привлечения зрителя. И если птица говорит, то… — вяло стал сопротивляться Валентин. Главный выслушивать его аргументацию не стал, перебил. — В общем, коллеги вы мои дорогие, идея у вас хоть и потрясающая основы гуманитарной сферы, но не пойдет. Да! Не пойдет. Что-нибудь еще есть такое же оригинальное? После этой фразы главный сразу углубился в чтение бумаг, высокой стопкой лежащих на столе, всем своим видом показывая, что бестолковая аудиенция исчерпала отведенное на нее время и закончена. Все, что мог сказать по поводу случившегося обиженный и униженный редактор, он постарался вложить в закрывание двери. Так ею грохнул, что рядом в коридоре задребезжали стекла. — Идем непосредственно к директору! — решительно заявил он и бросил вперед руку, словно трибун на митинге.— Этот у нас с головой! Но в приемной горячего редактора ждало новое разочарование, оказалось, что директора на студии нет, он поехал на телевидение записываться для программы «Горизонты науки» и что скорее всего до конца дня его уже не будет. — Стоп! — хлопнул себя по лбу ладонью Виталий. - Телевидение! Ах ты, черт возьми, как же это мы сразу не скумекали? Вот шляпы так шляпы! Это же как раз то, что нам нужно.— Маликов, угасший было в кабинетных скитаниях, воодушевился снова.— Наша студия — это же сплошная волокита, это же тьма бумаг и не меньше года срок прохождения от заявки до реализации. Канитель. А там можно все устроить в момент. Идем за мной! Он схватил Семенова за руку и потащил из приемной. В комнате, куда они поднялись, шло обсуждение футбольного матча. Маликов отодвинул рыжего парня с рассеянным взглядом от телефона, сел на стол и стал накручивать номер, сверяясь постоянно со своей растрепанной записной книжкой. В комнате появился сутулый человек в темных очках и стал рассказывать те же анекдоты, что и в коридоре, при этом так же подхихикивал себе при каждой фразе и трогал ухо. Репертуар его, видимо, был хорошо знаком присутствующим, потому что рассказчика скоро вытолкали из комнаты. Виктор дозвонился, стал кричать в трубку, там его плохо слышали. Здесь, в комнате, его слышали отлично. 0н кричал, звал, спрашивал, назначал время. Потом ахнул трубку на аппарат, посмотрел на часы и потащил Семенова за собой в буфет... Когда они вышли из студии, Семенов радостно взглянул на небо. Воздух был чистый: рядом рос сосновый лес, даже пахло смолой, разогретой на солнце. Но блаженствовать не пришлось — немедленно подвернулась машина, судя по оранжево-черной расцветке,— аварийная горгаза. В тесной кабине долго тряслись к студии телевидения. Затем по внутреннему телефону Маликов вызванивал кого-то из редакции передачи «Природа вокруг нас». И наконец нашел того, кого искал. Тот спустился вниз, в просторный вестибюль. Опять надо было рассказывать все сначала, опять следить за реакцией нового человека. А лицо человека было знакомо — он часто вел эту самую передачу, рассказывал об утках, зимующих в городе, о выставке собак и о молодняке зоопарков страны. — Витек, материал для странички передачи есть,— спокойно сказал ведущий.— Но подходить надо серьезно. Чтобы я заикнулся об этом в редакции, мне нужно иметь три вещи: письменное мнение ученого с именем. Так как здесь птичка — то орнитолога. У нас есть связь с академиком Пряниковым, он часто помогает по разным текущим вопросам. Могу дать телефон. Прямой, мобильный, сотовый. Правда, он человек занятой, сразу предупреждаю. — Я знаком с Борисом Петровичем,— вставил Семенов.— У меня есть его координаты. Ведущий посмотрел бесстрастно на Семенова и кивнул. — Вот и отлично. И второе: как минимум, магнитофонную запись этого вашего говоруна плюс фото. Чтобы до того, как затевать что-то, можно было судить о том, как все это будет выглядеть на экране. Вы меня понимаете? — задал свой вопрос ведущий так, что каждый принял его на свой счет. И потому и Маликов, и Семенов ответили дружно. — Понимаем. — Ну, тогда все. У меня через шесть минут эфир. Звоните. Ведущий сделал общий жест рукой, обозначавший прощание, и степенно скрылся за стеклянным барьером, охраняемым милицией. — Это фирма! — сказал восхищенно Маликов и принялся рассказывать о том, как познакомился с ведущим, как участвовал в одной из передач со своим фильмом. Потом он вдруг остановился и спросил: — Слушай, а откуда ты академика-то знаешь, этого, как его? — Бориса Петровича Пряникова? — Ну да. — По обществу любителей природы. Он же наш, так сказать, шеф и консультант по всем теоретическим вопросам. — Эх ты,— почему-то махнул на это рукой Маликов. — Ты о чем? — не понял Семенов. — Да если бы мы сначала поговорили с ним, а уж потом сунулись к нашему главному редактору, то результат был бы совсем иным, неужели ты этого не понимаешь? И что ж ты сразу-то к нему не обратился? — Ну, знаешь ли, я и сам не знаю, как это все получилось, а ты хочешь, чтобы я сразу вспомнил об академике. Смешно. — Но обо мне-то ты вспомнил,— заметил не без ехидства Маликов. — О тебе это он мне подсказал. — Кто, Пряников? — Нет, Гриша. Маликов открыл рот от удивления. — Мы ж с ним незнакомы, откуда ж он... — Да нет, ты меня не совсем верно понял, не конкретно тебя, а, так сказать, направление подсказал. Что-то такое стал рассказывать про научно-популярное кино, ну вот я и вспомнил. Больше у меня кинорежиссеров знакомых нет. — Ну, ты даешь,— неопределенно выговорил Маликов и посмотрел на часы.— Так, ладно. С академиком ты сам разберешься? Или мне надо присутствовать? — Да, в общем-то... — Ясно, тогда я побегу, мне еще надо успеть в институт палеонтологии заглянуть, неудобно все-таки. А ты звони обязательно. Если достанешь заключение академика, то, может быть, и наш главный по-другому заговорит. Пока. Маликов побежал на проезжую часть улицы останавливать машину. И опять ему почти мгновенно удалось притормозить юркую легковушку с японской физиономией мазды. Везет же некоторым! Семенов позвонил академику Пряникову на квартиру. Дома была жена Бориса Петровича, женщина в критическом возрасте и потому решительная, подвергающая себя с неясной целью три раза в неделю аэробическим шейпинговым истязаниям. Она ответила по телефону круто: — Это какой еще Семенов? Монография про зяблика, что ли? Семинар? Вильнюс? — Нет, что вы,— стал оправдываться Сергей Сергеевич.— Какие зяблики? Какие семинары… Я просто Семенов, мне бы Бориса Петровича по делу. Он дома? — Вот что, просто Семенов! Поимейте совесть звонить ученому по пустякам, отвлекать его от непосредственной научно-изыскательской деятельности. — Я из общества любителей природы,— поспешил выдвинуть защиту Семенов.— Я не по пустякам, речь идет как раз о непосредственной научно-изыскательской деятельности и более того – о консультации. — Ну, это уж вообще! — воскликнула жена ученого.— Так лгать прямо в глаза! Он же сейчас как раз в обществе, а вы говорите, что сами из общества! — Спасибо,— сказал Семенов и быстренько повесил трубку. Пока он ехал к маленькому особнячку, подвал которого был занят обществом любителей природы, вспомнились предыдущие встречи с сухоньким академиком Пряниковым. Лет ему было за шестьдесят, лицо его с удивительно тонким плоским носом, похожим на клюв, было абсолютно безбровым, но зато обрамлено пегой с подпалинами бородой, которая росла пучками разных оттенков непосредственно на горле, оставляя подбородок и впалые щеки голыми. И если бы не привычка академика пощипывать эту пегую свою растительность постоянно, трудно было бы поверить, что она настоящая, казалось, она вот-вот должна отклеиться. Несмотря на то, что Пряников был специалистом по пернатым, встречи его с общественностью, всевозможные поездки и лекции в последние годы чаще всего были связаны не с птицами, а с его всепоглощающим хобби. Академик при всяком удобном случае демонстрировал, как священную реликвию, гипсовый слепок отпечатка ноги некоего существа, сделанный в предгорьях Памира. И сам был убежден, и других убеждал, что именно такая полуметровая ступня у беззащитного снежного человека, которого надо найти и спасти, посадив его в клетку, потому что иначе под влиянием цивилизации он просто исчезнет, а вместе с ним исчезнут и те бесценные данные о прошлом и будущем человечества, которые, по словам академика, всенепременно заложены в генах этого существа. Борис Петрович был и в самом деле очень занятым человеком: львиную долю его времени занимали как раз лекции о возможности контакта с так называемым снежным человеком. Тема, сама по себе очень привлекательная, подкрепленная отпечатком ноги, свидетельствами очевидцев из местного населения и даже зарисовками вызывала неизменно бурный энтузиазм в среде старшеклассников, студентов и домохозяек. А уж о всевозможных кружках любителей путешествий, о секциях «Молодой натуралист» и тому подобных общественных структурах и говорить не приходится. Борис Пряников в этих кругах был очень популярен. Тотальное же увлечение самого Пряникова йетизмом началось с тех пор, когда он, написав свою двухтомную монографию о сойке в средней полосе, был избран членом-корреспондентом. Своего института у него не было, продолжать заниматься какой-то отдельной птахой член-корру вроде бы уже и несолидно, читать курс общей орнитологии прискучило. Да Пряникову и желать уже вроде бы нечего: по телевизору в передаче «В мире животных» его показывают регулярно. Журналы с природоведческим уклоном всегда рады напечатать что-нибудь вышедшее из-под его пера, хоть бы и предисловие в десять строк. И тут вдруг старый приятель, биолог, побывавший на Алтае, рассказывает потрясающие по своей убедительности истории о встречах местных жителей со снежным человеком. Как было не увлечься, как не заинтересоваться?! Это же тема! Нюх не подвел! Журнал «Знание — сила» поначалу с удивлением принял материал столь экзотический. Но предложенную статью опубликовал. Она называлась «Здравствуй, йети!» — и в ней снежный человек описывался так красочно и так подробно, словно автор провел с ним детство и юность, словно это и не гипотеза вовсе, а факт расхожий, обычный. Может быть, это было лучшее, что вышло из-под пера Пряникова? Статья получилась яркой, а главное — своевременной... В ней педантичный ученый излагал и историю вопроса. В частности поведал о том, что предания о йети были составной частью религиозных верований и традиций шерпов еще с ранних дней буддизма в предгорьях Гималаев. Они полагали, что на верхних склонах горного массива живут духи и демоны, а на нижних - йети. Возможно, подразумевалось, что эти загадочные горные люди существуют как духи, всегда прячась от взгляда простых смертных. Сообщал Пряников и том, что первым известным и задокументированным наблюдением феномена, приписываемого йети, было обнаружение в 1921 году отпечатков человеческих ступней в снегах горы Эверест на высоте более шести тысяч метров над уровнем моря. Наблюдение было сделано полковником Говард-Бери (C.K. Howard-Bury), хорошо известным и уважаемым альпинистом. Это случилось, когда он возглавлял экспедицию на Крышу Мира Джомолунгму. Он обратил внимание на странные отпечатки на снегу. При осмотре следов носильщики сообщили, что они принадлежат меч-кангми, что приблизительно можно перевести как отвратительно пахнущий снежный человек ("канг" - снег и "ми" – человек, "меч" переводится как выражение чего-то вообще отвратительного, мерзкого, зловонного). После того, как Говард-Бери вернулся из своей успешной экспедиции и поведал коллегам, покорителям вершин историю мимолетной встречи с удивительными следами на небывалой высоте в снегах - родилось и получило распространение за пределами Гималаев словосочетание снежный человек. С тех пор произошли тысячи наблюдений неуловимого существа и его знаменитых следов. Самое известное и то, что заставило провести серьезное научное исследование возможности существования этого и других гоминидов, это серия четких фотографий, сделанных Эриком Шиптоном (Eric Shipton) в 1951 году во время экспедиции на Эверест. Фотографии были сняты в месте под названием Менлунг Гласир (Menlung Glacier) примерно на высоте 6 705 м. С помощью сфотографированного рядом ледоруба был определен размер ступни = 31,25 на 16,25 см. Это одно единственное наблюдение стало основой веры в возможность существования гигантских гоминид и проложило дорогу серьезному научному изучению гигантских волосатых Снежных людей, таких как сасквоч (Sasquatch) и бигфут. Йети называют разными именами в зависимости от географического положения региона наблюдения или связанной с ним легенды. В Непале известны три типа снежного человека: очень большой йети, меньшая разновидность, агрессивная и плотоядная; и существо, часто зовущееся ракши-бомпо (Rakshi-Bompo), часто вредное, нападающее на посевы, но быстро убегающее при приближении людей. В различных областях Гималаев йети зовется банг (Bang), бангйакри (Bangjakri), бан-ванас (Ban Vanas) и ван-манас (Van Manas). У нас ходят устные истории об алмасах, примитивных существах-полулюдях, с которыми еще в девятнадцатом веке столкнулся русский полковник Николай Пржевальский во время своих глубоких исследований Монголии и пустыни Гоби. Дальнейшие исследования этих существ были приостановлены русским правительством и имперским судом из-за страха испытать неловкость, если бы им пришлось публично принять возможность существования этих существ. Алмасы также известны под именем алмаст и снежный человек. Буддийские монахи уверенно утверждают, что йети существует и его постоянно видят обитатели горных монастырей — когда снежный человек приходит к речке на водопой. Правда, монахи не считают йети наделенным разумом — по их словам, это огромная обезьяна, и нет ничего удивительного в ее жизни, поскольку обезьяны различных размеров живут в Гималаях с незапамятных времен. В монастыре Пангпоче помощник настоятеля Вангду показывал скальп снежного человека, хранящийся под охраной в одной из комнат, в другой комнате лежит тщательно мумифицированная кисть руки йети, весьма похожая на лапу здоровенной обезьяны. В рассекреченных недавно архивах спецслужб хранится и отчет генерал-лейтенанта медицинской службы В. Карапетяна о поимке в горах Дагестана «снежного человека», датированный 1941 годом: «У него не было бороды или усов, хотя его лицо было полностью покрыто небольшими волосами. Человек стоял абсолютно прямо, и его руки свисали. Его рост был около 180 сантиметров. Он стоял передо мной, как исполин, его глаза ничего не выражали, они были пустыми и тусклыми — это глаза животного». Данные о «скальных людях» содержатся и в воспоминаниях генерала Михаила Топильского, в 1925 году в ходе операции против басмачей в горах Памира наткнувшегося на труп снежного человека и сделавшего его подробное описание (зарисовав тело). Имя Пряникова стало чуть ли не флагом в руках неожиданно многочисленных энтузиастов-йетистов, во всяком случае, авторитетом непререкаемым ввиду академического звания. И в памирских и алтайских районах отбоя не было от хлынувших косяком путешественников, рвущихся отыскать следы пребывания волосатого существа а то и на встречу с самим снежным человеком. Они ссылались на мнение академика Пряникова, как на авторитетное свидетельство подлинности наличия именно в этих краях вышеописанного представителя загадочной ветви развития человечества и на этом основании требовали разрешения на походы в пограничные районы. В качестве аргумента непременно предъявлялась одна и та же статья в солидной газете. С центральными печатными органами местные власти у нас привыкли считаться, мнение академиков при всем критическом к ним отношении привыкли уважать. И многих пускали в горы. Даже и таких, кого пускать в пограничные районы вовсе бы и не следовало. Одних слепков огромной ступни привезено было из диких мест множество. И не все они осели в природоведческих секциях учебных заведений или музеев, большинство стало ходким товаром в виду повышенного спроса. Цены на следы росли. И на рыжие клочья шерсти неизвестного существа весьма напоминающие медвежий мех с брюха линялого шатуна. И даже на затвердевшие кучки экскрементов весьма прозаического вида и свойств – привезенные с Алтайского плато и поданные как несомненный продукт жизнедеятельности именно Йети, они шли нарасхват. Особенную волну энтузиазма вызвали сообщения о том, что и в наших землях встречаются следы снежного человека. Из материальных доказательств обитания в здешних краях живого чуда-юда существует единственная действительно стоящая находка. Это... фекалии (или экскременты). Их обнаруживают в тех местах, где побывал и погадил йети. Тщательный лабораторный анализ показал, что такие фекалии или экскременты не могут принадлежать ни человеку, ни какому-либо известному в Ленинградской области животному. По материалам исследований фекалий неясного происхождения были написаны диссертации, в том числе и две докторские. Рецензентом на всех защитах был именно академик Пряников, внесший и свой вклад в анализ состава сенсационных ссохшихся испражнений. В частности, именно он, профессиональный орнитолог, определил и доказательно установил в размытых фекалиях принадлежность фрагментов скорлупы яйцам соек и снегирей. Недавно был обнаружен еще один факт существования снежного человека в лесах Новгородчины. Побывавшие в Малой Шишере столичные криптозоологи , занимающиеся изучением редких видов животных, нашли в лесу на болотном острове Терезун следы йети. Узнав об этом, академик Пряников, сразу же бросил дела и срочно помчался в указанный регион. Остановился у давнего своего однодумца, свидетеля, местного поэта и страстного охотника за йети. Они познакомились десяток лет назад, когда в руки Пряникову окольными путями попала книжка маловишерца «Мои встречи со снежным человеком», написанная в ответ на публикации Пряникова и подписанная Архип Полуянов. Снежным человеком Полуянов заболел еще в младые свои годы, лет сорок назад. Архипушка жил тогда в деревне Задубье и очень любил рыбачить в болотных омутах на Терехуне. В один из летних дней они с другом оставили удочки в воде, решили побродить по окрестностям и... увидели на тропке след от босых ступней. Следы те были огромными, каждая ступня в длину сантиметров по сорок! Кто мог пройти по тропке и оставить такой след, мальчишки придумать не могли. Следы были явно чужими. У кузнеца из соседней деревни Степана Крюкова, который с легкостью лом завязывал в узел, а на спор по большим праздникам мог и из трех ломов косицу сплести, лапища была огромная, спору нет. Но во-первых, ее никто не измерял – было ли в ней именно сорок сантиметров, доподлинно неизвестно. А во-вторых, - Степана Крюкова отродясь никто не видел босым. Он сапог своих безразмерных, изготовленных еще дедом его Афанасием, тоже кузнецом, никогда не снимал. И уж тем более не бродил в сумерках по росистым прибрежным тропкам. Кто же тогда, если не Степан? Через две недели решили в том же болоте поискать морошку – и опять следы! Того же размера! Забыв про ягоды, двое друзей-следопытов отправились по цепочке отпечатков. Те привели к остаткам чьего-то пиршества: на траве валялись рыбьи кости и головы. А вскоре на соседней полянке появились и сами рыболовы – четыре существа: два больших и два маленьких... Все четверо – поросшие густой рыжей шерстью. Самое большое существо повернуло голову и посмотрело на мальчишек. Они встретились взглядами. Так быстро друзья, наверное, никогда не бегали. Оба неслись, не разбирая пути, и в конце концов плюхнулись прямо в трясину. Если бы не случайный спаситель, для обоих эта рыбалка стала бы последней… Односельчане долго смеялись над приключением Архипки Полуянова, обдриставшегося на Терехуне. А сам он встречу ту крепко запомнил. Ответы же на мучавшие всю жизнь сомнения, вопросы и страхи Архип Полуянов нашел в статьях академика Пряникова. И написал книжку своих интимных воспоминаний. Эта искренняя исповедь сблизила ученого и поэта-любителя. Пряников и Полуянов в том самом районе, где опытные столичные криптозоологи наткнулись на следы босых ног, обнаружили и сфотографировали четкий погрыз на дереве – четыре четкие полосы от зубов на высоте более двух с половиной метров от корня. Эти отпечатки зубов были очень похожи на те, что несколько лет назад ученые нашли в Карелии, но так и не смогли атрибутировать. Тогда лабораторные анализы, проведенные в Институте зоогенетики, показали, что расстояние между клыками у этого существа в 2,3 раза больше, чем у обычного человека разумного. (Сын Степана Крюкова, Никифор, тоже кузнец,– он на спор по большим праздникам целую буханку хлеба заглатывает и запивает четвертью – 2,5 литра! самогонки, не в счет.) Из чего можно было с уверенностью сделать вывод, что новооткрытый погрыз ствола на высоте в два метра шестьдесят четыре сантиметра от земли принадлежит именно снежному человеку, причем особь была скорее всего мужского пола. Фотографией