ДУБЛЬ I

Так уж устроен мир - когда из объектива фотоаппарата вылетает птичка, и на пленку попадает свет – останавливается мгновенье.
Кинокамера может зафиксировать движение, схватить само течение времени.
Но ничто не в силах преодолеть основное свойство этого течения, - его неповторимость.
Ни одна даже самая микроскопическая частица времени не возвращается и нельзя сделать дубль, как бы этого порою ни хотелось.

Он бежал безоглядно, напролом, не обращая внимания на ухабы и кусты.
Его гнал и преследовал страх. От этого бега зависело спасение.
Во что бы то ни стало надо бежать так быстро, чтобы стать маленьким, незаметным, и обязательно убежать, скрыться, раствориться в темноте, забиться в укромный уголок, затаиться в норке и переждать.
Страшная погоня пролетит мимо, преследователи устанут, им надоест гнаться, они исчезнут, а с ними и страх удалится, уляжется. Пусть жжет крапива, пусть рвет лицо и руки стена шиповника, пусть хлещут ветви, только бы подальше от того, что произошло и от того, что будет, если они догонят.
«Боже, охрани меня и на этот раз, пронеси, защити, сделай так, будто этого всего и не было вовсе, будто это все не со мной или вообще – страшный сон».
Тяжелые шаги преследователей, их шумное дыхание слышны все ближе и ближе.
Или это собственное сердце колотится в груди, стучит так громко, что заглушает все вокруг, отдает горячим пульсом в барабанные перепонки.
Остается одно спасение - зажать уши руками, вжать голову в колени и не дышать, всматриваясь в огненные круги, плавающие перед зажмуренными глазами …

*
Старая фотография.
Первое запечатленное мгновение, которое он сам может вспомнить.
Было ему тогда около четырех лет. И его впервые привезли к бабушке...
Именно с этого далекого, почти не знакомого мальчика, оставшегося где-то невыразимо глубоко под тридцатилетним слоем жизни, начинался Леонид сегодняшний.
Соединить этого задорно глядящего с серенькой фотографии курносого мальчугана, слить лицо его с нынешним большим и бритым, кажется невозможно, противоестественно даже, но тем не менее что-то нежное и светлое, как далекая музыка, всегда выплывает при подобных встречах и отзывается щемящим эхом в самой глубине сердца, располагает к раздумчивости. Неужели из такого вот росточка за три десятилетия образуется взрослый человек? Неужто и тогда уже эти вот беззаботные глазенки были проводником огромного мира в существо под названием Леонид, были именно его глазами, теми же, что и сейчас, с его умением видеть, понимать, анализировать, были зеркалом его души? И это тот же нос, те же губы, то же самое его лицо? Да возможно ли такое?..
Бабушка любила рассказывать в последнее время при встречах весело, но без улыбки, как это умела только она, о первых подвигах внука. О том, как он самостоятельно пас корову, как помогал по хозяйству и верховодил над всеми местными мальчишками, его ровесниками, как выгодно отличался от всех своих деревенских дружков хорошей памятью и аккуратностью. "Что за умный ребёнок,- не могла нарадоваться бабушка.- Сам всё умеет делать, и умываться и одеваться, и спасибо всегда скажет, и никаких глупостей не натворит, чтобы обидеть там кого-либо или поозорничать, как все остальные. А всё степенно, рассудительно, как взрослый хозяин. Если что нужно, никогда сам не берет, a подойдёт и громко попросит, можно, мол, бабушка, я пойду на берег поиграю с мальчиками, или, можно я возьму ведерко? Золотым рос ребенок, одно загляденье. Вот только сандалики потерял..." Бабушка одинаково любила всех своих внуков и про каждого из них знала какие-то особенные истории, но рассказывала чаде всего о похождениях маленького Лёки. Может быть потому, что в детстве он дольше других жил у нее, а может быть, так просто казалось Леониду...