этого погрыза ствола Пряников очень гордился. И пометил его, включив в подготовительные материалы к своей фундаментальной монографии, как «exscluziv». Один шаг оставался до реальной долгожданной встречи со снежным человеком. В частности, охотник за йети, Йошитеру Танакаши уже отправился из Осаки в Непал, чтобы сфотографировать не след его, но фигуру и лицо. Он утверждает, что нашел в горах пещеру снежного человека, и теперь дело лишь за тем, чтобы выманить таинственное существо наружу. Йошитеру утверждает, что уже пытался сделать это несколько лет назад, но тогда как на грех замерз фотоаппарат. Сейчас японец берет с собой девять инфракрасных камер. И две запасных. Да, если снежный человек и в самом деле существовал где-то в пещере на льдистых взгорьях, то он, конечно же, газет не получал, не читал их и не знал о том, что чуть ли не вся страна включилась в его поиск. Разделившись при этом на ярых сторонников наличия и на столь же ярых противников. Всем требовались неопровержимые доказательства. Конкретнее – нужна была непосредственная встреча с особью полностью соответствующей описаниям свидетелей. И немедленно. Только в этом единственном случае противники гипотетического существования снежного человека, которых не убеждали удивительно одинаковые огромные гипсовые слепки ступней, соглашались признать свою неправоту. Но поток публикаций разных точек зрения при этом не уменьшался. В ход шли и факты якобы извлеченные из анналов истории и версии экстравагантные весьма сомнительного свойства. Впрочем, самому снежному человеку до всего этого, конечно же, не было никакого дела. А вот удастся ли найти сладкий корешок или добраться до гнезда с большими теплыми яйцами глухарки таежной — это вопрос серьезный... Троллейбус прервал воспоминания Семенова, хищно зашипев дверцами. — «Южная», машина дальше не пойдет, - прогудели динамики. Конечная остановка. И все пассажиры дружно покинули салон. Семенов тоже оказался на улице. Тут и до особняка управления «Красная книга в Действии», в подвале которого находилось общество любителей природы, оставалось всего несколько минут проходными дворами. Бориса Петровича Пряникова Семенов заполучил после часа ожидания — когда закончилось заседание правления. Протянул руку и обиняков напомнил ему о себе, пригласил домой для очень серьезного разговора, представляющего взаимный научный интерес. И по тому, как тот сразу согласился, Семенов понял, что и сам академик не слишком спешит возвращаться к своей супруге, которая питается исключительно по Шелтону, чтобы жиры отдельно, углеводы — отдельно, и к этому же принуждает подвижника йеттизма, который по мягкости характера подчиняется, но с еретическим упорством все время грезит о запотелой стопке и сочном бифштексе. До бифштекса, конечно, дело в доме Семенова не дошло, но чаю он честно предложил, и сливочные сухарики, пачку которых он прихватил по дороге, оказались очень даже к месту. — Ну что ж, как говорят французы, теперь можно и о делах,— отодвинул от себя чашку довольный Пряников. И не заметил, что чашка-то была саксонская, кобальтом расписанная, заплетена в витиеватый цвибельмустер, то бишь луковый орнамент. Ну, не заметил и не заметил, бог с ним. Правда, маму Сергея Сергеевича это бы, несомненно, покоробило, и академик резко бы упал в ее глазах. — Я внимательно вас слушаю, молодой человек,— сложил тем временем холеные руки на животе Борис Петрович. Он умел вести беседу с достоинством. — Сейчас,— засуетился Семенов и стал сметать в ладошку крошки со стола. Он понял, что волнуется. — Вот в чем дело, Борис Петрович,— Семенов подыскивал слова,— как бы это вам объяснить?.. Если с самого начала, то получится очень длинно. А если что-то пропустить, то, боюсь, многое будет непонятно. Но я попробую схватить для вас самую суть. — Суть — это хорошо,— кивнул академик значительно. — Я хочу вам показать одно животное. Не совсем обычное, - торжественно объявил Семенов. И явно погорячился, не учел возможных последствий вызванных сложностью и замысловатостью психофизической конституции академика. Полуприкрытые глаза Пряникова немедленно раскрылись полностью и все сухонькое лицо выразило неподдельный интерес граничащий с ужасом. Необычное животное во всем мире для академика Пряникова было только одно. Видимо, Борис Петрович и решил при этих словах Семенова, что увидит ни больше ни меньше, как самого снежного человека. Йетти на кухне после чашки индийского чая! Это сюрприз даже для закаленного многолетними дискуссиями академика. Он и ручки-то сплетенные с животика убрал, весь к долгожданной встрече приготовился. — Оно может на первый взгляд показаться совсем простым, но это только на первый взгляд,— продолжал Семенов.— И вам, как крупному специалисту, будет, мне кажется, интересно ближе познакомиться с таким экземпляром. Скажу сразу, обратиться к вам мне подсказали на телевидении, где вас хорошо знают и где вам доверяют. С целью получить у вас, так сказать, официальное заключение или консультацию. Да... — Я что-то не совсем понимаю, молодой человек, о чем, собственно, идет речь?.. — Сейчас, сейчас,— сделал успокоительный жест руками Семенов и после небольшой паузы громко позвал: — Гриша, иди сюда! Академик недоуменно поднял брови и посмотрел в ту сторону, куда повернулся Семенов. В квартире было тихо, и Пряников не без опасения перевел взгляд снова на Семенова. Представить такую ситуацию, что снежный человек обнаружен, помещен в обычные условия городской квартиры и к тому же приручен настолько, что назван вполне обыденно тривиальным Гришей, академик не мог. Свободы его академической фантазии не хватало. И сердце начинало невыносимо щемить. Семенов различил в направленном на него взгляде академика немую мольбу и глубокую печаль, почти обреченность. Это был взгляд приговоренного. — Гриша! — поспешил он привести приговор в исполнение и позвал более настойчиво. — Чего? — отозвалось из комнаты. — Иди, пожалуйста, сюда. — Не пойду, я занят,— был ответ. Семенов, не скрывая своего ликования, победоносно посмотрел на Бориса Петровича. Академик же только моргал, ничего не понимая. Пауза затягивалась. — А вы что, сами не можете рассказать? — почему-то шепотом спросил он.— Чтобы не беспокоить занятого человека. Семенов просиял. — В том-то и дело,— торжественно произнес он, — что это не человек! В том-то и суть! — Как? — выдохнул Пряников, все еще не желающий смириться с уготованной ему судьбоносной встречей вот так вот экспромтом на банальной кухне. — Как не человек? Как это может быть? — А вот так! – Семенов воодушевлялся. - Гриша, - с избытком пафоса произнес он, - ну, оторвись ты от своих важных дел, пожалуйста. Покажись хотя бы на секундочку. Это очень важно для науки. Мы ждем. Раздался бумажный шелест, сопровождаемый недовольным вздохом. И через несколько секунд, переваливаясь по-хозяйски, в кухню вошел, точнее, остановился в дверях на пороге, большой черный ворон. Он посмотрел сначала на Семенова, потом на гостя и спросил вежливо: — Вотс зэ меттэр, май бойз? Ю олл райт? Или уже инсульт? — Не балуйся, говори по-русски,— одернул его Семенов и взглянул на Бориса Петровича. Тот стал бледен, как потолок. Рот его беззвучно, словно на экране телевизора, если выключить полностью звук, открывался и закрывался, стекла очков вдруг запотели совершенно. Голова академика дернулась и упала на грудь. — Борис Петрович,— тронул его за плечо Семенов, но тот не отзывался.— Он, кажется, потерял сознание. Вот что ты наделал, полиглот несчастный! — выругал птицу Сергей Сергеевич и решительно брызнул академику в лицо студеной водой, ну точно, как кавалер сомлевшей даме в бальной сцене классического репертуара. — А при чем тут я? — огрызнулся Гриша.— Нервы у него слабые. — Нервы, нервы. Делать-то теперь что? Он же и в себя-то не приходит. Борис Петрович! — встряхнул академика еще раз Семенов. — Действенным средством от обморока является нашатырь,— голосом ведущей передачи «Здоровье» посоветовал Гриша. Семенов испепелил его гневным взором, но советом воспользовался. Из шкафчика был извлечен пузырек с нашатырным спиртом. — Ты что, не мог нормально войти и поздороваться что ли? — укорял Гришу Сергей Сергеевич.— Зачем тебе понадобилось нас разыгрывать-то? Ну, вот сам подумай и ответь, хорошо ли ты поступил? Смотри, что с человеком сделал! А ты хоть знаешь, кто это? Это академик Пряников! Тот самый! Из «В мире дикой природы». Придется просить прощения. — Я же не знал. — Все ты знал! Ты намеренно сделал это, чтобы покрасоваться! Мне очень, очень за тебя стыдно, Гриша. — Я пойду,— повернулся ворон.— Извиниться мне не трудно, но должен заметить, что я предупреждал: я занят. Пряников очнулся сразу, как только Семенов поднес пузырек с нашатырем. Но в себя приходил с трудом. И все, что он видел и слышал, казалось ему нереальным. Машинально протер очки и посмотрел сквозь стекла на птицу. Гриша как раз произносил последнюю фразу и удалялся. Они встретились с академиком взглядами. Борис Петрович опять почувствовал, как что-то сжимает его голову, как горячо бьется в висках кровь. — Извините, я, кажется, несколько... Такая духота. Видимо, давление меняется. Да. Простите,— глухо и отрывисто произнес Пряников и прикрыл глаза ладошкой. Рука его при этом сильно дрожала. Семенов и без того чувствовал себя виноватым, а тут вдруг вовсе перестал узнавать бодрого и самоуверенного ученого, что-то словно треснуло в его облике. Слабым, неуверенным голосом тот заговорил, глаз своих не подымая: — Прошу прощения, коллега... Я забыл, как вас по имени и отчеству? — Сергей Сергеевич,— подсказал Семенов, но академик не слышал его. — ...но вот тут мне недавно показалось, что вроде бы птица приходила и разговаривала. Вы не заметили? — с надеждой спросил он. — Нет, вам не показалось, Борис Петрович! — обрадовался Семенов, улавливая, что гость здравый смысл и восприимчивость ученого утратил не окончательно, и поспешил воспользоваться этим.— Это был Гриша. Я именно о нем хотел говорить с вами, так сказать, как со специалистом, потому что... — Как вы сказали? Гриша? — Да, именно так. — Очень, очень интересно,— произнес академик безо всякого энтузиазма.— Я, пожалуй, пойду. Что-то я неважно себя чувствую... Гриша? А мне показалось, что птица... Давление. Знаете ли... — Нет, Гриша — это и есть птица. Птица - Ворон. Наш. Живет он здесь. Давно. — Нет, я не ворон, я мельник,— пропел академик. — Простите? Не понял. — Но только ведь этого всего не может быть. Да? - с какой-то смутной надеждой Пряников взглянул на собеседника. — Да! — с готовностью подтвердил Семенов.— Не может! Я тоже так считаю. Потому и хотел с вами посоветоваться. Ведь двоим нам одновременно не может казаться. Верно? А Гриша, он в основном по-русски, вы не думайте. Я даже не знаю, чего это он решил сегодня перейти на инглиш. Просто шутка, наверное. Не обращайте внимания,— успокаивал Бориса Петровича Семенов, но чувствовал при этом, что слова никак не действуют. Пряников смотрел в одну точку прямо перед собой и отрешенно кивал. — Да-да, шутка,— проговорил он тихо.— Я всю мою жизнь занимался врановыми, всю жизнь. Академик привычно взял свою левую руку правой за запястье и попытался определить пульс. Но, видимо, у него ничего не получилось — пульс рвался, не хотел приближаться к нормальному, а то и вовсе исчезал. — Так! — решительно встал Борис Петрович, отбрасывая недавнее замешательство.— Хорошо. Не в этом дело. Где ваш Гриша? Я должен видеть его! Непременно! Это возможно? Если все это правда, то... Порыв старого ученого был прекрасен — в его облике вдруг проступили те угловатые черты неутомимого исследователя Борьки Пряникова, который всего каких-то тридцать-сорок лет назад мог месяцами жить в лесу, ночевать в скрадке, изучая жизнь сойки среднеевропейской, обыкновенной, добиваться своей цели настойчиво и отважно. Такой ученый не признавал усталости и тем более не хотел знать ни в чем поражений. На его щите лишь одно слово: «Вперед!» Но было при этом и что-то пугающее, жалкое в этом порывистом дрожащем выпаде. — Где же он? — прозвучал боевой клич не слишком уверенно. И Семенов рысцой поспешил за направившимся в комнату Пряниковым. — Ага, вот он где! — высмотрел птицу академик на спинке кресла.— Итак, что вы, милейший, имели нам сказать?! — в каком-то возбуждении, чуть ли не с вызовом произнес Борис Петрович.— Можно и на иностранном, если вам так легче. Ну-с? Гриша оглянулся и перелетел предусмотрительно на свой шкаф, к клетке поближе. — Гриша, с тобой разговаривают! — сделал ему замечание Семенов, хотя, если честно, то и самому ему тон, с которым говорил гость, не слишком ласкал слух.— Гриша, это невежливо, в конце концов. Борис Петрович неотрывно смотрел на птицу. — Чистый корвус коракс,— заворожено прошептал он латинское определение ворона. — Ну же, Гриша,— прошептал Семенов.— К тебе обращаются! Гриша переступил досадливо с ноги на ногу, посмотрел на стоящих у шкафа людей и отчетливо проговорил: — Чистые хомо сапиенсы. После этого он вошел в клетку, демонстративно задергивая край покрывала при этом. Пряников похлопал себя по тощим бедрам. — Это что-то потрясающее! Это что-то... Это...— стал бормотать он и расхаживать вдоль шкафа, неотрывно и глядя на клетку.— Это черт знает что! — торжественно закончил он и заключил растерянного Семенова в цепкие свои объятия. Он колотил Сергея Сергеевича по спине, смотрел куда-то мимо лихорадочно горящими глазами и говорил быстро: — Вы знаете, вы... Он... Нет, это все... Это что-то потрясающее. Если бы, если бы... У вас есть бумага? А? — Что? — не сразу сообразил Семенов, уж больно резки были переходы. — Бумага, говорю, бумага, просто писчая бума. Писать. Это надо обязательно писать! Шкрайбен! Ту райт! Скрибе! Пряников свои объяснения бурно сопровождал мимикой и отчаянными жестами, словно довелось ему объясняться с глухо-немыми. Семенов понял просьбу академика довольно быстро. Расторопно предоставил бумагу и ручку. Ученый сел за кухонный стол и вдохновенно стал писать своим беглым летящим почерком. Казалось даже, что смотрит он не на страницу, а сквозь нее, куда-то вглубь. «Я видел все и слышал своими ушами. Это было так, словно йети спустился с гор на площадь. Нет слов. Это взрыв! Гриша потряс меня не столько своим английским языком и латынью, сколько тем, как смотрел на меня! Он ироничен, этот славный малый Гриша! Он, несомненно,— сапиенс! И это говорю вам я — тоже сапиенс Б.П.Пряников — хоть этого и не может быть! Уж кто-кто, а я-то в этом кое-что понимаю. В чем и подписываюсь, будучи в полном уме и здравии, хотя не знаю, зачем все это надо,— его просто нужно видеть и слышать. Все! Он — аргумент! 21 час 48 минут. Подпись». Пряников так и оставил на столе наискось исписанный лист, уронил на него ручку и чему-то своему едва заметно улыбнулся. Затем резко поднялся, цвет лица его устрашающе быстро менялся, от меловой бледности до бордового румянца. — Где у вас тут дверь? — спросил он. Семенов проводил его с каким-то двойственным чувством. Он не мог не заметить, что корифей отечественного галковедения и ярый сторонник глобальных поисков йети стал за этот вечер другим человеком, но не знал, как к этому относиться. Поэтому лишь извинялся и благодарил. Орнитолог так и уехал не простившись. Сергей Сергеевич вернулся в дом. Гриша как ни в чем не бывало смотрел телевизор, он сам его и включил. И на молчаливый укор хозяина заявил решительно: — Меня, например, удивляет, почему эта передача называется «Вокруг света», правильнее было бы ее назвать «Вокруг да около». Ты не находишь? Семенов не ответил. Он прошел на кухню, стал пить холодный чай и перечитывать записку академика. Но потом бросил и то и другое, сел, закрыл глаза, прислонясь к прохладной стене. Пестрые события последних дней сплавились в тугой комок, спрессовались в густую вязкую массу сплошной кутерьмы. Попробуй разгреби – трудно, топко, неподатливо. «Вот так мы и живем»,— подумал он, обхватил голову руками и запел вдруг громко во весь голос старую бабушкину песню: «Ой да ты не стой на горе крутой, не роняй слезу во синё морё. Ой да по синю морю корабель плывет, корабель плывет, аж вода ревёт». По шуму крыльев он догадался, что прилетел Гриша и, видимо, смотрел на него настороженно и изумленно. Семенов отдал должное его выдержке — Гриша не сказал ни слова, улетел восвояси и даже телевизор выключил, притих тактично. Корабль вновь уплыл во синё морё, песня закончилась. Семенов, положив голову на руки, уснул тут же за столом. В последнее время Семенов газет не читал. Надо прямо сказать, не до газет ему было. Иначе, конечно же, он обратил бы внимание на участившиеся сообщения информационных агентств о весьма удивительных происшествиях странных случаях и даже просто природных катаклизмах в различных регионах планеты. А уж если бы попалась Семенову в руки вчерашняя вечерняя газета с суммирующей статьей обозревателя Куздуева, в которой перечислены были все из ряда вон выходящие события последних дней, то от зоркого взгляда механика не ускользнуло бы, что исчезновение пяти рыболовецких траулеров у берегов Камчатки, самопроизвольное опреснение озера Нганларинг в Гималаях, внезапное разрастание священных лотосов в дельте Инда, обнаружение диковинных сумчатых слонов в джунглях Танзании, падение огромного метеорита в зону археологических раскопок в Аргентине, в провинции Рио-Негро, столица – город Вьедма, рождение нового острова в архипелаге рядом с Туамоту, пересыхание вечных водопадов комплекса Семь невест в ущелье фьорда Гиерангер в Норвегии и неожиданное таяние вечных ледников на приполярном острове Аксель-Хайберг на севере Гренландии,— все это было связано между собой одной ниточкой. Может быть, и еще какая-то есть между этими событиями связь иная, нам невидимая, но только, если нормальной бытовой ниткой обвести Сережкин глобус от Камчатки до Рио-Негро и Аксель-Хайберга, то под этот новый, съехавший в сторону от полюса меридиан послушно улеглись бы почти все перечисленные точки планеты. Вот такой получался меридиан неправильных событий. Более того, следуя по этой самой ниточке можно было без труда предсказать и грядущие события века: политический переворот в ЮАР, обнаружение древних пирамид в Чили, исчезновение алмазной пагоды в Китае, не говоря уже о разгадке тайны якутского озера Эльгыгытгын. А может быть, пунктиром этих странных событий кто-то или что-то прочерчивает новую ось планеты? Новую точку отсчета вместо нулевого меридиана? Ведь недаром ученые всего мира несколько лет твердят об отклонении Земли от своего привычного положения. Если бы в руки Семенова попала вчерашняя газета, то скорее всего многое из того, чему предстоит случиться, воспринималось бы иначе, а может быть, и вообще не случилось. Но Семенов газет не читал. Рано утром в дверь позвонили. Мама телеграммой сообщала, что задерживается и целует. «Может быть, и к лучшему»,— подумал про себя Семенов, даже не пытаясь представить, как бы все протекало, будь в доме мама. После ночи, проведенной в неудобной позе, тело ломило, ощущение было такое, словно попал под трактор. Разминая затекшие члены, Семенов вошел в комнату. Сразу бросилось в глаза, что клетка пуста. Гриши на месте не было. Но тревожные мысли не успели родиться в голове Семенова, с балкона он услышал странные переливчатые звуки и выглянул туда: ворон стоял возле своего тазика с водой и занимался непонятным делом. Он, вытянув шею, опускал клюв в миску, набирал воду и резко запрокидывал голову вверх, полоща свое горло. И получалось довольно забавно — вода вытекала, Гриша встряхивался, передергивал крыльями и даже подпрыгивал, сопровождая все это ему несвойственным мелодичным курлыканьем. Гриша, поглощенный своим тренингом, не удостоил Семенова взглядом. Семенов улыбнулся вполне миролюбиво, даже весело. Ему вдруг стало очень хорошо. Он отлично выспался и был чрезвычайно бодр. День обещал быть погожим — это видно было с балкона — и не сулил ничего плохого. То есть все складывалось замечательно. Семенов нажал на клавишу магнитофона. Не сразу, с завывным разгоном, родилась странная, - сплошные барабаны - впрочем, вполне пригодная для того, чтобы под нее делать зарядку, музыка. «Сережкина»,— догадался Семенов. И тут же на полушаге своего утреннего дикого танца он остановился. Вспомнил. Полез в нижний ящик комода, где среди старых кассет, проводов, и кто знает чего еще, нашел желтый пластмассовый микрофон на черном покоробленном шнуре. И даже с вполне пригодным для использования по назначению штекером! Нажал на клавишу «стоп». Потом сразу две — так включалась запись. Загоревшаяся зелененькая лампа колыхнулась от прикосновения к микрофону. — Раз, раз, я «Восьмой!» Выхожу на связь в полночь,— голосом шпиона прошептал прямо в мембрану Семенов. Прослушав запись, остался доволен. Вновь нажав обе клавиши, закрыл магнитофон и, поставив микрофон на стул, стал говорить громко, стараясь при этом тайных своих целей не выдавать: — Гриша, ты не брал моей зубной щетки? Что-то я ее не вижу. И посматривал на балкон сквозь занавеску. Как, интересно, Гриша отреагирует? Гриша услышал адресованный ему вопрос. Встряхнулся в очередной раз, проглотил остатки воды и вошел в комнату. — Нет, Семенов, ты просто удивляешь меня своими наивными вопросами,— чисто проговорил он. — Ну скажи на милость, где ты видел зубатых птиц? Когда? Времена птеродактилей, есть все основания полагать, миновали. Зубастость, как это известно даже нерадивым ученикам средней школы, среди представителей отряда птиц, свойственна или характерна была исключительно птеродактилям – как реликт переходной фазы развития конструкции клюва. Семенов не скрывал своей радости. Он готов был захлопать в ладоши — Гриша говорил очень четко и как раз в направлении микрофона, то есть запись должна была получиться очень качественной. — Ну чему ты так радуешься? — спросил Гриша.— Своему невежеству? Стыдно должно быть в твои годы не знать, что птеродактили теперь есть только в музеях. Но и там они, могу тебя уверить, зубы не чистят. По причине полной своей ископаемости и окаменелости. Ибо представлены там преимущественно муляжи. Иначе говоря - макеты. А муляжам чистить вставные зубы и вовсе не пристало… — Извини, дорогой. Я не в том смысле, что ты непременно должен был чистить зубы, что ты зубаст... Но вдруг она тебе понадобилась, к примеру, чтобы почистить перья? — лукавил Семенов дальше.— И ты по ошибке взял. — Какие перья? Что за перья? Гусиные перья? — вдруг заволновался Гриша.— Я тебя не понимаю, Семенов. Или твое косноязычие прогрессирует, и ты стал просто-таки напросто-таки заговариваться или специально комбинируешь части диалога так, чтобы построение твоей речи смысл окончательно утратило с целью ввести меня в состояние аффекта. С этими словами ворон удалился. Семенов остался на месте, озадаченный развитием диалога. Как, оказывается, трудно привыкнуть к мысли, что кто-то, кроме нас, людей, способен мыслить и чувствовать. И еще более – что кто-то кроме нас самих может высказывать свои мысли свободно и нелицеприятно. Все время тянет на скидки, на сюсюканье. А каково, допустим, Грише, если он и в самом деле все понял? Безусловно, это обидно. Семенов остановил магнитофон, спрятал микрофон, перемотал кассету на начало и снял ее, нажав на клавишу «ежект». — Гриша, ты завтракать будешь? — позвал он птицу. Но ворон сидел на вершине соседнего дерева и даже не смотрел в сторону Семенова. Ветка под тяжестью крупного тела птицы прогнулась и покачивалась меланхолично. Гриша думал о чем-то своем сосредоточенно и трудно, может быть, и решался на что-то. Семенов все-таки решил действовать и довести начатое до конца. «Это для его же блага, черт возьми! — сказал он сам себе, как бы в оправдание неловкой сцены с магнитофоном.— И если он такой умный, то в конце концов все поймет и простит. Я же не суп из него собираюсь варить...» Разве знаем мы, шагая по своей единственной жизни, где нужно повернуть налево, где остановиться необходимо и оглянуться, а где и вообще отказаться следует от действия, пусть даже и спасительного? Нет, не знаем. На то она и жизнь, чтобы человек совершал поступки и лишь потом постигал их истинный смысл и значение. И тут никакая, даже самая захватывающая история не научит, если она чужая. Человек учится только в пути, только на собственном опыте. Может быть, Семенов и не стал бы заваривать чай покрепче, гладить рубашку и' укладывать в сумку магнитофонную запись, если бы знал уже, что случилось с его вчерашним посетителем, с Борисом Петровичем Пряниковым. Но он не мог знать того, что знала лишь жена ученого и бригада «скорой помощи», вызванная ею ночью и увезшая Пряникова во вторую областную больницу. Все это и многие другие подробности происшествия Семенову только предстоит узнать вечером. А пока он бодро попивает свой чай на кухне и мысленно проигрывает весь путь к телецентру, встречу с ведущим передачи «Природа вокруг нас». Дальнейшие события рисовались довольно радостно, и беспрестанно почему-то возникал в воображении написанный маслом в тонах малых голландцев портрет Гриши вставленный в тяжелую раму цвета мокрой сосновой коры. Неожиданно в открытом кухонном окне появился сам Гриша, откуда-то снизу взлетел па подоконник, сделал шаг по инерции и остановился. — Послушай, Сережа, вот что я хочу тебе сказать,- серьезно начал он.— Ты уже не мальчик и должен понимать, что делаешь, не мне тебя учить. За твои поступки тебе и отвечать. Тем более, что я птица и с меня спросу нет. — Ты о чем это, старина? — остановился Семенов. — Ты хорошо знаешь, о чем я. Ответь, почему ты не пошел вовремя на работу сегодня? Ну вчера, я понимаю — небольшое отступление можно себе позволить, расслабление на почве стресса. Но теперь? Ведь Платон писать умеет. — А кто тебе сказал, что я не иду на работу? Может быть, это именно ты меня задерживаешь? — встал не на самый убедительный путь Семенов.— Вот и щетку мою зубную... — Ладно, Семенов, дело твое. Только вот дед твой так бы никогда не поступил. — Да о чем ты? — Ты ее взял? — Кого? — Пленку. Только честно. — Ну, взял. — Спасибо, хоть теперь не стал врать-то. Эх ты, Сережка-сороконожка. Глупый ты еще у меня, просто как мальчишка. Время свое на такие пустяки изводишь... А сияние, между прочим, ждет! Семенов даже вздрогнул — так точно Гриша передал интонацию деда и это давно забытое «Сережка-сороконожка», которым дед окрестил своего внука, и отец в свое время пользовался, да и сам Семенов, когда его собственный сын был маленьким, часто так его называл. — Ну, Гриша, ты точно как дед,— восхищенно проговорил Семенов. — А ты точно как твой сын. Так ничего и не понял,— вздохнул ворон грустно.— Ну ладно, что ж, с этим, видно, ничего уже не поделаешь. И через это тебе суждено пройти. Может, разве еще цитату? Это не обременительно даже для такого праздного непернатого, как Семенов. Четыре строчки из Омара Хайяма. Ты слушаешь меня? С людьми ты тайной не делись своей, Ведь ты не знаешь, кто из них подлей. Как сам ты поступаешь с божьей тварью, Того же жди и от людей. Гриша не сказал больше ни слова, улетел так же внезапно, как и появился, сел на балконные перила. — Нет, это фантастика! — не удержался Семенов.- Омар Хайям! Подумать только! Не птица, а ходячая, нет, летающая библиотека мировой литературы. Дед в свое время чаще всего цитировал именно восточных поэтов, считая их поэзию наиболее мудрой и глубокой, ценя немногословие ее и точность, выразительность. Знал он множество японских трехстиший, высоко ценил мудрое вдохновение искусства китайского каллиграфа одиннадцатого века Ми Фу, с наслаждением читал рубаи иранского Возрождения. И особенно часто — Омара Хайяма. Практически на любой жизненный случай он мог привести высказывание ироничного поэта. И удивительно точно ложились древние строки на события современной жизни. Семенов вышел на балкон, посмотрел на птицу с нескрываемым восторгом. И Гриша в его глазах озарился, ослепительным сиянием, лучезарным, колдовским величием — словно только что отлитый из чистого золота монумент открылся лучам восходящего солнца. Это зрелище порадовало душу Семенова. Гриша же смотрел на блаженно улыбающегося Сергея Сергеевича задумчиво и печально. — Знаешь, кто ты? — тихо спросил он через некоторое время. — В общих чертах,— задорно ответил Семенов. — То-то и оно, что в общих. Ты вообще все знаешь лишь в общих чертах. А вот если взять Древнюю Грецию... — Не надо брать Грецию,— упивался видением памятника Семенов. — Я ее не целиком возьму, не переживай, я лишь небольшую часть. — Ну, если только часть. — Так вот ты — Гэутонтиморуменос! — со значением произнес Гриша, выждал паузу и добавил: — Учитывая твою необразованность, даю перевод с греческого: изводящий сам себя. Ты, Семенов, как дитя малое, наивен и щедр. Ты истязаешь себя. Терзаешь, и что мне, как старшему, особенно обидно, совершенно, значит, напрасно. — Цицерон! — только и сказал на это восхищенно Семенов. — От Цицерона слышу,— парировал Гриша. «Нет, уж ты меня прости, милый мой Григорий, но как бы там ни было, ты уже не наш, ты уже национальное достояние — с такими-то способностями! Ты как нефтяное месторождение или колокольня Ивана Великого — национальное сокровище, как поэзия Пастернака или Кроноцкий заповедник! Я просто не имею права поступить иначе»,— думал Семенов в радостном возбуждении. — Думаю, что и ты меня поймешь,— сказал он отвернувшейся птице. Затем допил чай и вышел. Искреннее стремление поделиться с людьми столь удивительным явлением, как Гриша, переполняло Семенова, окрыляло его. Он спешил предъявить его специалистам и просто любителям, всем интересующимся, предъявить, как достоверный факт величия природы, загадочности ее и непознанности. Встреча с Гришей, по мнению Семенова, должна была побудить подключиться новые силы к решению многочисленных проблем, связанных с взаимоотношениями природы и человека, она должна была вызвать новый интерес к самой природе, перевернув привычные представления; должна, в конце концов, опровергнуть скептиков, убежденных в том, что живая природа — лишь неизбежный придаток цивилизации, а главное — это ускорение научно-технического прогресса. Может быть, именно Гриша и является провозвестником иной линии развития живого в условиях тотальной технизации? Может быть, в нем, как в капле воды, можно уже сегодня увидеть океан новой природы? Увидеть и восхититься неисчерпаемыми и непредсказуемыми ее богатствами. И Гриша станет связующим звеном между природой и техническим прогрессом, станет проводником, мостиком, переводчиком. Спасительной соломинкой. И благодарное человечество отольет ему памятник в золоте или бронзе. Как тихому труженику японцу Макимото, первым в мире вырастившему искусственную жемчужину. Теперь остров носит его имя, и весь мир одарен радостным жемчугом. Так и с добрым вороном Гришей будет: его примут восторженно, создадут специальную комиссию по изучению и уже через несколько лет специальный термин «орнитоинтеллект» займет прочное место в учебниках не только по зоологии, но и по истории, и по обществоведению. И будет, разумеется, памятник. Семенов представил себе, как изменятся тогда темы бесед с Гришей. Да и снизойдет ли еще он до бесед с обыкновенным человеком Семеновым? — Здравствуй, старина,— попытается фамильярностью маскировать смущение Семенов, представая пред мудрые очи птицы. — Слушаю тебя, дружище,— снисходительно повернет клюв Гриша в сторону вошедшего. — Тут такое дело,— станет ломать шапку Семенов. Тут тебе люди решили памятник воздвигнуть при жизни. — Да? — Гриша не станет возражать против самой идеи, но не преминет высказать собственные пожелания: — И в каком интересно материале? — В бронзе. — Только не в бронзе, пожалуйста. Лучше в мраморе, И в образной основе памятника желательно, чтобы чувствовалось влияние Матакитеранги. Тут, разумеется, последует вопрос: — Простите, чье влияние? — Остров Пасхи. Скульптурные изваяния, «смотрящие в небо»,— лаконично объяснит Гриша. — Скромненько, но со вкусом,— постарается сыронизировать Семенов. — Я не имею в виду размеры. Я говорю о выразительности. Иначе я предложил бы соорудить цельносварную конструкцию из инструментальной стали метров эдак в девяносто высотой, чтобы можно было детишек пугать. — Спасибо, у нас уже есть чем пугать и не только детишек. — Тем более. Все должно быть в рамках и традициях — бюст на родине героя. — Да, старина, с тобой не соскучишься. — Верно. И не надо! Семенов был необычайно возбужден и настроен очень решительно. Ему даже некогда было вспомнить и задуматься, о чем же были стихи Хайяма, прочитанные Гришей,— сам факт цитирования, то есть способность птицы выражаться так неординарно, мыслить связно и ясно, привела Семенова в восторг, затмевая все остальное. А если бы Удалось Семенову остановиться и прислушаться к вещему птичьему голосу, может быть, расслышал бы он предостережение в стихах, или намек, или даже прямую подсказку. Ведь не случайно же Гриша прочел именно эти строчки. Зачем-то акцентировал именно эту мысль поэта. Семенов в альтруистическом порыве домчался к тяжеловесному зданию телецентра и дыхания переводить не стал — срочно набрал заученный номер телефона. Автора и ведущего популярной передачи «Природа вокруг нас» на месте не было — он срочно выехал в очередную экспедицию на Командорские острова. — Но как же так? — изумился Семенов.— Ведь только вчера.. . Ему объяснили, что за день на телевидении может и не такое случиться. И поинтересовались, в чем, собственно суть дела. Семенов рассказал и о заключении Пряникова, и о приготовленной для прослушивания фонограмме. — А разве вам ваш коллега ничего не говорил? - наивно спросил Семенов. — Нет,— ответила трубка,— не говорил наш коллега ничего такого. Но это не страшно. Раз уж вы пришли и раз у вас есть это, как вы говорите, востребованное нашим требовательным коллегой, то... Как фамилия? — спокойно продолжил голос. — Я не знаю фамилии к сожалению. Ну, вы-то должны быть в курсе дела, у вас же не так много сотрудников. Он такой видный, в кепке... — Ваша фамилия как? — Семенов эс-эс. — Хорошо, Семенов эс-эс, сейчас вам выпишут пропуск и проведут к нам, побеседуем обстоятельно. И действительно, очень скоро выписали и провели. Происходило это так. В вестибюле появилась худенькая женщина с печальным лицом обиженного ребенка и безошибочно подошла к Сергею Сергеевичу. — Вы Семенов? — спросила она и, не дожидаясь ответа, вручила пропуск.— Вот возьмите. Вам в шестьдесят восьмую. И не забудьте отметить. Она оставила Семенова возле лифта и растворилась в массе деловито снующих сотрудников. — Добрый день,— рассеянно поздоровался с ним высокий солидный мужчина, входя в кабину. — Здравствуйте,— неуверенно ответил Семенов, настороженно приглядываясь к попутчику. Мужчина держал в руках несколько толстенных папок. На верхней было написано «Следствие продолжается». — Ты Хухорева не встречал? — спросил тот. — Нет,— сказал Семенов.— Не встречал. — Ну, а встретишь, передай пожалуйста, что он свинья! Ладно? Мужчина проговорил это мягко, задумчиво, без зла, будто вспоминая что-то далекое и приятное. Дверь лифта открылась, мужчина вышел. Семенов машинально проследовал за ним. В коридоре им встретился низенький живой, как ртуть, человек в белой сорочке, перехваченной подтяжками. — Ну что, Котя, несешь? — подхватил он верхнюю папку. — Есть маленько,— ответил высокий и скрылся за дверью. Только тут Семенов понял, что не знает, куда идти. На двери перед ним был четырехзначный номер. — Скажите, как мне...— обратился он к летевшему мимо молодому человеку в спортивном костюме, протягивая вперед свой пропуск. Закончить фразу Семенов не успел, потому что, не дослушав вопроса, мельком глянув на бумажку, молодой человек выпалил: — Тремя этажами ниже, в левом крыле. И исчез за поворотом. Скоро в небольшой стандартно обставленной комнате Сергей Сергеевич был окружен сотрудниками редакции. Они передавали из рук в руки лист бумаги с подписью Пряникова, переглядывались, пожимали плечами, но спокойно, деловито. — Сдает старик,— подвел итог осмотру заключения главный, тот, что сидел верхом на стуле и, судя по голосу, разговаривал с Семеновым по телефону.— Но дело не в этом. Кто сегодня за сюжетами едет в бригаде? Вовчик, ты? — Я и поеду,— кротко проговорил толстый и добродушный человек в необъятной куртке с бессчетным количеством карманов.— В двенадцать ноль ноль. Распахнулась дверь. — Ну что, Саша, есть? — Тащу,— ответил Саша, протискиваясь боком в комнату с большим магнитофоном. Семенов переводил взгляд с одного говорящего на другого и ничего не понимал. Он все ждал, когда начнется обстоятельная беседа с ним. — Готово! — сообщил Саша и включил магнитофон.Семенов переводил взгляд с одного говорящего на другого и ничего не понимал. Он все ждал, когда начнется обстоятельная беседа с ним. Сначала зазвучала та самая музыка, под которую собирался совсем недавно делать зарядку Семенов. Потом что-то щелкнуло и гнусаво с тресками и взвывами кто-то прошипел: «Раз, раз, я «Восьмой»... Выхожу на связь в полночь». Семенов счел нужным предупредить, что это настройка, что он не хотел говорить громко, а то бы Гриша услышал. Но вокруг были специалисты, они и так все поняли сами. Семенов замолчал. Диалог о зубной щетке и о перьях был выслушан со вниманием. Какое он произвел впечатление на слушавших, Семенов определить не мог. Во всяком случае до тех пор, пока главный не заговорил: — Саша, свяжись с Пряниковым, пожалуйста. — Ыгы,— буркнул тот и утащил магнитофон из комнаты вместе с пленкой Семенова. — Ну что мы можем сказать,— повернулся главный специалист к Сергею Сергеевичу.— Прослушанная некачественная магнитофонная запись дает сносное представление о некоем бытовом скандале. Не более. Коллеги, как ваше мнение? Ваши так сказать соображения? — А кто из них Гриша-то?— спросил толстый. – Он что, шизоид? Семенов открыл рот и хотел было рассказать, как все на самом деле было, подробно объяснить все, но его перебили. Человек в кожаной куртке махнул рукой: — Какая разница, кто из них кто? Голоса похожи, дикция у обоих дикая, дичайшая, но если сам Борис Петрович возьмется за это, то... — А ну как Амвросимов вмешается? — вставил кто-то. — Ясно,— все тем же бесстрастным голосом сказал главный.— Амвросимов, конечно, главная опасность наша внутренняя, но если это не мистификация, то возникает еще одно «но». И это «но» весьма серьезное. Тут надо тщательно все взвесить и продумать. — Использование в военных целях? — Верно. Министерство обороны может не пропустить, потребует экспертизы. Слишком многое не было бы секретным, если бы такое было возможным, да. Полет ворона над секретными объектами — это не самолет. Встанет вопрос о разглашении, о международной конвенции и тэ. дэ. И тэ.пэ. Семенов уже ничего не понимал. Он готов был рассказывать и убеждать, доказывать, бороться, в конце концов. А тут коллектив редакции передачи «Природа вокруг нас» почему-то толковал о солдатах, о каком-то Амвросимове и ни слова не говорил о Грише, не только не засыпал восторженными вопросами, но и вообще внимания на Семенова не обращал. Вновь появился Саша, наклонился к уху главного и что-то прошептал. Тот кивнул и сказал тихо: — Езжай. Скоренько. Связь через меня. Но только ты же его непременно найди. Саша исчез. Главный обвел присутствующих взглядом, словно вспоминая, что эти люди тут делают. Остановил его на Семенове. — Я подпишу, давайте ваш пропуск,— протянул он руку, взял бумажку и что-то стал писать на обратной стороне. Посмотрел при этом на часы.— Вы, надеюсь, свободны, можете еще нам пару часиков уделить? Главный говорил очень тихо и с такой невыразительной интонацией, что трудно было сразу понять, спрашивает он или утверждает и к кому именно обращается. Но Семенов был весь внимание, он все ждал, когда же начнется обстоятельный разговор. — Я? Да,— выпалил он. — Вова,— продолжал тем же голосом главный,— у тебя нынче съемка уток для детского уголка? Так? Ты должен быть? — К полудню. — В двенадцать там. Следовательно, берешь коллегу,— кивок в сторону Семенова,— и едешь. — Угу. — Сделаем сюжет минут на пять — десять. Больше фраз, больше фраз. Посмотрим у себя, типа эскиз, покажем пилотик кому следует, пусть оценят, посоветуют. Там видно будет. А вдруг? На мой страх и риск. Вопросы? — Нет. — Уж больно заманчиво Амвросия подставить, а? - главный странно затрясся мелкой дрожью и захихикал. Лицо его при этом почти не изменилось, только сморщилось. Так он смеялся. Потом протянул свою узкую мягкую, как поролон, ладонь Семенову: — Спасибо большое за встречу. Очень рады были познакомиться. Если что будет еще, заходите, ждем. Второй рукой он уже снимал трубку телефона и отвечал: — Да, я. Ну-ну, давай. Молодец. А когда отгрузите слонов? Так. А вертолетом? А ты думай, думай. За это тебе деньги, между прочим, канал платит. Обнимаю. Больше не звони. Да! Аккуратно положив трубку на место, он отдал пропуск Семенову, а сам посмотрел на Вову. — Отстреляетесь, дуй к уткам. Это в выпуск. Саша подвезет Пряникова, если успеет поймать его. Нет, тогда запишем его отдельно в студии, добавим потом. Вопросы есть? — Едем! — толстый Вова пошел к двери. Семенов понял, что разговоры закончились, что с ним уже простились, кивнул и послушно последовал за Вовой. Последнее, что он услышал, закрывая дверь, были слова главного в трубку: — Алло! Джезказган? Ушуралиева дайте! Ты, Ибрагим? Ну, как там наши верблюды? Есть верблюжата? Когда? А Вова тем временем, вопреки своим габаритам, двигался очень быстро, и угнаться за ним было непросто. Семенов прилагал все усилия, чтобы не отстать, не потеряться. Здесь, в этих бесконечных коридорах с сотнями одинаковых дверей, это было бы рискованно. Семенов спешил, с удивлением чувствуя себя зависимым, подчиненным, втянутым в какой-то совершенно чуждый ему хоровод, понимая, что все происходящее неправильно, все идет не так, как он себе представлял, не по-настоящему, но и отдавал себе отчет в том, что уже нельзя ничего изменить, нельзя ничего переиграть. Он уже стал составной частью большого механизма, увлекающего и раскручивающего сотни людей по самым необъяснимым маршрутам по всей стране и за ее пределами, связывающего воедино слонов и академиков, верблюдов и курьеров,— механизма невидимого, непостижимого, стал звеном цепи, вырваться из которой уже просто невозможно. С оперативностью противошоковой бригады «скорой помощи» съемочная группа передачи «Природа вокруг нас» занимала свои места в бело-голубом микроавтобусе с эмблемой телевидения. У каждого из членов коллектива, чтобы не сказать — экипажа, было тут свое место, и Семенов, естественно, разместился на свободном, боковом. Но через минуту выяснилось, что это место звукооператора, тот молчаливым укором навис над Семеновым, и Сергею Сергеевичу ничего не оставалось, кроме как пересесть на второе сидение. С громким смехом, шелестя кожаными штанами, вышла к машине женщина, в чертах и манерах которой угадывался папа-пожарник и мама-буфетчица. Пудра густо осыпалась с ее лица на одежду, завитки парика отливали металлическим блеском, а в ярко накрашенном рту дымила папироса «Сальве». По широкому уверенному шагу, по блеску обуви и цвету румян было видно: это женина — администратор. Не выпуская папиросы изо рта, она привычно руководила погрузкой аппаратуры, подгоняла всех, постоянно хлопала в ладоши, как дрессировщица самодеятельного зооатракциона. Спорые мальчики, впрочем, на нее не обращали внимания. Они знали свое дело и справлялись с должной расторопностью. — Ну что, рванули? — вошла администратор в машину.