Вдоль забора вымахали огромные лопухи, целые заросли получились крапивы, лопухов и бурьяна. Мимо них непременно надо было проходить, возвращаясь в дом из сада или с берега. Забор вплотную примыкал к задней стене сарая, около которой свалены были старые доски, полозья от развалившихся саней, рассохшаяся бочка с изржавелыми осыпавшимися обручами, какой-то ящик с торчащими во все стороны гвоздями и несколько покрывшихся лишаями валунов используемых обычно для гнёта. И всё время казалось, что в том углу таится что-то страшное. Это был самый загадочный угол во всех Лёнькиных владениях. Даже в самые солнечные дни он оставался тёмным, потаённым и казался холодным. Минуя его, приходилось всегда быть начеку: а вдруг оттуда высунется что-то и схватит тебя длинными цепкими руками, схватит и утащит туда, в тень, в синеву, в погребную сырость.

Лопухи выросли быстро, мощно. И как самый главный среди них стоял, возвышаясь чуть ли не до крыши сарая, толстоногий подсолнух, неизвестно каким чудом туда попавший. Может с семечной шелухой выбросил кто-то одинокое зернышко, может птица не донесла семечко до гнезда, уронила, но так или иначе, сохранилось оно, проросло, выжило среди крепких, как проволока, корней густотравья, дало рост маленькому завитку с расщепленной мордочкой, вытянуло вверх двумя шероховатыми листочками на водянистом стебле, превратило, наконец, в толстую колючую палку со сгущающейся вверху листвой и склоненной головой рыжеухого солнца. Этот подсолнух был, конечно, самым главным в таинственном углу и именно на него нацеливались все опасливые, но коварные взгляды останавливающегося на короткий миг мальчика. И именно на его согнутую шею направлялись мысленные удары сверкающего меча, ему адресовались грозные слова вызова.

В один прекрасный день попалась в руки Лёни подходящая прочная и удобная палочка. Это, конечно, не меч-кладенец, но все-таки оружие по руке. Он несколько раз взмахнул им для пробы, и оказавшийся по близости пыльный кустик лебеды упал срубленный, а на беловатом сломе стебля выступила пенистая капля. Сразу же вспомнились лопухи защищавшие, как панцирем, своего верховного главнокомандующего, обступившие его широкими матовыми листьями.
Вспомнился темный угол и принято решение немедленно объявить ему войну. Это было первое в жизни сражение с настоящим противником, с целым войском хорошо вооруженных солдат и с их главным генералом. Разводя руками картофельную ботву с бледными сиреневыми цветочками, Лёка осторожно подкрадывался к неприятелю. Он шел в обход, чтобы не столкнуться до времени с шальной и длиннющей веткой чего-то вьющегося и разлапистого, обхватившего цепкими усами старый забор.