— Все есть на местах? Никого не забыли?— она пристальным быстрым взглядом окинула свое хозяйство. И тут увидела согбенную фигуру Семенова, примостившегося на сидении. — А вы, собственно, кто и куда собрались? — Я Семенов,— виновато сказал Сергей Сергеевич и повернулся к Вове. Тот кивнул. — Тогда вперед! — скомандовала она водителю. И машина действительно рванула, сразу вылетев на широкий проспект. Семенову показалось, что уже через три минуты подъезжали к дому,— водитель был классный, и после того, как ему сказали, куда надо, он уж не останавливался, домчал до места вмиг. — Приехали, что ли? — вышла первой женщина с безразмерной своей сумкой. — Вроде,— осмотрелся Семенов. — Балкон есть? — взял его за руку усталый смуглый человек в джинсовой кепке с длинным козырьком, похожим на клюв пингвина.— Чтобы свет не тащить. — Да, да, пожалуйста,— засуетился Семенов радушным хозяином. С Вовой и администратором первыми вошли в квартиру. У женщины, сразу видно, была хватка: она прошлась по комнате, по коридору, оценила обстановку, заглянула в кухню, и вышла, грызя сухарик. Вова сел в кресло. — Ну, ну,— подбодрил он Семенова, когда тот остановился, не зная, с чего начать.— Мы же не в гости приехали, мил человек. У нас время! — Ах, да, да, да,— побежал на балкон Семенов. Впрочем, зачем он туда побежал, оставалось неясным даже ему самому. Остановился, увидел большую белую кость. Ее не было прежде, это Гриша принес не иначе как сегодня утром. Семенов снял с веревки высохшие носки, сунул в карман, подальше задвинул Гришин тазик. — Ну что ж, ничего, ничего! — деловито отстранил его оператор в кепке с длинным жокейским козырьком. Ассистенты его уже тащили следом штативы, ящики, окованные железом, какие-то блестящие щиты. — Пейзаж, конечно, сугубо урбанистический, но тем милее, тем милее. Сыграет, грубо говоря, контрапункт. Если кто понимает… Он повернул Семенова за плечи, переставил в одну сторону, затем в другую, присел, посмотрел на него снизу. И остался доволен. Пальцем ткнул себе под ноги, показывая ассистентам, где ставить аппарат. Подступил Вова и взял Семенова за рукав. — Во что-то бы одеться поприличнее, а?! — не то спросил, не то приказал он. Семенов кивнул и остался стоять на месте.— И причесаться,— без всякого нажима добавил Вова. Семенов снова кивнул. Оказывается, быть самим собой не так-то просто. Вроде бы есть все условия, тебя не хватают, не тащат переодевать и гримировать, никто не поливает тебя искусственной кровью, никто не шепчет цитат гениального мэтра, но ощущение напрасности затеи не отпускает почему-то. Может быть, это предчувствие? Или критический взгляд? Просто механик Сергей Сергеевич и его просто домашнее животное—птица ворон. Не раритеты, не экспонаты. Просим любить и жаловать в натуральном обыденном виде. Кому это может быть интересно? То есть вполне ясно, что Семенов — не Макимото, а Гриша — не искусственная жемчужина. И совсем исключено, что феноменальные способности ворона вообще никому не нужны, если окажется, что их нельзя продуктивно использовать в народном хозяйстве, как плотины на горных реках или воздушные шары в стратосфере, никому, кроме одного-единственного человека в мире, хозяина и друга. Но станут ли они от этого менее чудесными? Может быть, именно об этом и говорил Гриша словами восточного поэта? — Да, вы правы,— вежливо сказал Семенов Вове, скрылся в ванной комнате с целью переодеваться и причесываться. Длинный звукотехник сверху донизу в коричневом вельвете, с цифровым магнитофоном типа рекордер, наушниками и микрофоном наизготовку, молча прошел на балкон и сел на пол под штативом телекамеры. Он знал свое место. Скрестив поудобнее длинные ноги, звукотехник достал из кармана новенькую пачку жевательной резинки, развернул и ловко сунул в рот розовую пилю. Тут же к пачке потянулись руки, и она опустела. Шелестящая обертка полетела с балкона вниз загрязнять окружающую дом Семенова среду. Съемочная группа расположилась вокруг камеры, молчала и жевала. Все ждали Семенова. Он вышел свежеумытый, с капельками холодной воды на волосах, в белой крахмальной сорочке, галстук был подобран в тон носкам. Не к тем, что были в кармане, к надетым. Семенова можно было принять за участника передачи «Обозреватели за круглым столом». — Годится,— коротко отметил Вова и с готовностью сделал шаг назад, пропуская таким образом Семенова на балкон. Но Сергей Сергеевич туда не пошел, он приподнял ткань на клетке. Гриши в клетке не было. «Как и следовало ожидать»,— констатировал мысленно Семенов. — Дело в том,— объяснил он Вове,— что в это время дня Гриша обычно гуляет. Вова выразительно посмотрел на часы. Семенов вышел на балкон. Взглянул на соседнее дерево — на той же самой ветке, что и давеча, в той же позе сидел Гриша и внимательно наблюдал за происходящим на балконе. Вид у него был озабоченный. И даже перья на груди и шее топорщились возбужденно. — Ну, вот мы и готовы,— нарочито громко сказал Семенов, рассчитывая на то, чтобы Гриша услышал. Он услышал — Семенов видел, как птица переступила с ноги на ногу и мотнула своей тяжелой головой. — Мы тоже,— ответил оператор, не прекращая жевать. Вова хотел втиснуться на балкон, но потом оставил свои попытки, лишь голову просунул в дверь. — А где же? — округлил он свои глаза. — Все будет хорошо,— уверил его Семенов.— Тут срежиссировано будет так, что как только я назову его, Гриша явится и сядет вот сюда,— Семенов показал на поручень рядом с собою. — Нельзя ли чуть поближе к вам? — тут же спросил обладатель удивительной пингвиновой кепки.— Или еще лучше - на плечо? — Исключено,— продолжая улыбаться, парировал Семенов.— Он привык садиться именно сюда. И в этот раз он непременно сделает то же самое. Сядет вот на этот участок. Семенову забавно было представлять, как Гриша импозантно сядет на поручень и, важно переступая на крепких лапах, поведает слушателям о принципах пьезоэлектричества. Вот рты-то эти киношники пооткрывают! Ах, как жаль, что всего этого Сережка не увидит. Ему бы очень понравилось... Посмеялись бы от души… — Ладно, ладно,— вклинился Вова.— Ты сделай потом панорамку, хорошо? И больше его, его нам давай. Трансфокатор, понял? Семенов старался постоянно держать в поле зрения Гришу. Он чувствовал, что тот что-то задумал, но надеялся, что выходка его будет достаточно приличной. Во всяком случае и за то, что он совсем не улетел, Семенов был ворону признателен. «Господи, и что ж это я улыбаюсь-то постоянно, аки дурень стоеросовый? От нервов, судя по всему.» — Кого? — поднял бровь оператор. — Гришу! — пояснил ему Вова и посмотрел на часы.— Приготовились. Начинаем! — скомандовал он всем. — Гриша, станьте ровненько,— попросил оператор. Вы вываливаетесь из фокуса. — Я Семенов,— уточнил Сергей Сергеевич.— Гриша прилетит вот сюда.— И он показал, куда именно по его расчетам прилетит Гриша. Оператор с ассистентами переглянулись понимающе. Звукотехник слишком громко — он был в наушниках и потому сам себя слышать не мог — прокричал: — Я готов! — Включай! — сказал ему Вова и тут же зашептал возбужденно Семенову: — Коротко, коротко совсем, только главное, о том, что вы и нам рассказывали. Спокойненько. Думаем о том, как нас увидят миллионы отечественных и зарубежных зрителей. Серьезно и естественно. Без зажима. Ну-с. Поехали! Камера! Семенов видел уже, как снимают кино, он хорошо знал, как это происходит, он горел на костре и был пронзен тысячей стрел, он знал, чего это стоит. Но теперь не мог себя убедить, что все происходящее с ним серьезно, по-настоящему, что все это имеет смысл и даже просто какое-то отношение к нему лично. Не говоря уже об экранных искусствах и кинематографе в целом. Ему сделалось весело. Переведя взгляд на Гришу, чтобы не видеть смешно двигающиеся уши ассистента (тот продолжал смачно во весь рот жевать свою резинку), Семенов выдержал небольшую паузу и заговорил совершенно спокойно: — Я хочу познакомить вас с удивительнейшим существом по имени Гриша. Он уже более полувека живет в нашей семье, то есть он даже старше меня самого. Ну, а о том, что с нами случилось совсем недавно, и о себе самом, думаю, сейчас он вам сам расскажет. Семенов весело взмахнул рукой, будто провожая корабль на набережной, и позвал: — Гриша, иди, пожалуйста, сюда! Расскажи нам о себе. Ворон недовольно посмотрел на машущего Семенова, покачал головой, но все-таки с дерева своего слетел и, сделав небольшой вираж прямо над балконом, опустился на перила именно в том месте, которое указывал Семенов. — Вот он, Гриша. Прошу любить и жаловать,— вовсе уж театрально обеими руками показал Семенов на птицу. «Эк, куда меня заносит!» — про себя отметил он. Оператор перевел Камеру на Гришу и шепотом скомандовал: — Наезд. (Ассистент стал двигать рычаг на объективе, жевать на минуту прекратил от напряжения). А Гриша молчал. Он сделал несколько шажков по перилам туда и обратно, встряхнулся и замер, поворачивая юркие глаза то на Семенова, то на камеру, а то и вовсе вниз, на сверкающий отражатель. — Ну что ж ты, Гриша, мы слушаем тебя! — старался подбодрить птицу Семенов. Хотя и понял вдруг совершенно отчетливо, что Гриша не скажет ни слова.— Можешь начать, например, с цитирования четырехстишия Омара Хайяма, любого, на свой выбор. Камера продолжала работать, микрофон был направлен прямо на клюв Гриши, все притихли в ожидании. — Пустышку гоним,— через минуту прошипел оператор. — Ну, и в чем у нас дело? — так же прошипел Вова, трогая Семенова за руку. Семенов пожал плечами. — Стоп,— сказал толстый Вова громче, чем следовало бы.— Так мы к уткам опоздаем.— И всем показал на часы. — Может быть, после уток? — ухватился за мысль Семенов. — Вы же говорили, что... — Но вы видите, он не в настроении, он простыл, у него температура,— заспешил с объяснениями Семенов. — Я не знаю, у кого температура, но он молчит. Вы можете попросить сказать его всего пару слов хотя бы, а? Мы зачем все это затеяли? — А вы знаете, он все понимает. Попробуйте договориться с ним сами,— сказал Семенов непринужденно и покинул балкон. Сел в кресло, закрыл глаза. — Птицын,— наклонился к Грише оператор,— ну-ка скажи-ка нам, питичка, как тебя зовут? Утю-тюльки, какой ты серьёзный. Скажи – ты хороший? Оператор сюсюкал, как дальний родственник с младенцем в минуту короткого и вынужденного свидания, умильно сморщив лицо и вытягивая в трубочку губы. Даже Семенова, хоть и сидел он с закрытыми глазами, покоробило такое обращение. Каково же было Грише выслушивать подобное? Милый Гриша, бедный Гриша, прости, пожалуйста. — Ну что же ты молчишь, пичуга? — продолжал лебезить оператор.— Нас уверяли, будто ты уже говорящий. А? Скажи же нам что-нибудь. — Говори тайну! На кого ты работаешь!— вдруг рявкнул звукотехник и тут же жиденько засмеялся своей шутке. Это у него шутка такая была. Гриша вздрогнул, разумеется, но молчал. — Мы теряем время,— подвел итог Вова. – Впустую. Явилась администратор и захлопала в ладоши. При этом с ее лица вновь обильно посыпалась пудра: — Мальчики, мальчики! Время! Пять минут на сборы вам. Я надеюсь, вы уже закончили.— Проходя мимо, она уронила в руки Семенова листок бумаги, заполненный бланк ведомости и акт о гарантиях сотрудничества.— Вчитайтесь на досуге и подпишите, если сочтете возможным и необходимым. Поехали, поехали, мальчики! Активнее шевелим трудоспособными органами. Ну и как наша птичка? — администратор высунулась на балкон и хотела потрогать Гришу за клюв. Тут Гриша не выдержал, выпрямил спину, голову поднял и протяжно, громко прокричал свое: «Гракхукр-р-р, хр-р-хрх-хыр». Жутковатый, прямо скажем, голос достался ему от диких предков. Все присутствующие вздрогнули и резво стали собираться. Первым ретировался звукотехник, наушники свои японские прижимая к голове руками, видимо, его чуткие барабанные перепонки были уязвлены Гришиными тембральными характеристиками особенно крепко. Через минуту в квартире никого не было, кроме Семенова, разумеется. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами, положив голову на спинку кресла и безжизненно опустив руки. Лист бумаги соскользнул с его колен и тихо лег на ковер. От дуновения воздуха слегка колыхнулась балконная портьера. Небо, до сей поры безоблачное, вдруг стало затягиваться густыми и серыми космами, темнеть. Все явственней проступал шелест листвы, и откуда-то издалека докатилось неясное громыханье. Порывы ветра усилились, верхушки деревьев закачались, листья их затрепетали в ожидании и страхе. Наступившая внезапно темнота заставила их светиться призрачным голубоватым светом, словно каждый листик в отдельности был пронизан электрическими зарядами. И штора вздулась парусом, и кольца на карнизе звякнули обреченно, съезжая в одну сторону. Гулко хлопнула оконная рама, и послышался стеклянный перезвон. Пришла гроза. События опять странным образом сдваивались, следовало повторение за повторением, напоминание за напоминанием. Может быть, так природа отзывалась на внутреннее состояние Семенова? Или даже была выразителем этого состояния? Воздух свежел, прибойный шум листвы накатывался затухающими волнами, и были приятны прикосновенья к разгоряченному лицу прохладных струй, доносивших загородный запах мокрой пыли. А когда с раскатистым треском лопнул небосвод и огненное полыхание молнии как бы замерло, изумившись увиденной красоте, Семенов открыл глаза. Так и должно быть! Гроза явилась. Опять гроза. И именно теперь. Все переменилось в мире; под парусом вздувающейся портьеры сквозь шторм и бурю плыл в раскатах жадного грома, в свирепствовании ветров первопроходец-Семенов, плыл и радовался грозе, подставляя себя с безрассудной радостью ее обновляющим ударам. И она, буйная, свежая, радовалась тому, что пришла, хохотала, упивалась загулом. Молния вдруг полыхнула тройная, ветвистая, совершенно синяя, хищная, неукротимая. И тут же электрический разряд с громким треском разорвался совсем рядом, показалось, что прямо над перилами балкона. Оглушил на мгновение. Затем откуда-то снизу в наступившей звенящей тишине плавно, как на ниточке, в комнату вплыл огненный шар. Ослепительный, живой, размером с большое яблоко, он переливался и неуклонно приближался к Семенову. Нельзя было оторваться от плывущего по замысловатой траектории живого пульсирующего света — это было прекрасное, восхитительное зрелище. Страшное и притягательное, как высота, как полет. Шар проплыл над столом, слегка задержавшись под абажуром и многократно отразившись в тонком стекле электрической лампочки, и замер в полуметре от Семенова, словно в раздумье, повис в воздухе, чуть заметно подрагивал. Шальная радость вдруг пронзила Семенова, обуяла, как дарованное всемогущество и бессмертие, он поднял руки и потянулся к шару, будто собирался поиграть в мяч. И оставалось не более десяти сантиметров, пальцы уже ощущали холодные колющие искорки. Но тут прямо над головой своей Семенов почувствовал шум и движение: это Гриша подлетел и отчаянно заработал крыльями, отгоняя явившееся сияние. Шар наполнился оранжевыми горячими тонами, дрогнул, колыхнулся, вытянулся в огурец и медленно поплыл обратно к балкону. Гриша обессиленный, опустился на стол, обеспокоено и внимательно посмотрел в широко раскрытые, ничего не видящие глаза Семенова и тут же вспорхнул на шкаф. Шар в сантиметре от балконного косяка выплыл на улицу, резко набирая скорость, полетел в сторону и вверх. Скоро послышался глухой хлопок — это притянула его на крышу параболическая телевизионная антенна. Шар взорвался, антенна оплавилась, телевизоры все как один дружно переключились на «Евровидение». Телевизор в комнате Семенова включился сам по себе на полную громкость и стал передавать идеальное цветное изображение в плазменном размере 72 дюйма по диагонали, хотя до этого много лет считался обычным бытовым среднего класса аппаратом. Больше того, после вступительных слов комментатора с расширившегося до размеров стены телеэкрана непосредственно в комнату въехал длинный черный лимузин, развернулся между столом и горкой, остановился на ковре. Как ему удалось вписаться в крутой поворот на столь тесном пятачке, предстоит еще разбираться компетентным профессионалам. С технической точки зрения этот трюк весьма проблематичен в условиях загроможденной мебелью квартиры. Однако очевидно было, что за рулем сидел опытный водитель, мастер международного класса, поднаторевший в подобных виражах. Хорошо еще, что кортеж мотоциклистов остался по ту сторону экрана, а то им всем в квартире бы и не протолкаться. Правда, звуковое сопровождение вслед за машиной въехало в комнату: грохот мотоциклов, приветственный рев толпы, звуки оркестра, играющего марш, и четкий шаг почетного караула. Все было настолько реально, объёмно и зримо, что Семенов невольно встал по стойке смирно и даже руку поднял для приветственных взмахов. Из машины на ковер ловко выскочили сопровождающие лица в военной форме и с почтением открыли заднюю дверцу. При этом склонили головы и предупредительно распахнули зонтики. Запели фанфары. Настал ответственный момент — в квартире вот-вот должен был появиться глава дружественной державы, прибывший для официального визита по приглашению. — Но почему ко мне? И почему заранее не предупредили? — задавал вопросы Семенов.— У меня и угощать-то нечем высокого гостя. Однако никто из машины не появлялся. Сопровождающие лица смотрели на Семенова с ожиданием. А старший из них по званию приблизился и сделал незаметный пригласительный жест в сторону распахнутой дверцы лимузина, мол, прошу вас. — Меня? — удивился Семенов.