Первым пробным ударом был разбит небольшой нахальный листок на уродливо изогнутой ноге. За ним выступали его старшие братья. Мясистые хрупкие листья без особого труда пробивались хлесткой палочкой, крошились, обнажая капустные свои жилки и рваные ошмётки летели вверх при каждом новом взмахе, падали далеко за спиной в огороде. Что-то выкрикивая, размахивая обеими руками, мальчик наступал и наступал, истребляя слоновоухое войско. Толстые стебли мочалились и никак не перерубались, огромные тяжелые листья клонились к земле, истекали соком. Порубив вою армию, не пощадив и усатой змеи на заборе, Лёка остановился перед подсолнухом.
Он пристально посмотрел в его щербатое лицо и предложил сдаваться. Но, получив отказ, снова принял воинственное положение и пошел в наступление, стал по одному отсекать листья, начиная с самых нижних, подсохших с ржавыми пятнами и обожженными краями, кончая самыми верхними, утяжеленными многочисленными пасынковыми побегами между основанием черенка и стволом. Эти падающие маленькие головы подсолнухов напоминали многоголовые чудища из сказок, а сам себе малыш казался богатырем, победителем не меньше чем самого Змея Горыныча.
С листьями богатырь разделался довольно легко, они удали на землю, смешались с поверженными лопухами и теперь не казались такими страшными доспехами. И запах они источали совсем другой, не такой, как лопухи или крапива, он был одновременно и сладкий и прохладный, от него чуть-чуть покалывало в нёбе, он жил в воздухе отдельно, ни с чем не смешиваясь, ничему не подчиняясь. Может быть действительно, это были головы какого-нибудь сказочного дракона, а запах – их молчаливый крик о помощи или предупреждение об опасности. Ствол с широкой, как сковородка, головой был голым и казался беспомощным. От отсеченных листьев остались небольшие сучки, похожие на капли наплывающего парафина. В ранах ствола виднелась белая беззащитная мякоть. Но он почему-то никак не хотел покоряться, он стоял бесчувственный к ударам и гордый, старый израненный генерал с поникшей головой. Ствол был так крепок и так толст, что палочка ударялась об него с печальным звуком, точно о стену или дерево, почти не оставляя на бугристой шершавой поверхности никаких следов. Главнокомандующий оказался, как и следовало ожидать, сильнее всего своего войска. Какое-то время с упрямством старшей сестры Лёка хлестал упругий ствол со всею силой, на какую был способен, чуть не плача от досады и кусая губы.
Победа казалась такой близкой, такой достижимой. Но вот когда оставалось сделать всего один шаг, она ускользала из рук и ничего нельзя было поделать. Мальчик сражался до тех гор, пока не сломал своего оружия. Он отбросил обломок и с досадой пнул непокоренный ствол ногой.

Качнулась тяжелая голова и один ярко-желтый лепесток запоздало упал на землю.

Посмотрев вверх, Лёка увидел, что с крыши сарая на невидимой паутине спускается вниз к подсолнуху огромный серый паук с быстрыми соломенными лапками и пятнистым брюшком. Движения его были так быстры, и так стремительно он приближался, что Леонид на какое-то мгновение растерялся - показалось, что паук непременно попадет ему на голову.
Перепугавшись, мальчик бросился бежать с поля боя, споткнулся и упал в ботву, хотел заплакать, но не успел, вскочил и опомнился только тогда, когда в доме натолкнулся на бабушку и прижался к ее ноге. Он признался ей, что победил только что всё войско, а самого главного специально оставил, так как это подсолнух, и он приносит пользу, и семечки его потом пригодятся.
"Умница,- похвалила его бабушка.- Настоящий воин!»

И умница довольный подставил свою голову под теплую бабушкину ладонь.

Это была заслуженная и самая высокая награда, которую можно было получить за столь важную победу.

Уже через минуту мальчик был занят другим, он пытался выследить, для чего же петуху огромная загнутая шпора на правой ноге, не ею ли он разгребает землю, не этой ли шпорой пользуется он как шпагой при поединках? Но большой красноголовый петух никак не подпускал к себе исследователя. Прохаживаясь по двору, он делал вид, что не обращает внимания на мальчика, но постоянно косил на него свои подслеповатые глаза и умышленно прятал шпору в траву, так чтобы ее не было видно. Кончилось тем, что он взлетел на крышу сарая, отчаянно хлопая крыльями и дергая норовистыми ногами, оттуда свысока глянув на юного победителя лопухов, петух спокойно прошагал до самого забора и исчез где-то в зарослях.
Только на следующий день Ленька спросил у бабушки про испугавшего его жука, который живет на крыше и умеет ползать по воздуху.