— А при чем тут я? Вы часом адрес не перепутали? Я Семенов. Механик небесных сфер. Офицер улыбнулся одними глазами, повторил приглашение более настойчиво и нетерпеливо шаркнул подошвою пуленепробиваемой по ковру. Преданные глаза остальных кричали из-под зонтиков, что тянуть долее неприлично, как бы не вышло международного политического конфуза, на нас и так вся демократическая Европа с повышенным вниманием смотрит. Не говоря уже об ОБСЕ, ВТО и комиссии ЮНЕСКО. Оркестр грянул торжественную мелодию, запели литавры, караул взял под козырек, ковровая дорожка сама собой расстелилась от машины прямо к ногам Семенова. Отступать было некуда, обстоятельства обступили, окружили плотной стеной внимания и опеки. Семенов отчаянно махнул рукой — а, леший с вами! - и решительно шагнул в мягкий комфорт автомобиля. - Везите, мол, служивые, люди подневольные, действующие по инструкции, дисциплинированные и исполнительные куда хотите! Ваша взяла. Дверца за ним немедленно закрылась бесшумно, герметично. Словно люк задраился на подводной субмарине перед экстренным погружением. За окнами машины ничего не было видно. Зеркальные они, что ли? И даже почувствовать, едет ли кавалькада или все еще стоит на месте, не удавалось. Неужели бывают такие бесшумные двигатели? Позвольте, а почему так душно? Неужели в столь роскошной машине не предусмотрен заурядный кондиционер? И вообще, машина ли это? И глава какой такой державы Семенов, чтобы наносить ответный официальный визит в столь неурочное время. И, главное, кому? Рев приветствующей толпы и непрекращающаяся оркестровая музыка заполняли сознание, укачивали. И все-таки машина двигалась, можно даже сказать, что она летела со скоростью очень значительной, так как уже через минуту появился ярко освещенный дворец, и мраморные ступени лестницы послушно легли под ноги. Семенова ввели в просторный зал, большую часть которого занимал монументальный стол овальной формы. Руководитель протокольной службы предложил сесть в кривоногое золоченое кресло и вежливо намекнул, что надо ратифицировать официальный договор. Тут уже Семенов не стерпел. Ну, там мотоциклы в доме, лимузины и люди с зонтиками — это ладно, можно простить. Но ставить подпись под документом, не зная хотя бы тезисно его содержания,— никогда! — Что за договор? — строго спросил Семенов важного человека, подавшего пахнущую клеем и краской папку цвета перезрелой вишни. Человек и бровью не повел, спокойно растолковал: — Об изменении климата на планете. Есть реальная возможность. Экономические обоснования приложены. Ученые договорились. — Как так? Какие изменения? — настаивал на подробностях Семенов. — Чтобы и у нас было круглый год также жарко, как в Адриатике. Одними сокращениями поездок на юг мы добиваемся значительного экономического эффекта. — А как же белые медведи? — поставил веско вопрос Семенов, отодвигая предложенную для подписи бумагу, - Им, к примеру, зачем чтобы как в Адриатике? Гренландским тюленям? Моржам? Коровам Стеллера? Синим китам? Человек в смокинге улыбался, но глаза его были убийственно холодны и спокойны. Он вернул бумагу на место, провел по ней ладонью. - С ними разберутся позже,— проговорил мягко.- Со всеми. Комиссии вышли на консенсусный протокольный режим договоренностей. Согласовываются детали. Фотовспышки, назойливо торчащие микрофоны и телекамеры придавали обстановке праздничность, но тем не менее Семенов был непреклонен. — Я отказываюсь ратифицировать договор!— заявил он в прямом эфире. Послышался ропот многолюдного зала, одобрительный ли, враждебный ли, было непонятно. «Да что это за ученые такие! — в сердцах подумал Семенов.— Не могут предусмотреть главного, судьбу того, кто привык к холоду, для кого это естественная температурная обстановка необходимая для жизни и размножения. Для кого потепление губительно. Подсовывают липу!» — Мое окончательное слово — нет! — решительно хлопнул он по столу рукой.— И верните меня домой! Иммидиатли! Только тут Семенов заметил, что гроза давно миновала. И что верный Гриша смотрит ему прямо в глаза испытующе. Сердце Семенова колотилось гулко, ритмичные удары отчетливо слышались в притихшей квартире, и не было больше колющей боли в сердце. Отпустило. Трудно сказать, сколько времени смотрели друг другу в глаза ворон и человек, сколько длилось напряженное молчание их, но только Семенов улыбнулся вдруг и прошептал: — Ну, вот и все. Приехали. И слава богу. Словно вынырнул из воды, так глубоко и жадно вздохнул. Гриша тоже, наверное, перевел дыхание, взмахнул крыльями, перелетел на спинку стула. Тут же послышался стук в дверь. Это явился Саша с новостями, которые заставили Семенова вновь задуматься. — Привет. А наши уже?— вошел деликатно исполнительный Саша, осторожно переступая мокрые следы автомобильных колес на ковре. — Уже,— ответил Семенов. — Вот ч-черт, кругом н-н-невезуха,— махнул рукой гость. — Они к уткам поехали,— напомнил Семенов.— Вы их еще догоните. — Да я з-з-знаю,— сказал Саша, и стало окончательно ясно, что он немного заикается. — Я о другом. Об этом самом академике. Вы зыззнаете, что оказывается? — Что? — Оказывается, что м-мы не с-смможем его ис-использовать. — Отказал? — Х-хуже. И Саша рассказал, как поехал на квартиру к Пряникову, как застал там одну убивающуюся супругу. Выяснилось, что академик в больнице в очень тяжелом состоянии. Обширный инсульт. — Он что, под машину попал? — вдруг спросил Семенов. Саша посмотрел на него настороженно, потом опять на следы. — Инсульт,— повторил он. И продолжил рассказ со слов жены. Пряников будто бы вернулся вчера вечером в странном перевозбужденном состоянии, не стал даже смотреть телевизор, а сразу прошел к себе в кабинет. Скоро оттуда понесло горелым. Когда обеспокоенная супруга заглянула, то увидела большой костер прямо на полу: это Борис Петрович жег свою последнюю обобщающую рукопись. К ее попыткам погасить огонь он отнесся равнодушно, только сказал, что должен написать в президиум академии большое письмо, что он наконец понял главное в жизни. Хотел сесть за стол, но, взявшись за кресло, вдруг дернулся всем телом, скрючился и навзничь повалился на пол. Когда приехала «скорая», дышал он трудно, со свистом, ничего не говорил и не мог сам пошевелиться. Отвезли, сказали, что обширный инсульт. То есть он полностью парализован, лицо его до неузнаваемости перекосило, слова сказать не может, только лежит и смотрит. А глаза слезятся. — В-вот такие пироги с вашим Пряниковым,— закончил Саша. — А почему с моим? — спросил Семенов. Саша посмотрел на него удивленно и резко направился к двери. — Ну, я побежал, вы меня извините. У вас-то как, все ны-нормально? А то я думал, может, и у вас т-тут... — Нет, у нас отлично. Встреча прошла в теплой дружественной обстановке. Вот только гроза прошла. — Кака-така гроза? — Ну, вы ехали, разве под дождь не попали? — Д-дождь? — изумился Саша.— Какой та-такой дождь? Ладно, я побежал. Привет. Из-звините... Саша проворно сбежал по ступенькам на улицу. Улица была залита ярким солнечным светом. На небе не было ни облачка. От асфальта исходило жаркое марево. Воздух словно плавился от жары. В густой пелене утонула фигура Саши. Семенов еще какое-то время стоял на лестничной площадке и смотрел ему вслед. Затем он вернулся в комнату, прошел к балкону, постоял, не глядя, нащупал кресло, сел. Гриша следил за каждым его движением зорко, сторожко, ждал вопросов. — Гриша, скажи честно, ты знал? — спросил Семенов. — О чем? — сразу отозвался ворон.— Об официальном визите? О ратификации протокола и реакции на него гринписовцев? — О Борисе Петровиче. — О ком? — О Борисе Петровиче Пряникове. — Это нервный такой, сухой, с пегой бородой, что сухариками хрустел по-крысиному? — Да. — А что с ним такое? — Не валяй дурака, ты же все слышал. Ты знал? - повторил Семенов. — Не то чтобы я знал точно, но догадывался. — А почему? — Что? — Почему ты тогда, когда он был у нас на кухне, спросил именно про инсульт? Я же помню! Ты догадывался? — Почему, почему. Я же все-таки птица, летать мне свойственно, летать и видеть мне дано все с птичьего полета. — Ох, Гриша, Гриша, и что ты за человек? Но, послушай, это же нехорошо получается. Он же из-за нас, значит, попал в беду. Как неприятно. Надо будет навестить его,— сказал Семенов твердо. И добавил.— Вместе! — Хорошо,— ответил Гриша с готовностью. Семенов этой поспешности, птице несвойственной, усмехнулся и посмотрел на своего чернокрылого собеседника внимательно. — А может быть, ты все это сам устроил, а, Гриша? Кто ж тебя знает, кто ты такой на самом деле. Гриша сделал движение головой и лапой, словно намеревался изобразить стыдливую барышню в момент романтической встречи с поклонником. Жеманностью повеяло от выбранной им позы. — Мог бы в таком случае не доводить до беды, предупредил бы меня, что ли, мол, так и так,— сокрушенно сказал Семенов. — А ты бы не услышал,— немедленно парировал Гриша. — То есть? — Ты очень наивен и простодушен у меня, Семенов... Ты... Одним словом, даже если бы я тебе заранее обрисовал перспективу и рассказал все прямо, ты бы мне все равно не поверил, ты бы поступил по-своему. Ведь ты натура, при всем прочем, увлекающаяся. Ты бы поступил по наитию, по первому отклику чувств, эмоций. Как всегда. Впрочем. И теперь бы сильно раскаивался. И имел бы к тому веские основания. А так все логично, ты поступал согласно сложившимся обстоятельствам. Сам принимал решения, сам заваривал кашу. Сам. Это льстит самолюбию. А когда человек будет заранее знать совершенно точно, во что его усилия выльются, он и энтузиазм свой растеряет, и возможность радостных заблуждений утратит, он перестанет быть творцом. Ты не находишь? — Я тебе о другом. Ты мог бы сделать так, чтобы с Пряниковым этого не случилось? — Ты и сам мог бы всего этого не допустить. — Я? — Ты. Не я же поехал за ним, притащил, напугал. — Но я же не для этого, я же... — А кто знает, для чего? Ведь, согласись, можно и так взглянуть на случившееся: ты специально, зная самые уязвимые психологические пункты и проблемные места академика, подготовил ему западню в виде говорящей птицы и довел пожилого человека до инсульта. С омерзительно корыстной целью занять его место в обществе любителей природы. Карьерист несчастный! И тип злокозненный к тому же. — Ох, Гриша, Гриша, что же теперь будет? — Все будет, как будет: в яви иль приснится, но голос разбудит вещая птица и гимны протрубит — ведь повесть родится. — Омар Хайям? — улыбнулся Семенов. — Нет,— возразил Гриша. — Мудрено больно. Ну да бог с тобой. Как же мы теперь жить станем? Сделаем вид, что не было этого всего? Вычеркнем из памяти? Сможем? Мне что-то очень неуютно. Семенов поднял бумагу с ковра и, не разворачивая, в двух пальцах держал ее перед Гришей. Это был договор, оставленный администратором с телевидения. Лист был усыпан пудрою. — С этим, к примеру, что делать? — Господи, как ты можешь из любого пустяка сделать проблему,— вздохнул Гриша и взял клювом край листа. — Нет уж,— выхватил его Семенов.— Вот этого не надо. Он сложил бумагу вчетверо и сунул между книг на полку. — Если я с тобой окончательно сойду с ума, то хоть это останется свидетельством, пусть и косвенным, моих искренних намерений разобраться в ситуации и в себе. Или как завещание людям. Гриша выслушал неожиданно пышную тираду внимательно и вдруг затрясся в несвойственном ему стариковском смехе: — Хи-хих-хих-хи... — Ты это что? — изумился Семенов. — Я подумал, что если таковым свидетельством считать еще и недавнюю великолепную магнитофонную запись, то обнаружить она может не столько твое умственное здоровье, сколько... — Сообразительность моего собеседника, да?— весело подхватил мысль Семенов. — Но вот только кто он, твой собеседник? — сквозь хихиканье спросил Гриша.— Как по записи это узнать? — И в самом деле, кто он? — спросил Семенов серьезно. — В том-то и дело, в том-то и дело,— многозначительно проговорил Гриша и важно прошелся по спинке стула. — Григорий, пожалуйста, скажи мне правду,— обратился к нему Семенов. — Правду? А кто ее знает, правду? — Ну, скажи ту, что ты знаешь. — Поверь, Семенов, с ума ты не сойдешь. Не каждому это дано. Это я знаю точно, как и то, что никакие свидетельства тебе не понадобятся. А если бы даже и случилось, так не все ли равно? Может быть, в этом твое счастье. От судьбы-то не уйдешь. И если кому-то суждено быть повешенным, то он не утонет. Верно? Чьи это слова? — Что-что? Что ты сказал? — Да это так, фигура речи. — Послушай, красноречивый мой, ты словцо-то в простоте сказать можешь? Ты все больше норовишь выражаться иносказаниями, постоянно на что-то намекаешь, а я все никак не пойму, на что именно. Все время чего-то ты не договариваешь. Я в напряжении пребываю, слушая тебя. Ты же должен понимать тонкость и многозначность ситуации. Ты же птиц вещий. Ты же, как Мафусаил, триста лет живешь. — Уточним, Мафусаил согласно писанию, жил не триста, а 969 лет. Но все равно, даже учитывая твою темноту, отрадно отметить использование библейских аргументов. Спасибо, как говорится, на добром слове. — И все же. — Ты нервный и мнительный, Семенов, тебе надо отдохнуть. — Это точно. — Но сначала ответь, что ты сказал Сережке, когда он пришел к тебе с вопросом о первородном грехе? — А ты, собственно, откуда знаешь? А, ну да, ты же у нас птиц вещий. — Это ответ? Судя по тону, Гриша настроен был весьма серьезно. То ли упоминание об его возрасте так задело, то ли он вспомнил нечто свое особенное. Ясно было, что без ответа он не отстанет и что ответ этот должен быть предельно честным. — А отчего это тема первородного греха тебя-то самого стала так волновать? Уж не жениться ли ты собрался, милый друг? – встал не на самый убедительный путь сарказма Семенов. — Во-первых, это интимный вопрос и с твоей стороны это очередная бестактность. А во-вторых, речь сейчас не обо мне. А о том, что Сережка недавно долго, точно также как ты в детстве, читал и рассматривал Библию из библиотеки твоего деда с иллюстрациями Доре. — Так это же замечательно. — Не спорю. Но в отличии от тебя твой дед нашел время поговорить, когда ты пришел к нему с подобными вопросами. Помнишь ли? — Да. Дед Семенов, милый книгочей. Как недостает мне порою его мудрых советов и обстоятельных наставлений… Сколь мало и невнимательно я его слушал. Все спешил куда-то, казалось, что еще успеем наговориться, что все еще впереди. Это было совсем недавно – еще не развеялись клубы ароматного дыма из капитанской пенковой трубки деда. Увидев вошедшего внука, он отложил книгу и улыбнулся. — Как дела, джуниор? – приветствовал поднятием руки. – Чем озабочен? Книга Бытия? Грехи наши тяжкие? Сережа положил на стол тяжелый том Библии с иллюстрациями Доре, и сел напротив деда, положив по обыкновению подбородок на сомкнутые ладони. — Деда, мы все грешники? Изначально, от рождения, все? Дед Семенов отодвинул атлас звездного неба и исписанные страницы с расчетами траекторий движения планет в период Великого противостояния. — Раз уж тебя всерьез, как я вижу, заинтересовала эта тема, давай обсудим. Для начала договоримся о точках отсчета и источниках. Берем для начала Святое писание, перевод с древнееврейского. Книгу бытия, как основную информационную базу. Следишь за ходом? Да, так вот, хронология сотворения человечества, если брать данные Ветхого завета, выглядит таким образом. Книга первая, стих двадцать шестой. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. 27 И сотворил Бог человека по образу Своему, мужчину и женщину сотворил их. 28 И благословил их Бог, и сказал: плодитесь и размножайтесь наполняйте землю, и обладайте и владычествуйте над рыбами морскими [и над зверями,] и над птицами небесными, [и над всякие скотом, и над всею землею,] и над всяким животным, пресмыкающимся по земле…” 29 И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесные сеющий семя; — вам сие будет в Пищу; 30 а всем зверям земным, и всем птицам небесным, и всякому [гаду,] пресмыкающемуся по земле, в котором душа живая, дал Я всю зеленую травную в пищу. И стало так. 31 И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма. И был вечер и было утро: день шестой…” То есть рабочая неделя Богу явно удалась. Он во всяком случае был доволен. “… И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою. И насадил Господь Бог рай в Эдеме на востоке, и поместил там человека, которого создал. И произрастил Господь Бог из земли всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево познания добра и зла. И взял Господь Бог человека, [которого создал,] и поселил его в саду Эдемском, чтобы возделывать его и хранить его…” И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь…” “ И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему. Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц: небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему. И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою, ибо взята от мужа своего. Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут они одна плоть. И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились…” То, что было дальше, известно. Один из ползучих созданий господних по имени Змей сумел искусить Еву попробовать запретный плод. Ева в свою очередь склонила Адама. Плод был с дерева познания добра и зла. И стали после того по-иному смотреть на мир и на самих себя Адам и Ева. Тут уместен вопрос о том, зачем Богу понадобилось размещать дерево познания добра и зла в доступном месте сада в самом его центре, если изначально планировалось сделать плоды его запретными для человека. Но это отдельная тема. Бог был уверен, что его не ослушаются. И раз запрещал вкушать плоды, значит знал, что делал. Тем не менее конфликтной ситуации избежать не удалось. За нарушение правил поведения Бог изгнал Адама из Эдема. “… Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою. Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься. И нарек Адам имя жене своей: Ева, ибо она стала матерью всех живущих. И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их…” Однако съеденный плод с дерева познания добра и зла возымел действие. “… Адам познал Еву, жену свою; и она зачала, и родила Каина, и сказала: приобрела я человека от Господа. И еще родила брата его, Авеля. И был, Авель пастырь овец, а Каин был земледелец. Спустя несколько времени, Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его. И сказал Господь Бог Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица? А если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит; он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним. И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Бог Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? И сказал Господь: что ты сделал? голос крови брата твоего вопиет ко Мне от земли; и ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей; когда ты будешь возделывать землю, она не станет более давать силы своей для тебя; ты будешь изгнанником и скитальцем на земле. И сказал Каин Господу: наказание мое больше, нежели снести можно. Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня. И сказал ему Господь Бог: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. И пошел Каин от лица Господня и поселился в земле Нод, на восток от Эдема. И познал Каин жену свою; и она зачала и родила Еноха. И построил он город; и назвал город по имени сына своего: Енох." У Адама и Евы после смерти Авеля и изгнания Каина родился еще одни сын - Сиф. У Сифа также было много потомков, и все они были добры и благочестивы. На ком были женаты Каин и Сиф - Библия умалчивает. Человеческий век в то время был долог. Адам прожил 930 лет, один из его правнуков, Мафусаил, - 969 (отсюда пошло выражение "Мафусаилов век", то есть очень долгая жизнь). Всех же дней Мафусала было девятьсот шестьдесят девять лет; и он умер… Всех же дней сына Мафусаилова Ламеха было семьсот семьдесят семь лет.” Со временем потомки Сифа вступили в общение с потомками Каина. В Библии есть неясная фраза: "Сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал". Некоторые богословы считают, что "сынами Божьими" названы потомки благочестивого Сифа, в которых преобладало чистое, Божеское начало, а "дочери человеческие" происходили из рода грешного человека Каина. Но существует также мнение, что "сыны Божьи" - это падшие ангелы, ставшие бесами, и таким образом греховная человеческая природа объединилась с бесовской сущностью. От этих союзов народилось последующее поколение людей, исполненное греховности и злобы. Это поколение людей исполненное греховности и злобы не могло не произвести наследников наделенных соответствующими качествами. Грехи наши тяжкие. На прямой вопрос - кто был женой Каина, если считать, что после убийства Авеля на Земле остались только три человека - Адам, Ева и сам Каин, есть ответ и в самом писании. Но он туманен. Его нужно уметь отследить между строк. Бог заповедал людям плодиться и размножаться. Значит, вполне логично допущение, что Ева родила не только Каина и Авеля, но и рожала дочерей. К моменту убийства Каином Авеля наверняка уже были взрослыми несколько дочерей Адама и Евы. Таким образом может быть решен вопрос о том, где Каин взял себе жену. Совершенно очевидно, что женой Каина стала одна из его сестер. Не мать, но сестра. Меньший это грех, и грех ли это вообще, судить не нам. Видимо, это тоже была женщина невысоких нравственных качеств, раз согласилась выйти замуж за убийцу. Хотя, кстати, может быть, Каин убил Авеля, уже будучи женатым. Однако, продолжим, это интересно. Тема греха, тобою затронутая, объединила первое нарушение запрета Создателя не пробовать плод с дерева познания и – как следствие, братоубийство. Долго и терпеливо наблюдал Господь за нравственным падением своих созданий. А они все дальше отдалялись от того, по чьему образу и подобию были спроектированы. Терпение Всевышнего оказалось не бесконечным. Критическое отношение к плодам своего творчества возобладало. Но не в отношении вселенной, не в отношении тверди земной, эти конструкции, похоже, особых нареканий не вызывали – всего более огорчала автора первоначальная модель собранного им человека. Она оказалась весьма несовершенной. Вот как об этом в писании рассказывается дальше: "Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть; пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди". "И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце своем". "Ной же обрел благодать пред очами Господа. Вот житие Ноя: Ной был человек праведный и непорочный в роде своем; Ной ходил пред Богом". "И воззрел Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле. И сказал Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот, Я истреблю их с земли". Бог осуществляет намерение, которое определил, истребить души человеческие за злодеяния на земле. Но предварительно даёт подробные инструкции Ною. "Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи. И сделай его так: длина ковчега триста локтей; ширина его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей. И сделай отверстие в ковчеге, и в локоть сведи его вверху, и дверь в ковчег сделай с боку его; устрой в нем нижнее, второе и третье". "И вот, Я наведу на землю потоп водный, чтоб истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни, под небесами; все, что есть на земле, лишится жизни». "Но с тобою Я поставлю завет Мой, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою". Ною Бог дает завет или обещание, чтобы они всей семьей вошли в ковчег и там останутся в живых после потопа. "Введи также в ковчег из всех животных, и от всякой плоти по паре, чтоб они остались с тобою в живых; мужеского пола и женского пусть они будут. Из птиц по роду их, и из скотов по роду их, и из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых". "Ты же возьми себе всякой пищи, какою питаются, и собери к себе; и будет она для тебя и для них пищею. И сделал Ной всё, как повелел ему Бог, так он и сделал». И был потоп. И всех смыло. И лишь Ноев ковчег пристал невредимый к суше над водою. И спасся Ной, и все живое, что было в ковчеге, сделалось началом новой жизни. То есть, в попытке исправить свои промахи первоначальной конструкции человека, создатель уничтожает все испорченные, несовершенные – греховные – образцы методом утопления оных в хлябях морских ниспосланных в виде всемирного потопа. Избран был для спасения и, стало быть, для продолжения в новом качестве на новом так сказать структурном уровне рода человеческого Ной с потомством своим. Из чего можно заключить, что первородный грех и грехи Каина-Ламеха если не искуплены до конца многочисленными жертвами людскими, то уж во всяком случае они буквально смыты. И хотя мы остаемся в прямом смысле кровными потомками и наследниками Адама и Евы – так как Ной при всем том из их гнезда – качественно это уже должно было получиться иное, очищенное через спасение благочестивого Ноя человечество. Стало ли оно после таких очистительных мер действительно чище, безгрешнее и выше?.. Я бы подчеркнул лишь то обстоятельство, что изложение истории человеческого рода в Ветхом завете – это всего лишь одна из версий этой истории. Версия, записанная в определенных исторических условиях на основе определенных национальных традиций и конечно же с определенными целями. Благодаря живучести иудаизма и расширению влияния христианства эта версия впоследствии стала весьма распространенной. Но были и есть и другие. Их множество. Практически все древние этносы в своих анналах хранят доисторическую или допотопную, ту, что была до потопа, память. И у всех народов есть свои ответы на извечные вопросы о начале начал, о том, кто был первым человеком, о происхождении человечества. Так, задолго до возникновения библейских сюжетов у шумеров уже были предания о людях, которые пришли к ним из-за моря и принесли им знания об устройстве мира, о земледелии, обработке металлов и письменности. Высокие люди, говорившие на незнакомом языке, прибыли из-за моря, которое до потопа было озером, с севера, из земель великой цивилизации знавшей города и календарь, свод законов и пантеон божеств. Это они научили шумеров орошать землю с помощью ирригационных каналов и сохранять урожай, изготавливать керамику и строить дома из сырцового кирпича. Они из глины вылепили новые цивилизации. Что и осело в образной памяти междуреченских этносов как миф о создании именно из глины первого человека, Адама. Образ использован и составителями Книги. Это отдельная узкая тема. Когда мы сможем прочесть и понять петроглифы Каменной могилы, древнейшего святилища человечества, когда будут расшифрованы трипольские орнаменты и систематизированы протописьмена, человечество, несомненно, откроет более глубокие и достоверные свидетельства своей начальной истории, нежели те, которые нам в поэтической форме преподносят ветхозаветные стихи. Совсем не все люди являются потомками и наследниками Каина, не все расплодились от Ноя. Ветхий завет это память одного народа. Но были и есть другие народы со своей собственной исконной историей, своими корнями и памятью, со своим эпическим представлением о том, как, когда и с чего все начиналось… Впрочем, у нас еще будет время поговорить об этом. А сейчас пора спать. Завтра будет новый день… Дед поставил книгу на полку и погладил внука по голове. Семенов вздохнул и увидел, что Гриша по-прежнему сидит рядом и внимательно смотрит прямо в глаза. Однако смотрел он уже иначе. Мягко, сочувственно. — Да. Именно так и было сказано – завтра будет новый день,- произнес он торжественно. - И пусть все будет, как будет. Ведь жизнь прекрасна. Особенно теперь, когда ты можешь сам... Знаешь, что по этому поводу писал Омар Хайям? — Нет, Гриша, вот Хайяма больше не надо, прошу тебя. — Хорошо, тогда латынь. — И латыни не надо. — Ты уверен? — Я устал. — А ты хоть знаешь, что значит то латинское слово, которое ты всю ночь кричал сквозь сон? — Я кричал сквозь сон? Что за слово? — Фэцит! Фэцит! Фэцит! — достаточно близко к оригиналу воспроизвел голос своего собеседника Гриша. Семенов пристально посмотрел на Гришу и ничего не сказал. Он вдруг заметил в бездонном вороновом зрачке отражение огня, и фигура всплыла, склоненная над пепелищем, и фрак антрацитово чернеющий. — Фэцит — дословно означает «сделал». Так подписывали свои стихи древнеримские поэты. А в высоком образном смысле это значит... — Не надо, Гриша, не надо, прошу тебя, помолчи. Ничего не надо. Семенов зажал уши ладонями и опустил голову на колени. «И ночью уже... во сне... Господи! Что же это?! Наваждение, наваждение, наваждение. Надо стряхнуть его, во что бы то ни стало освободиться». Семенов постарался взять себя в руки. Он несколько раз тряхнул головой, как бы отбрасывая все гнетущие мысли. «Что ж это на меня нашло-то, господи! Что ж это я так Гришей-то увлекся?! Ну, говорит птица и говорит. Что ж тут особенного? Бывает. Подумаешь! Эка невидаль! Ах, как он меня окрутил. Что ж это за напасть такая! Жил себе нормально, не тужил, а теперь прорастает во мне что-то, дышать мешает, болит, сердце останавливается. Не было никакой грозы! И визита не было! Всё! Финита! Достаточно!» Он решил немедленно вернуться к нормальной трудовой жизни, наверстывать упущенное, попытаться как можно скорее отделиться от всего привнесенного последними событиями. — Все!— категорически подчеркнул Семенов.— Гриша — это обыкновенная птица. Хорошо. Не очень обыкновенная. Говорящая. Но больше ничего особенного. Относиться к нему, как раньше, без скидок и затей. Поить, выпускать гулять, как в маминой инструкции. Не обращать внимания, а то это может зайти слишком далеко. Если уже не зашло… Он вышел на улицу и с удивлением обнаружил, что все еще светлый день, что никаких следов грозы не видно и что даже дождя тут, кажется, не было. А по ощущениям Семенова уже должен быть вечер — и довольно поздний. — Извините,— обратился он к старушке, сидящей с томиком Гумилева в сквере на лавочке.— Вы не скажете, который час? Старушка посмотрела на Семенова испуганно, тут же поднялась и засеменила по аллее прочь. Пройдя метров двадцать, она оглянулась и свернула в переулок. — И все-таки что-то вокруг меня резко переменилось с некоторых пор,—сделал вывод Семенов, садясь на покинутую скамейку.— Раньше от меня старушки так не убегали. Сергей Сергеевич довольно часто бывал в этом сквере, отдыхал под высокими липами, глядел на прохожих, дышал липовым цветом, слушал тихий благовест сохранившегося неподалеку древнего собора, зовущий прихожан к вечерней службе. Приятно тут было вытянуть ноги и отдаться неге. Здесь и сын делал первые шаги, здесь и с Людой встречались до женитьбы. Когда Семенов услыхал рядом с собой голоса, он поначалу не придал этому значения. Но когда ясно вспомнил, что садился-то на пустую скамейку, обеспокоился: как же так, почему это он не заметил, с какой стороны подошли эти двое, сели рядом и беседу свою продолжают, его, Семенова, ничуть не стесняясь. Такого тоже раньше никогда не случалось. —…то есть, по-вашему, притча как жанр вбирает в себя и новеллу, и роман, и драму? — прозвучал саркастический вопрос. — Именно так,— ответили просто. — И образ-поучение, заключенный в ней, это не столько художественная, эстетическая категория, сколько школа духовности, нравственности? Я верно понял ваш рассказ о тростнике и ветре? Некий тезаурус, свод заповедей, да? Иероглиф? — Можно считать, верно. — Стало быть, у вас тут концепция, да? Но извините, я перебил, вы собирались еще пример привести, - надтреснутым голосом вел атаку первый. — Да, конечно,— выпуская облако дыма, ответил второй. Семенов представил себе обладателя этого голоса рослым плотным мужчиной с невероятно густыми гуталиново-черными бровями на смуглом лице. Сидеть он должен был, откинувшись на спинку скамьи, и обязательно попыхивать трубкою. А собеседник его, тот, что постоянно задавал вопросы, был виден со спины, и спина его, узкая и прямая, как доска, была обтянута неказистой линялой тканью мышиного цвета. — Ну вот,— гудел рассказчик.— Налетела буря, застала она меня на обрывистом берегу. Голо кругом укрыться негде. Только одно дерево, корявый ствол которого, причудливо изгибаясь, клонится в пропасть. Подумал, не защитит ли оно меня от непогоды. А тут услышал рык леопарда. От страха вмиг залез на дерево, сижу, дрожу. Зверь приблизился, смотрит на меня, облизывается. Сел и спокойно стал ждать — понимает, что бежать-то мне некуда. А подо мной, далеко внизу, среди острых скал пенится горная река, пробившая себе дорогу в ущелье. Ветер раскачивает мое слабое убежище. Скрипит дерево. Смотрю — выползли из дупла две мыши, одна белая, другая — черная, и стали они подгрызать ветвь, на которой я притаился. Зубки у них острые, как пилки, жалобно застонала древесина. И стало мне ясно: жизни моей осталось ровно столько, сколько времени понадобится этим проворным грызунам, чтобы одолеть не слишком толстую ветвь. Слезть с дерева я не могу, там леопард сидит, облизывается. Солнце стало садиться за горы. Закат был ал и чист. Гроза как-то незаметно миновала. Посмотрел я на видневшуюся часть неба на западе и тут только заметил, что на самом кончике ветки среди листвы спрятались четыре спелые сочные вишни. Капельки влаги сверкали на полированных боках ягод, лучи заходящего солнца пронизывали сочную мякоть. С трудом дотянулся я до вишен, сорвал их и положил в рот. Ах, как они были замечательно вкусны! «Что за дивный рассказ,— подумал Семенов, переносясь вслед за рассказчиком на край пропасти и ощущая во рту сладковато-кислый вкус переспелой вишни.— А аромат-то каков! Чудо! И сколь жизнеутверждающий пафос скрыт в простоте притчи! Вот бы написать такую!» — мысленно воскликнул он и с удивлением обнаружил, что скамья вновь пуста. Только далеко внизу на бульваре едва различимы две фигурки — одна большая, широкая, вторая узкая, тоненькая, как штрих, они удалялись, таяли в сгущающихся сумерках. «Однако,— подумал Семенов и встал,— что ж это такое?» Шум горной речки в ущелье стих, леопард скрылся за скалистым хребтом, мыши юркнули в гнездо, да и вишня, причудливо изогнутая, изломанная, растворилась в закатном зареве. Кончилась красота. «Нидзё, да и только,— восхитился Семенов.— А может быть, это во мне самом проклевывается, рождается рассказ — вот и являются неожиданные гости? Приходят, так сказать, познакомиться. Нет, напасть, наваждение, от которого не так-то легко избавиться. Чары, Владимир Христофорович, не ваши ль чары? Живой огонь и шпагоглотание. Гипноз. Престиж престидижитатора – остаться неразгаданным. Околдованность. Состояние прекрасное, дивное, как полет,— так бы и парил, широко раскинув руки, ни на что и ни на кого не обращая внимания. Но тут и до дурдома недалеко. Если трезво взглянуть на происходящее. Вот старушка-то права была, что испугалась. Далеко ли до непредсказуемых последствий, когда средь бела дня вдруг является перезрелая вишня в сверкающих каплях влаги над пропастью во ржи?..» Семенов пошел вверх по бульвару, сделал несколько широких шагов, но тут же остановился и оглянулся. Подвох вдруг почудился ему в неведомо куда исчезнувших говорунах. Ишь, красноречивые какие! Нет их нигде, будто провалились. Семенов всматривался в тенистые закутки аллей, стараясь разглядеть тайную связь услышанной истории со всем тем, от чего так хотелось ему избавиться и оградиться. Во всем теперь виделась она. Даже интонациями Гришиными окрашивались голоса в том подозрительном рассказе, более того, в разомлевших, воркующих беззаботно голубях угадывались резкие вороновы черты. Но, пожалуй, самым удивительным было ощущение уверенности в том, что, несмотря на новизну и яркость притчи, услышанной недавно, Семенов уже был знаком с нею. Много лет назад он слыхал ее от деда, правда, в несколько иной редакции. Но суть от этого не менялась — он вспомнил эпизод с леопардом сам. А те двое, значит, явились просто для подтверждения правильности версии. Иначе чего бы это им исчезать столь стремительно?.. Как необычно роились мысли в голове Семенова, как странно выглядело все вокруг! Семенов просто шел по бульвару. А почему-то очень хотелось сказать, что двигался он с решительностью взлетающего лайнера, и взлетной полосой перед ним стелился весь город, бортовые системы работали исправно, двигатели выходили на форсированный режим — высоты открывались перед взлетающим беспредельные... Впрочем, стоп! Какие лайнеры? Какие высоты? Опять? Нет, с этим надо как можно скорее расставаться. Надо немедленно приступать к исполнению служебных обязанностей, чтобы не вспоминать, не терзаться вопросами, не фантазировать, не думать о несбыточном, чтобы не витать в облаках, а делать конкретное дело, приносить людям конкретную пользу. Ничего более конкретного и насущного, чем ремонт северного сияния, теперь перед Семеновым не было. Он все отмел. Устремленность его, по-видимому, была замечена пресловутой кометой Галлея — и она притаилась, сжалась в невидимый глазом комочек, в частицу пылевого облака, убоясь скорой и безжалостной расправы механика. Да, если бы она сейчас подвернулась под руку Семенову, то пришлось бы ей навсегда расстаться с радужными мечтами о форсистых полетах своих. Круто бы обошелся с ней теперь механик, хоть и был обыкновенно терпелив и сдержан. Да и не только с нею. Грозен, грозен был Семенов, как никогда в этот час, решителен и сосредоточен. В голове его шла упорная работа — он, кажется, уже знал, как вернуть сияние к жизни, вернее, чувствовал, что вот-вот узнает это. И помешать ему уже никто не мог. Даже самая неожиданная, самая невероятная встреча не отвлекла бы его. — Механик Семенов!— окликнули его.— Сергей Сергеевич! И когда он услышал со стороны этот зов, повернулся на голос резко и бросил взгляд испепеляющий: кто это еще там смеет вторгаться в процесс?! К Семенову направлялся высокий мужчина в мешковатом пиджаке, с авоськой, полной пакетов молока. Один пакет протекал, и за мужчиной вилась тонкая цепочка молочных следов, по которой можно было бы реконструировать и проследить его путь до самого магазина «Сыр — молоко». Мужчина улыбался радостно и виновато. — Здравствуйте, Сергей Сергеевич,— протянул он Семенову руку, свободную от молочной ноши. Не ответить на рукопожатие Семенов не мог, хотя и был уверен, что видит этого человека впервые. Тот продолжал: — Я очень рад, что встретил вас. Я хотел обязательно поблагодарить вас — от себя, так сказать, лично и от моего сына Петьки. От всей, так сказать, души спасибо вам большое, огромное, Сергей Сергеевич! Человек тряс ладонь Семенова и смотрел ему в глаза с теплотой искренней, и благодарность его звучала неподдельно (каких бы то ни было происков Гриши или зарайского мага Семенов не почувствовал) — благодарил так, словно и в самом деле спас когда-то его Семенов от гибели неминуемой, вытащил из огня или из-под мчащегося паровоза, либо сыну его Петьке отдал кровь для переливания, а может быть, даже и костный мозг для пересадки. Но знал Семенов, что не стоит он такой благодарности, не лез он по водосточной трубе в огонь, не мчался наперерез паровозу и кровь свою не отдавал, знал это точно! А потому, освободив неловко свою руку, он спросил: — Вы не ошиблись? — Ничуть,— восторженно ответил мужчина. — И вы меня благодарите? — Да, конечно же вас, именно вас. И только вас. Спасибо вам большое. От меня спасибо, и от сына моего Петьки спасибо. — Извините, но за что? — Вы, наверное, меня просто не узнали, - легко сказал мужчина и улыбнулся приветливо.— Меня сейчас многие не узнают в таком виде.— Он движением руки как бы отчеркнул свою фигуру с ног до головы. — Честно вам скажу...— начал Семенов, но мужчина перебил его: — Да я и сам себя чувствую другим человеком, Серей Сергеевич! А все с той ночи, помните? — и он очень похоже лицом и руками изобразил попугая. — Я вас не понимаю,— проговорил Семенов, все-таки трудно давалось ему переключение на дела земные, да еще такие загадочные. — Ну, как же? Краснолобый... Ар-ра-ра... Вспомнили? Жар-птица. Ночью. Семенов хлопнул себя по лбу и радостно воскликнул: — Не может быть! — Да! Точно! — подтвердил мужчина. — Вот это да! — радовался Семенов. — Ага! — соглашался с ним собеседник. — А я вас без формы и не видел никогда. — Ну да! — Сержант Кутько! — Точно! — Как же мне вас называть теперь, товарищ сержант? — Просто Вася. — Отлично, Вася, ну и за что это вы меня благодарили? За попугая, что ли? Так я тут ни при чем. Он теперь... — Я знаю, я видел его. Мы с сыном были там, в зоопарке. Узнал меня, так головой закивал и крыльями захлопал. Умный. За него — да, конечно. Хотя я и понял, что это не ваш... Я о другом. Понимаете, после той ночи, когда он сел мне на плечо, я стал иначе все воспринимать и видеть, а особенно после того, как у вас побывал,— змей там, и дикобраз, и все такое. Так вот, я теперь резко изменил свою жизнь. В зоопарке увидел объявление, что , в слонятник, то есть в слоновник, то есть… Одним словом. Что нужен рабочий по уходу за слонами, и тут же подал заявление. Ушел я, значит, из милиции к слонам. Сын мой радуется. Да и сам я. Сейчас в отпуске, а через двадцать дней приступаю. Так что мы теперь с вами, как говорится, коллеги. И спасибо вам, Сергей Сергеевич, большое за все. За то, что вы есть. — Право, не знаю, стоит ли меня благодарить. Но если ваша душа лежит к этому, я рад. И за вас, и за слонов. И вообще... И тут что-то с Семеновым случилось. Он фразу на полуслове оборвал, глаза закрыл и увидел перед собой совершенно отчетливо сплетенную двойную спираль молекулы ДНК. Так явилось ему то, что искал он больше двух недель, то, что нащупывал, шагая стремительно по улице. Спирали каменных стелл Нью-Грэнджа, спирали Тассили-Аджер, спиральные же орнаменты росписей трипольской керамики – как единый код, изобразительный шифр мироустройства Именно так надо было перестраивать Северное сияние — по такой именно формуле! Вот оно! — Извини, Вася, мне пора! Срочно! Директор словно поджидал, сразу встретил Семенова вопросом: — Ну, как здоровье? — Обширный инсульт,— махнул рукой Семенов,— парализованы все двигательные нервы, так что и не знаю. — Вы это серьезно? — удивился Платон Петрович. - Но как же? Он многозначительно посмотрел на Семенова. — Кто ж такими вещами шутит? Жена убивается. Ее можно понять, не такой уж старик. А теперь вот. — Кто старик? — Как кто? Пряников. — Какой Пряников? Вы о ком? — А вы о ком? — Я о вас. Вы же сами мне звонили, вот я записал - в девять тридцать шесть, и сказали, что неважно себя чувствуете, что... — Мне уже лучше,— неуверенно проговорил Семенов, вспоминая, что и в самом деле, кажется, звонил отпрашивался еще до этой катавасии с телевидением. «Вот напасть!— подумал он.— Черт бы их всех побрал!» А слух сказал: — Я отлежался. А Пряникову плохо, очень плохо. — А может быть, и вы зря вышли на работу? — тихо проговорил директор.— Все равно, вон сколько времени потеряли. Может быть, вам лучше было бы вылежать до конца? — До какого конца? — В смысле до полного, так сказать, выздоровления. А то сейчас такие осложнения ходят. Вот и по радио передавали. — Я не слушаю радио. — И напрасно. Резко падает посещаемость и потому производительность труда. — Платон Петрович,— решительно подступил к нему Семенов.— Говорите прямо, чего вы хотите! Директор не любил, когда к нему так подступали и особенно когда требовали, чтобы он говорил прямо. Он был все-таки пожилым человеком, много лет отдавшим служению обществу, а потому нервы у пего были слабые. — Сейчас такие осложнения ходят,— повторил он и добавил: — Совершенно непредвиденные. Могут ноги отняться или руки. Надо бы вызвать врача. И документ был бы, так сказать, оправдательный. Бюллетень. Директор был по-своему честным человеком — неподдельное опасение за здоровье Семенова и за весь коллектив сквозило и в потупленном взгляде, и в интонации, и в фигуре. — А что, сильно заметно,— спросил Семенов,— что я нездоров? — В общем, да,— ответил директор.— Что-то у вас в последнее время есть такое... болезненное или, как бы сказать, невыздоровленное. — Спасибо за откровенность,— грустно поблагодарил Семенов и добавил: — Только соболезнования я принимаю по выходным дням с четырнадцати ноль ноль до шестнадцати тридцати. А теперь мне необходимо вернуться к непосредственным служебным обязанностям. Вы позволите? Я же обещал закончить ремонт сияния. И, не дожидаясь ответа растерявшегося Платона Петровича, Сергей Сергеевич поднялся к себе наверх. Через некоторое время туда же поднялся и директор. Отдышавшись и утерев пот с лица, он спросил: — Извините, я не понял, с четырнадцати ноль ноль до скольки? — До шестнадцати тридцати,— спокойно проговорил Семенов, рассматривая в который раз уже нарисованную на ватмане схему включения северного сияния. — Понял, спасибо,— ответил Платон Петрович и устало опустился на табуретку. Вдруг Семенов отбросил схему и сверкающим взором глянул на директора. — Ага! — воскликнул он при этом.— Так и есть! Всё точно! Платон Петрович только моргал, умоляюще сложив руки перед собой, и старался на Семенова не смотреть. — Знаете, что я открыл? — возбужденно стал что-то искать Семенов.— Что мы все это время не в том направлении думали! Да где же он? — Да, да,— на всякий случай согласился директор,- совершенно не в том. Семенов забрался в нагромождение ящиков, там что-то загремело. Затем показался он сам, неудовлетворенный поисками. — Только что был тут! — растерянно улыбаясь, сказал он и направился прямо на Платона Петровича.— Мы почему-то искали скорость переключения, так? — продолжал Семенов.— Словно только от скорости чередования цветов зависит эффект. Вот тут-то и ошибка! Я только сейчас понял, что надо скоммутировать их по три, а то и по четыре источника в одно включение и сделать их с наложениями друг на друга, то есть в две параллельные спиральные линии. Чтобы световые импульсы не чередовались, а совмещались. Вы меня поняли? Это просто! Молекулы Дезерибо-Нуклеиновой Кислоты! ДНК! — он вплотную подошел к директору и взял его за плечи. Платон Петрович зажмурился и согласно кивнул. Семенов приподнял директора с табуретки. — Так я и знал,— радостно заявил при этом.— Вы сели на мой паяльник. Вот он. Действительно, паяльник лежал на сидении. — Извините,— сказал Платон Петрович.— Я как-то и не заметил. — Ничего, ничего, он не включен, бывает,— ответил рассеянно Семенов, приступая к работе. Он включил паяльник в сеть и стал переставлять ящики, готовя фронт работ и подсчитывая вслух: — Так, триста шестьдесят четыре на четыре будет девяносто один. Девяносто один на три, стоп, нет, на два — сто восемьдесят два. Так... Платон Петрович, если вы будете здесь через три часа и три минуты, то мы с вами сможем посмотреть новое сияние. И оценить его, если получится. — Извините, через сколько минут вы сказали? — переспросил директор. — Через три часа и три минуты,— повторил Семенов и пояснил: — Мне понадобится сто восемьдесят три минуты. Именно за это время, если никто не будет мешать, я думаю управиться. Так что вы приходите к указанному сроку. — Я приду,— неуверенно сказал директор.— Но вы убеждены, Сергей Сергеевич, что вам стоит приступать к работе в таком состоянии? Может быть... Семенов выразительно глянул на директора, и тот все понял. — Хорошо, хорошо, я ухожу. И буду через три часа. — И три минуты. Семенов трудился вдохновенно. Ему удавалось все, потому что он четко представил себе целое, то, к чему шел, и знал путь, по которому надо двигаться. Руки точно и уверенно справлялись с задачей, исполнение — техническая сторона — всегда в радость, если видишь цель. Через три часа и три минуты под замеревшим в ожидании куполом ночного неба встретились Семенов и директор. Сергей Сергеевич волновался. Он выключил свет и сказал тихо: — Ну что, Платон Петрович, попробуем? — Давайте,— ответил директор. Он не верил в эту затею, потому что был опытным специалистом и знал, что три часа для столь сложного небесного ионосферного механизма, как северное сияние, это не время, тут нужно работать и работать. Но, желая поддержать сотрудника, находящегося в сложном положении, директор решил быть с ним как можно мягче, обходительнее и соглашался со всем, чтобы выяснить, кстати, при чем тут формула молекулы ДНК и откуда берутся такие сомнительные параллели атмосферных явлений и молекулярных структур. Семенов нажал кнопку на пульте. Медленно, как бы оттаивая, стал заполняться сферический купол густым ультрамарином. Дождавшись правильного насыщения цвета, Семенов чуть тронул рычажок и подал его вверх. Послушное этому движению, родилось по периметру небесного шатра сияние — сначала узкой бледной полоской, потом, разрастаясь и расцветая, оно стало живой пламенеющей лентой,— миражно оплывающие цветовые пятна переплавлялись одно в другое, серебрились, рождая восхитительное зрелище не то летящих крыльев, не то удаляющихся парусов, а может быть, и всего этого вместе. Чистая, величественная получилась картина. И рука Семенова дрогнула прежде, чем повела рычажок на пульте вниз, прежде чем погасила это небывалое видение. Долго сидели в полной темноте притихшие, онемевшие Платон Петрович и Семенов. — Да-а-а,— через некоторое время протянул директор восхищенно.— Ну, Сергей Сергеевич, должен вам сказать... Он не закончил фразу. Да и не мог он ее закончить, горло у него перехватило. Всего, чего угодно ожидал он, но такого... Платон Петрович не первый десяток лет был на руководящей работе, повидал на своем веку всякое, бывал даже и в некоторых соседних странах. Но такого, как он видел только что, он не встречал ни в одном из известных ему государств. А были, надо признать, среди них и очень культурные. Финансово стабильные. Отлично представлял себе Платон Петрович физические основы возникновения различных атмосферных явлений, в том числе и сияния, знал точно, что повторить его искусственно невозможно. И все же какой-то восторженный жучок внутри подсказывал срочно написать куда следует о том, что Семенов создал сияние лучше и выразительнее настоящего северного сияния. Правда, сияния в натуральную величину Платон Петрович не видел до сих пор, не довелось, но в кино и по телевизору — неоднократно. И было с чем его сравнивать, было от чего делать вывод, что все это и в подметки не годится сотворенному Семеновым. А подобный факт не может не насторожить бдительного руководителя. Да, директор фразу свою не закончил, так был взволнован, что, не сдерживая более рыданий, просто обнял Семенова, а затем стал трясти его руку, всхлипывать протяжно и бормотать: — Я думал, вы больны... Я думал, вы нездоровы... А вы... Я же не знал... Вы... Такое... Победим в ведомственном соревновании... Грамоту... Слезы обильно лились по мягкому старческому лицу, губы тряслись. Продолжался этот разговор недолго. Семенов с горящим возбуждением взглядом вдруг проговорил: — А еще я думаю сделать знаете что? — Что? — спросил заинтересованно директор. — Никогда не угадаете. — Ну, ну, что же? Солнечное затмение? — предположил и Платон Петрович. — Оно у нас и так отлично отлажено,— заявил Семенов.— Нет, я думаю сделать настоящую шаровую молнию, Эффект от произнесенной фразы был силен. Улыбка постепенно сползла с лица директора. — Что сделать? — переспросил он. — Настоящую шаровую молнию! — убежденно повторил Семенов.— С переливами, с потрескиванием и с запахом озона. Чтобы она пролетала над головами зрителей и улетала через балконную дверь. — Но у нас нет балконной двери! — Что? И в самом деле. Об этом я как-то не подумал. Но дело не в том. Во-первых, это красиво. — А во-вторых, это опасно. Почему бы не ограничиться ленточными молниями? А? Простыми, с громом. — Это не то,— мечтательно вздохнул Семенов. - Когда к тебе через балконную дверь прилетает настоящая шаровая молния — это... — Но у нас нет балкона! — Да, жизнь несовершенна. Жаль. Но в крайнем случае, это можно исправить. Так ведь? — И вообще в утвержденной программе нет никаких шаровых молний!- воскликнул Платон Петрович.— И сметой не предусмотрено их сооружение! — Да? Очень жаль! — А вы лучше комету Галлея почините. Хвост, помните? — Это непременно,— как-то устало произнес Семенов, думая о своем. Директор, чтобы переменить тему разговора, вдруг забеспокоился: — Что ж это мы рассиживаем с вами, Сергей Сергеевич, уже поздно. Вас же, наверное, дома ждут, жена и сын волнуются. А мы тут. Вам уже пора возвращаться. Да, Платон Петрович попал в самую точку. — Волнуются,— вздохнул Семенов и стал прощаться. Неужели он такой легкомысленный человек, что во время длительной возни с Гришей забыл о семье, о сыне, о последнем неприятном разговоре с женой? Неужели так легко отказался от всего, что... Стоп, а может быть, Гриша со своими разговорами возник специально, чтобы не думалось. Может, он чехарду свою затеял просто для того, чтобы некогда было вспоминать? Чтобы извлечь Семенова из одиночества? Впрочем, конечно, это фантазии несусветные. При чем здесь опять еще и Гриша? Гриша — просто птица. Люду тоже можно понять, она с детства зверей боится. И так уж столько из-за него, Семенова, она перестрадала, а тут еще и эти странные совпадения — ну кто ж мог предположить, что он начнет встречать косяками стольких диковинных животных? И чья в этом вина? Его, Семенова? Тех, кто, поиграв редким зверем, выбрасывает его на улицу или же недостаточно внимателен к нему, и зверь убегает? Что касается Семенова, так он в законодательном порядке запретил бы содержать дома диких зверей людям, права на то не имеющим, не специалистам, не ученым. Наказывал бы за нарушение этого установления страшно. Семенову было очень плохо, и он ничего не мог с собой поделать, он почувствовал себя усталым до изнеможения, одиноким, опустошенным. Сам того не замечая, Семенов все-таки оказался в будке таксофона и набрал номер собственного телефона. Было занято: короткие гудки, короткие гудки. Может быть, и это к лучшему. Семенов опустился на скамейку и закрыл глаза. Пауза. Но не такой наш Семенов теперь человек, чтобы мог он сесть и полчаса хотя бы просидеть спокойно, в стороне от остального мира. С недавних пор он притягивает к себе всевозможные невероятные события. Это странное свойство ожило, оттаяло в нем под действием сил не совсем понятных,— как, бывает, развивается у человека неожиданно способность запоминать десятки многозначных чисел и, более того, производить с ними различные операции, например, извлекать кубический корень из восьмизначных чисел. Вы можете? И Семенов этого не может. Но и события не могут почему-то миновать его теперь, если это не просто расклейка афиш, извещающих о гастролях башкирского народного театра, не просто районная конференция любителей консервированных патиссонов, а, к примеру, ограбление центрального ювелирного магазина или запуск самодеятельной ракеты силами ЖЭКа, а уж об аномальном космическом явлении, появлении в городе нового бездомного зверя и говорить нечего: кому, как не Семенову, должно быть именно там и именно в это время? Конечно же, только ему. Судьба уж такая: видеть все и чувствовать все острее других - первым. И пока по телевидению идет передача с участием многочисленных профессоров, доказывающих невозможность появления чего бы то ни было такого, чего нельзя было бы объяснить простыми законами физики, прямо над скамейкой, где с закрытыми глазами сидит Семенов, происходит следующее: отливая воронеными боками, в небе зависает нечто узкое, как копье, бесшумно мигает разноцветными огнями и медленно поворачивается по часовой стрелке. Вдруг из середины корпуса оно испускает белый луч, конусом расходящийся к земле, и там, где он соприкасается с поверхностью, возникает кипящая фиолетовая кромка. И из какого это, позвольте спросить, металла повисший в воздухе предмет, что светится весь, что меняет плавно свои очертания и похож сразу и на серебро и на горный хрусталь? Особенно же странным в его поведении кажется то, что совершенно невозможно определить, на каком расстоянии он висит от земли. Да и висит ли вообще? А может, и движется с огромной скоростью вертикально вверх? Один из лучей, острый и синий, был направлен прямо на Семенова. Сергей Сергеевич и до этого чувствовал себя не очень комфортно, а когда же открыл глаза и увидел прямо над собой такое ему и вовсе худо стало. «Ну вот, опять! — подумал он отрешенно.— Что у них, гнездо тут неподалеку что ли? Все равно ведь не поверят или еще хуже — не поймут. Хватит!» — хотел он крикнуть тому, кто направил на него луч с неба, но не успел. Неожиданно поток света стал плотным и горячим, тысячей нитей солнечных пронзил Семенова насквозь, ослепил и окутал свечением. Семенову показалось, что он падает в узкую светлую пропасть. Падает медленно и долго. И этот страшный полёт, это парение было ему очень приятно. Казалось, что длится оно целую вечность. И не хотелось, чтобы заканчивалось. Но все вдруг оборвалось. И вот каким образом. Перед Семеновым вырос ладный милиционер, козырнул привычно, стал трясти его за плечо и что-то говорить. Не по-русски. Во всяком случае, смысла произносимых слов Семенов не понимал. Слышал далекое курлыкание, а может быть, бульканье. И первое, о чем он подумал, было: «Часть вторая. Круг замыкается». Явление постового и его инопланетная речь развеселили Семенова. Он постарался улыбнуться и как можно более спокойно и выразительно, пробиваясь сквозь булькающий звук, сказать слово ласковое, оптимистичное, приветствуя тем самым пришельца, представителя, так сказать, другой цивилизации. Был милиционер пришельцем или нет, установить не удалось, но смотрел на Семенова он явно как на инопланетянина. С опаской. «Часть вторая. Анданте. Снова луч. Что и должно было случиться». И дома чехарда началась с него. И попугай. И женщина-администратор, с лица которой сыпалась пудра. И шаровая молния, и Нелли, и академик Пряников, бедный. И заново рожденное сияние. И Гриша. И Арнольд с бельчонком, и наконечник стрелы... Семенов протянул руку, чтобы потрогать милиционера, убедиться в его материальности, но тот расторопно отодвинулся и прикоснуться к себе не дал. Из деликатности, надо полагать, бесшумно растворился в пространстве, оставив горьковатый запах пороха. В Семенове под действием луча зазвучала тихая строгая музыка струнного квартета. И мысли возникли странные о гармонии мира, невозможной без гармонии внутри самого человека, без души человека, созвучной мирозданию. И музыка эта при желании могла быть записана словами, она была бы зрима, как спелые вишни на фоне заката. Но только не было пока нужных слов. И лишь радость и пьянящее волнение от родившейся музыки, немой волной предчувствия бурлили и искрились в душе Семенова. Он поднялся и пошел по аллее, благодаря судьбу, которая подарила такой вечер, такую ночь. А ведь могло, наверное, случиться и так, что он и во всю свою жизнь не встретился бы с этим. Оно могло достаться кому-то другому, более счастливому, случайно оказавшемуся на месте Семенова. В конце концов, можно было просто проспать эту ночь по незнанию, и она пролетела бы мимо, и встреча бы не состоялась. И когда потом их траектории вновь сошлись бы, кто ведает? Остался бы Семенов без дивной музыки, звучащей теперь в нем и поднимающей его сердце высоко-высоко — к неведомым мерцающим звездам. Без этой головокружительной радости. Это и представить-то страшно, как же можно без этого жить! Родившаяся в нем мелодия приобщала его к чуду всемогущества. Ее не было до сих пор, и никогда бы не явиться ей, если бы не Семенов, не душа его, причудливым образом отзывающаяся на происходящее в мире. Античные боги-люди, сотворившие так много великого и разного, не сумели сделать всего — на долю художников осталось открыть и принести миру гармонию, возвысить человека над самим собою и даже над недосягаемыми божествами. И теперь новый шаман, чародей, жрец, заклинатель змей не то шел, не то летел, зависая, как в невесомости, в ночном городском воздухе, и радостью светились его глаза оттого, что без его песни мир уже не в состоянии быть вполне совершенным и гармоничным. Семенов не понимал, что с ним происходит. Не было удивления, не было и тени страха — была упоительная легкость. Второе соприкосновение с лучом, конечно же, не было случайностью. Оно произошло как нельзя более вовремя. Словно бы распахнуло в Семенове потайную дверь, за которой скрывался величественный храм со множеством залов, колоннад, секретных ходов и сокровищниц. Теперь этот простор наполнялся дивной мелодией, гулко разносящейся под многочисленными сводами. В раскрытую дверь врывались потоки сдерживаемой до этого дня энергии, мощи, страсти, образов и звуков. И не было уже такой силы, которая сумела бы остановить эту стихию. Ощущение всесильности, всемогущества должно всегда жить в человеке, даруя ему убежденность в собственной исключительности. Только так, наперекор всем помехам, всем объективным закономерностям, человек обретает силу для победы над извечными сомнениями, терзаниями и страхами, которые пудовыми гирями, тянут его вниз. Только так человек способен совершить невозможное. Дерзновенная окрыленность — это формула обгоняющих время. Не думающих о том, кому и для какой выгоды гореть, но получающих высшее удовлетворение от сопричастности к сотворению мира. Не для того ли много веков назад китайские художники и каллиграфы школы Вэньжень хуа удалялись от мира и жили на острове под открытым небом? Может быть, они в беседах своих, поэтических соревнованиях на берегу реки и откровениях ждали своей такой ночи? При чем тут китайские художники? Откуда они-то взялись? А что если и над ними в те далекие времена вспыхивали ослепительные голубые лучи? И воздух точно так же становился тугим и жарким?.. Вдруг они это все уже знали, пережили и оставили в своих произведениях как воспоминание о наивысшем блаженстве? Вэньжень — служитель прекрасного и доброго в мире искусства и истины. Ми Фу, это твой голос? Или это дед Семенов, страстный выдумщик и книгочей, продолжает свои замысловатые истории? Ох, неспроста, значит, в свое время он потчевал внука непонятными, но завораживающими повестями о крылатом боге ацтеков Кецалькоатле, об Юдхиштхире, жаждущем Познания сокровенного, и о живущем в каждом из нас будущем всего человечества. Дед, милый дед, седой и юный, где твоя надежная рука? Махабхарата, Мокшадхарма, основа освобождения. Наверное, каждый, кому судьба дарует счастье прикоснуться к испепеляющему огню созидания, найдет в Махабхарате себя, свой ответ на вопрос о смысле жизни. Книга огромная, как океан. Точно так же, как любой верующий и неверующий независимо от возраста и пола, встретит и в Коране, и в Библии свои собственные печали и радости, сомнения и откровения. Братья по духу, через века и поколения протягивающие друг другу руку поддержки, обеспечивающие тем самым выживание человечества, незыблемость его надежд. Безымянный строитель египетских пирамид, вложивший в каменные груды усыпальниц солнцеравных свои откровения, свою неугасимую веру в бессмертие человека творящего, передавший через тьму веков свой чистый взгляд, устремленный в небо... Желтоликий затворник с берегов мутной Хуанхе, придумавший бумагу, на которой так отрадно писать старой тушью, черной, как ночь, и бамбуковой палочкой, отточенной остро, заключая в иероглиф красоту паруса над вечерним заливом или побегов тростника, согнутых осенним ветром... Сумрачный горбоносый колдун племени майя, из простого вулканического камня сделавший свою модель мира, стройную и понятную, как музыкальный лад, запечатлевший себя над временем и над историей... Любой, кому выпала сладость нести на себе печать мысли о месте разума в мире и о своей человеческой миссии, каждый, кто чувствует себя мостиком между прошлым и будущим, кто беспредельную, накопленную вселенной энергию стремится перелить в кристалл доселе не существовавшего слова или образа, вольно или невольно проходит полный путь познания и мук, повторяя шаги, запечатленные стопами пытливого Юдхиштхиры. Кто ты, светлый юноша, идущий рядом? «Спрашивай»,— сказал тот. — «Как все будет?» — прозвучал вопрос. «В этом бегущем времени, всем существам одинаково несущем гибель, блага достигнешь, выполняя сегодня то, что нужно делать завтра, утром — то, что пополудни. С юности надо блюсти закон, себя ему подчиняя. Кто долг свой совершит, тот будет по уходе счастлив. Ничем не разбить надвигающиеся полчища лжи, кроме как правдой. И смерть побеждает лишь тот, кто верность правде блюдет выше жизни...» Чей это голос? Кто говорит со мной? Дед мой, ты? «Нет ока, равного знанью, нет подвига, равного правде, нет бедствия, равного страсти, равного отреченью нет счастья. Жажду жизни не утолят и все реки мира. Она тем больше распаляется, чем больше пьешь ее, подобно тому, как пламя костра питается дровами, и чем больше подбросишь, тем светлее вокруг, тем ярче огонь». Семенов блуждал среди хрупких ночных теней, среди мыслей и слов, которые будто кто-то, идущий рядом, действительно, нашептывал ему на ухо. А может быть, это он сам произносил слова, выучивая рождающееся стихотворение или повторяя всплывающее в памяти? Журчащие звуки, словно гирлянды цветов, плавали в воздухе. «Перед тем, чего нет, нет и страха. Как наибыстрейший бегун, судьба бежит вслед за бегунами, вместе спит на ложе, где придется, стоит за стоящим, следом идет за идущим, с творящим совершает дело. Неотлучно сопровождает». В переизбыточно напоенном электричеством воздухе носились бесплотные образы, фосфоресцирующие зарядами. Семенов раздвигая их руками, шагал и чувствовал в себе необычайную ответную энергию. Так ясно и чисто было в голове, так прозрачно и далеко виделось пространство, такая легкость наполняла каждое движение, что не было теперь для Семенова ничего на земле невозможного, не стало преград и запретов,— все сделалось доступным и легкодостижимым. Ты ли это, Семенов? Легкое головокружение и острое покалывание в сердце сопровождали его, словно взбирался он по самому по краю скалистой пропасти на невидимую вершину горы, покрытую густыми тучами. Весело, азартно, предвкушая еще большее наслаждение, карабкался Семенов с камня на камень, со ступеньки на ступеньку. И не оглядывался назад, не смотрел по сторонам. Только вперед и вверх. Все остальное само притягивалось к нему, как тополиные пушинки к бортам быстро мчащегося автомобиля. «И судим был каждый по делам своим. И смерть, и ад повержены в озеро огненное. И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уж нет...» Каким густым и возбуждающим случается иногда быть ночному воздуху, каким низким бывает звездное небо — собирай пульсары и квазары пригоршнями, рассматривай их, словно это простые жемчужины, галактики перестраивай и видоизменяй, как тебе заблагорассудится, отмеривай световые века, накручивай их на спирали гравитации: все в твоих силах в такую ночь, все в твоей власти! Семенов, ты ли это? Далекий, как эхо, над городом прокатился гром отголоском ушедшей грозы, а может быть, это был салют по случаю рождения нового дня. Ибо ночь была на исходе... Семенов не слышал грома. При каждом шаге он с удивлением и опаской смотрел вниз, под ноги, как бы уточняя, касается ли ступнями земли или нет, потому что ощущение было, будто тяготение исчезло и при желании можно свободно оторваться от тротуара и шагнуть на упругие, нашпигованные молниями облака, низко висящие над городом. Шагнуть и незаметно оказаться выше шпилей уснувших зданий, выше недремлющих радарных установок системы противоракетной обороны и даже выше первого пояса космической пыли. Семенов соблюдал осторожность. Как крейсер среди хрупких рыбацких шлюпок, в неожиданно обезлюдевшем городе он шагал, переступая площади и проспекты, обходя телевизионную башню, минуя смутно блещущие каналы и пруды. Семенов не заметил, как пришел домой и оказался в знакомом уютном дворике. Как не заметил он и того, что уж светает, ночь догорела и рождается утро. Все эти изменения проходили как бы мимо него, не касаясь, не задевая. Он вошел в дом и включил в квартире все лампы. Несколько раз пройдя по коридору туда и обратно, никак не мог попасть в комнату, потом растерянно посмотрел на портрет деда, не узнавая или сомневаясь в чем-то, а может быть, и продолжая с ним внутренний диалог. Семенов машинально переставлял предметы и никак не мог понять, почему же не может найти пианино — ведь тут же было, у этой стенки, и подсвечники бронзовые, ампирные стояли. Ещё вчера. Пианино необходимо было Семенову, потому что ему страстно захотелось спеть. Слова переполняли его, бурлили и мешали дышать. Он обязательно должен был выговориться, рассказать о пережитом, поведать о свалившемся на него счастье. Сделать же это можно было только возвышенно и чисто — кантатой либо же романсом. Ах, где же вы, натянутые струны, отзовитесь! Семенов схватился за голову и закрыл глаза. Падали стулья, не хотели открываться двери, пианино не было, и даже старая мамина гитара как на зло запропастилась, не давалась в руки. Семенов бесцельно прошел несколько раз по комнате и коридору, останавливаясь и прижимаясь лбом к прохладной стене. Забавное предположение посетило его: а что если этот милиционер был настоящий, а никакой не инопланетянин, что он тогда подумал о ночной встрече! Кошмар! Тут Семенов решительно подошел к столу и сел, взял ручку, пододвинул к себе пачку бумаги. Он стал писать быстро и четко. Он стал изливать свою радость в слова, заполняя страницу за страницей. Никогда еще в жизни своей он не писал так быстро и так много, одержимо. Никогда еще не был он таким счастливым, это было ощущение светозарное, пьянящее, упоительное. Может быть, даже и полет. Страницы складывались одна на другую, стопка росла. Что это было? Поэма? Эссе? Или повесть? А может быть, роман? Трудно сказать, да это и неважно: было именно то, что написать мог один человек во вселенной — мой Семенов. Дед Семенов появлялся на этих страницах. Уютно пил чай из блюдечка с клюквою. А на плече у него сидел черный как ночь Гриша, ворон, птица таинственная. Вспоминал дед строки из Махабхараты, сыпал четверостишиями Хайяма. А Гриша жил своей загадочной жизнью, и был он на этих страницах и не ворон вовсе, а неведомо кто — путешественник во времени и поэт, философ и мечтатель. Обитал там и Платон Петрович со своей неизбывной страстью к порядку, и Пряников с чучелом йетти, и Виталий, и великолепный Костанди-Зарайский в белых перчатках, цилиндре, с тростью, нефритовый набалдашник которой был сделан в виде змеиной головы; и сын Сережка, и питон Петя, и раздатчица в пельменной, и совершенно лысый Анатолий Давидовыч, и много-много лиц, фигур, имен, названий, мест и событий — все, что было жизнью Семенова в последние дни, переплавлялось в горниле его нового радостного видения, приобретало неожиданные, может быть, и причудливые очертания, радовалось и торжествовало вместе с ним. Потому что, растворенное до этого в сознании Семенова, оно лишь было готово явиться миру, томилось в ожидании своего рождения, а теперь час пробил — и пьянящий восторг полета захватил Семенова, закружил, а может быть, и вознес. Ты всегда был художником, милый мой Семенов, носителем огромной творческой, созидательной энергии, но ты никогда не думал об этом, как не думает цветок, которому суждено — единственному из многих тысяч — превратиться в плод, дать семена. Ты сам не знал, что уже готов написать эту книгу, не знал, потому что должен был сначала прожить ее от начала до конца в сердце своем, пройти к ней дорогой мук и терзаний, неверия и восторга, переполниться ею. Настоящая книга не может быть вычислена или придумана, она рождается вместе с человеком как объективная реальность, как часть живой жизни — но человеку нужно дозреть до нее, дотерпеть, докарабкаться. Завидная судьба — писать свободно, как дышать, не подозревая о существовании конъюнктуры, редакторского самомнения, писать лишь потому, что уже невозможно иначе, не продохнуть, не смежить глаз нельзя — она уже взросла внутри тебя, твоя книга, она уже — твое дыхание, твоя жизнь. И сегодня ты — наконечник стрелы-судьбы, ты — Луч небесный, ты — Барма и Постник, Колумб, Гагарин,- ты стал самим собой, Семенов, ты пишешь... Недаром в эту ночь холодные таинственные бутылки с шампанским, складированные в глубоких темных пещерах Нового Света, откупорились вдруг во всех складах одновременно, как по команде, сами собой и произвели праздничный салют. Технологи винодельческого предприятия, конечно, обеспокоились, заподозрив брак продукции, и рецептуру бросились пересматривать в поисках допущенной оплошности или того пуще - ошибки. Но вкус шампанского, его ароматный букет был подхвачен ветром, и все, кто не спит в этот час, кто терзается над рифмой или абзацем, кто творит — все вдохнули его и поняли, что случилось: вставанием приветствовали рождение нового мира, поклоном головы на восход. Никогда уже, Семенов, не забыть тебе этой ночи, не избыть ее угара, никогда не освободиться от колдовских ее чар, не вернуться назад, ты уже отчалил от берега нормальной жизни. Ты уже... Семенов самозабвенно описал и неведомый летательный аппарат или, во всяком случае, то, что он принял за него, описал звездное небо, в котором это парило, острые и яркие лучи, ощупывающие землю, деревья, лица, передающие странную возбуждающую энергию, радостную и светлую, описал свое чарующе долгое падение в мягкую желтую пропасть и бесшумные взмахи крыльев попугая, описал низкий голос старой бронзы колокола, размеренно читающий японские стихи,— получилось так, словно уносят эти сильные крылья его куда-то, переносят, переселяют в новую жизнь, в новую явь... Затем в радостном подъеме он стал вспоминать жену и сына, стал фантазировать на эту тему и представлять себе, как бы все повернулось, если бы, к примеру, принес он той ночью не питона, а, скажем, крокодила или шимпанзе. Но в том-то и дело, что получалось все именно так, как должно было быть: оказывается, обязан был сначала явиться змей-искуситель, и чайник должен был упасть, и сын — проснуться. Так оно и было. Вот такая история! Строчки послушно ложились на бумагу. Тут и отчаяние в разлуке было, и сила притяжения, которую, оказывается, и побороть-то нельзя. Тут и сожаление. Но вот раскаяния и тени не обнаружилось. А когда волею своей Семенов вызвал Людмилу и Сережку и они увиделись ему совершенно реальными,— тут вдруг неизвестно откуда сама по себе возникла выхухоль с рожицей забавной и подвижной, стала она глазками посверкивать, лапками своими хлопотливыми что-то подгребать под себя проворно и домовито. «Вот, мы не знаем, что с ней делать»,— сказали одновременно Людмила Геннадиевна и Сережка, протягивая Семенову зверька в ладонях. «С ним,— поправил Семенов, улыбаясь.— Это мальчик, выхухолёнок, нахалёнок. А что делать? Будем жить. Вместе. На то мы и семья...» Так явился еще один герой. Все склонились над столом, руки их соединились, образовав тесное, теплое кольцо, спасительное для выхухоленка. А он, любознательный и шустрый, тыкался мордочкой в ладони, заставляя всех весело смеяться. В эту минуту вполне мог бы над Семеновым захлопать своими голубиными крылышками голенький мальчишка-ангелок. И даже камерный хор мог бы спеть что-то приличествующее моменту: так все удачно складывалось, так безоблачно рисовалось, что сердце млело от восторга. Сергей Сергеевич вздохнул счастливо и закрыл глаза. Но и с закрытыми глазами продолжал видеть рядом с собой жену и сына, ощущать их руки в своих. Он видел как бы со стороны и себя самого, и выхухоленка. А этот-то, кстати, откуда взялся? Проныра! Ведь не было у Семеновых никогда никаких выхухолей! Семенов не знал, сколько часов, а может быть, и дней он сидел за столом и писал. Все то, что переполняло его в последние дни волнением и тоской, излилось, принеся облегчение и счастье. Теперь уже совершенно точно знал Семенов, что обязательно случится у этой истории продолжение и что жизнь его навсегда переплетена с явившимися героями, которые пройдут с ним до конца. Будет реконструирован Дом ветеранов сцены, произойдёт большое переселение коллектива в другое здание. И он сам, Семенов, волею судеб станет — кем бы вы думали? - постановщиком спектаклей «Алкеста» и «Король Лир». Причем не в простом театре, а в добровольной труппе артистов-пенсионеров. Но до этого еще предстоит пройти немало извилистых дорог, встретиться со множеством новых людей и пережить не одно разочарование. И будет создано в конце концов небывалое общество, объединяющее всех близких по духу людей, общество по защите и охране уже не животных, а самого человека от человека и последствий его деятельности. Время как бы расступилось перед Семеновым и явило завидную возможность в один миг увидеть предстоящее. Острый взгляд Сергея Сергеевича не обманывался — впереди не было ни покоя, ни отдыха, но был труд преодоления, была изнуряющая и полная непредсказуемостей дорога. Это почему-то особенно радовало Семенова. Может быть, потому что предчувствовал он уже где-то там в пути и новую книгу о пройденном?.. Он не заметил, как выпала ручка из его руки, как отодвинулся стол и как пришел сон. Спал Семенов очень долго. Сон его был спокоен и глубок. Может быть, именно так должны спать люди с чувством выполненного долга, люди, заслужившие это право. Счастливцы. Несколько раз подлетал бесшумно Гриша, садился на спинку дивана, прислушивался. Он никогда не видел подобной картины — чтобы средь бела дня Семенов спал. Это не могло не насторожить чуткую птицу. Дыхание Семенова было размеренным, ровным. Тревожиться вроде бы было не о чем. Но беспокойство тем не менее не оставляло ворона. И он раз за разом прилетал к Семенову, всматривался в его лицо, и не мог понять, что же происходит: Семенов во сне улыбался. А когда Гриша обнаружил на столе целую кипу исписанной бумаги и среди прочего ему попалось на глаза упоминание собственного имени, он принялся читать рукопись с самого начала, страницу за страницей. И так увлекся, что начисто забыл не только о спящем, на которого сначала искоса поглядывал для контроля, но забыл о течении времени и вообще обо всем на свете, потому что читал нечто такое, чему и названия-то не находил. Это было странное, но увлекательное чтение, как путешествие во времени, перемещение в детство, или в страну сказок, или туда, где сбываются все мечты. — Вэрба волянт, скрипта манэнт! — думал он радостно.— Слова улетают, написанное остается! И читал, читал, читал. «Слава богу, он, кажется, сделал именно то, что должен был сделать... Сэгви эль туо корсо э льяшля тир ле дженти!» Оторвали его от чтения и вернули к реальности настойчивые звонки в дверь. Семенов проснулся тоже от них. Он потянулся сладко, зевнул и сказал, глаз, впрочем, не открывая: — Кто там? Вместо ответа, разумеется, следовали новые звонки. Гриша перелетел со стола в переднюю и громко подал свое обычное: — Кра-а-ар-рк! Семенов встал счастливым, бодрым, свежим, груз свой сбросив с плеч окончательно. Подошел к столу и с удивлением увидел кучу исписанной бумаги. Улыбнулся еще шире и пошел открывать входную дверь. На пороге стоял Сережка, рядом с ним Людмила Геннадиевна. Они были совершенно мокрые, вода стекала с них ручьями. И двумя парами широко раскрытых одинаково синих глаз они смотрели на Семенова не то испуганно, не то укоризненно. Но скоро их лица просветлели — от широкой улыбки Сергея Сергеевича исходило сияние, и оно тут же передалось неожиданным гостям. — Привет,— вошел первым Сережка.— Чего ты так долго не открывал? Мы уж думали... — Что, дождь, что ли? — спросил Семенов, помогая жене снять плащ и стряхивая с него воду. — Еще какой! — ответил сын.— Ты что, пап, неужто спал? — Да! — радостно подтвердил Семенов.— Я спал. И так хорошо! — Во дает, ведь только семь часов. — Утра? — переспросил Семенов. — Какого утра? Ты что? — Да я тут маленько... Ну что же вы стоите, проходите! — Доброе утро, сони! Ты что, тоже спал?— обратился мальчик к Грише, привычно поглаживая его по крепкой голове. — Ну, вы вообще даёте! Птице приятны были такие поглаживания, и она, закрывая глаза, выгибая шею, всячески старалась продлить удовольствие. Но в то же время ей не терпелось дочитать рукопись, оставалось ведь совсем немного. — Нам вот принесли, а мы не знаем, что с ней делать,— вытянула вперед ладони Людмила Геннадиевна, освободившись от плаща. На руках у нее сидел маленький забавный зверек с юрким смешным хоботком и пытливыми глазенками. Выхухоль! Семенов как увидел его, так и сел. Протерев глаза, он обвел взглядом комнату, остановился на мокрых следах на полу, потрогал плащ жены — холодный! Нет, не может быть, он же проснулся! Семенов протянул руки, составив ладони вместе. Уютно, как в гнезде, поместилась выхухоль в его руке. — С ним,— сказал Семенов. — Что? — не поняла Людмила Геннадиевна. — Я говорю, с ним. Это мальчик. Выхухоленок,— объяснил Семенов и погладил зверька, подышал ему на мордочку. Тот притаился и смешно высунул хоботок, обнюхивая руки человека. — Ну, с ним, какая разница. Надо же что-то делать. Так получилось, что отказать я не могла. Девочки такие забавные принесли ее... его. — Что делать? — переспросил Семенов запоздало.— Что мы с ним будем делать? Будем жить все вместе. Раз уж случилось, раз уж принесли. Верно? Ведь мы одна семья. Он посадил зверька на стол и склонился над ним. Людмила Геннадиевна тоже подошла, улыбнулась, наблюдая за тем, как выхухоленок смешно знакомится с новой местностью, как шустро перебирается от одной ладони Семенова к другой, и свои руки она подставила к кромке стола, чтобы малыш не упал. Тут и Сережка подошел. — Классный зверюга, правда, пап! — восторженно сказал он и засмеялся звонко, когда выхухоленок ткнулся мордочкой в его ладонь. Невольно все переглянулись и улыбнулись очень похожими семеновскими улыбками, такими родными. И скоро все трое стали весело смеяться неизвестно чему, смеяться звонко и радостно, до слез. Может быть, потому, что были счастливы? И были вместе? «Все правильно. Все правильно,— думал Семенов.— Все так и должно было быть. Выхухоль — это эстафета, а не случай. Это, может, даже добрый знак, потому что вначале были диковинные и экзотические герои, пришельцы из заморских стран: питон, попугай, а теперь непременно должен был явиться зверь исконно отечественный, российский, наш коренной житель (которого тоже нужно приласкать и спасти),— и он явился! Иначе и быть не могло. Вот в чем диво, вот в чем радость — мы все друг для друга!» Лишь Гриша сохранял серьезность. Он не проявил ни малейшего внимания к новому зверю, не принял участия в его разглядывании, он был опять полностью поглощен чтением рукописи. Впрочем, если смотреть со стороны, то птица просто сидела на столе и водила клювом по бумаге, изредка переворачивая страницы. Может, искала что-то, а может быть, и развлекалась так на свой птичий лад. Разве ж, глядя со стороны, постигнет правду? Гриша читал рукопись и переживал вместе с Семеновым и за Семенова все невероятные события последних дней: от встречи с лучом небесным и до явления нового героя, выхухоленка. И совсем немного ему оставалось, чтобы дойти до последней исписанной страницы, до вот этой. А утром следующего дня многие газеты мира сообщили о том, что стокгольмским астрономическим институтом зарегистрированы небывалые изменения, происшедшие с северным сиянием: его свечение усилилось в десятки раз, цветовые соединения сделались контрастнее, причем резко обозначились фиолетовые тона, в значительной степени повлиявшие на поток ультрафиолетового, излучения над всем Северным полушарием, магнитные же характеристики заставляли зашкаливать стрелки чутких приборов: сияние словно родилось заново, рьяно полыхало над полюсом во всю ширь небосвода и днем и ночью. Шведские ученые склонны были связывать неожиданные эти метаморфозы с повышением активности Солнца, хотя и признавали, что природа омоложения сияния им совершенно не ясна, такого с ним не было еще ни разу за всю историю астрономических наблюдений. Околонаучные круги западной прессы, чтобы отвлечь читателей от насущных социальных проблем, выдвинули и вовсе невероятную гипотезу, увязывая перерождение северного сияния с появлением неопознанного летающего объекта, якобы зафиксированного астрономами-любителями Канады, США, Норвегии, Гренландии, Японии. Некоторые журналисты и горе-ученые даже предприняли попытки расшифровать новую конфигурацию сияния, принимая ее спираль за закодированное послание другой цивилизации. Впрочем, наша пресса эти досужие сообщения никак не комментировала. А Семенову позвонили из приемной от Дмитрия Афанасьевича и сказали одно только слово: — Прекратите! Но это не было приказом. Это была, скорее, просьба. Видимо, там решили отношений с Семеновым не осложнять: мало ли, мол, что? Все-таки механик небесных сфер... Но Семенов просьбы этой не выполнил. Он уже не мог иначе.