"Паучок это,- ответила бабушка и добавила, вздохнув.- Он на счастье".
Леонид тут же побежал еще раp посмотреть на того, кто приносит счастье, но в темном углу за сараем никого больше не было, никто не спускался к подсолнуху по невидимой нити, никто не шевелил маленькими лапками, никто не плел невесомую паутину.
Пропал паучок. Почему запомнился этот поединок, почему в памяти всплывает невиданное насекомое, исчезнувшее куда-то навсегда и бесследно, почему стоит перед глазами огромный старый подсолнух с выпадавшими семечками? Никогда больше в жизни Леониду не доводилось видеть таких больших и таких красивых подсолнухов. Хотя бывал он даже в специализированном хозяйстве, занимающемся выращиванием только этой культуры. Там многие десятки гектаров были покрыты желто-зеленым кипением и можно было утонуть в этом бескрайнем море. Но тонуть было нельзя, так как предстояло сиять ролик об уборке подсолнечника в передовом коллективе. Но с понятием этим - подсолнух - навсегда остался связанным только один, тот верховный главнокомандующий, так и оставшийся непобежденным.
- Бабушка, а это овощ или фрукт?- спрашивала Инга.
- Солнцеворот-то этот? Огородина он и есть,- был ответ.
- А почему солнцеворот?- изумлялся Леонид красивому названию и усиленно мигал глазами.
- Как же, ты посмотри внимательно, головой-то он как за солнышком вертит. Утром он вон куда смотрит, а к вечеру сюда... Не замечал? Природой так устроено...
Выветрились многие детали, связи между днями, поступками, но неизменными, как острова, остаются отдельные события, ушедшие куда-то в глубину, но бережно хранящие тонкие свои очертания, значение, вес. Самые причудливые возникают острова, а почему именно такие, не другие - не известно. Леонид не помнил, например, как, решив испробовать остриё ножа, порезал себе руку, сразу два пальца, до смерти перепугав этим бабушку. Она с ужасом рассказывала готом, непременно держась за подбородок, про этот случай: как увидела внука около стола молча рассматривающего свою окровавленную руку. Заревел он только тогда, когда бабушка испугалась и переполошилась. И потом даже гордился своей забинтованной рукой. Сам Леонид почему-то этого не помнил.
В его памяти хранился островок другого случая, и был он похож на размытую дождями глубокую колею с обнажившимися спинами серых валунов.

*

Почти два часа Леонид находился в приемной. Провожал глазами всех входивших и выходивших из кабинета директора студии. Употребляя свое красноречие и остроумие в глупейшем и пустейшем разговоре с Лизой, пышнотелой хозяйкой приемной, директорской секретаршей.
Лиза, как водится, вместо того чтобы заниматься делом, на компьютере раскладывала тупой пасьянс, с упорством маньяка всматриваясь в монитор, при этом параллельно равнодушно отвечала на телефонные звонки,- ставила печати на командировочных удостоверениях, пила чай, и беседовала с Леонидом.
Профессиональная особенность, специфика всех дипломированных референтов и офис-менеджеров - умение делать несколько дел сразу и знать почти всё почти обо всех - у Лизы выработалась почти в черту характера. При этом она усиленно делала вид, что знает еще больше, чем на самом деле. Разумеется, чисто производственные вопросы интересовали ее всего менее.
Сферой искренних её привязанностей были густые переплетения личных взаимоотношений сотрудников, сложные пути взаимосвязей. И работу свою Лиза любила неистово именно за возможность ежедневно быть в самом центре событий, на острие новостей.
Леонид намеренно не входил к директору и тем всячески оттягивал решение своего вопроса, откладывал уже несколько дней, до последнего. И сейчас тянул, медлил, упражняясь в острословии беззлобном.
Его ломало. Ехать так или иначе всё равно надо, это неизбежно, но...
И хотя было нечто непонятное, чуть ли не унизительное в пустопорожнем добровольном ожидании этом, Леонид даже радовался, что постоянно его кто-то "опережал", входя в кабинет без очереди и задерживаясь там, что кто-то давал ему возможность оправдания перед самим собой - вот, мол, он вынужден, ждать, томиться в приемной, ничего не попишешь. При желании можно было даже выдать это ожидание за настойчивость.
Но желания такого у Леонида не было. Вообще, если бы его сейчас спросили, чего он в данный момент хочет всего более, он бы не знал бы что ответить. Не было у Леонида никаких желаний. Уже несколько дней он находился в "размытом" состоянии и поступки совершал больше по инерции, чем согласно своим желаниям.
Вставал, умывался, завтракал, зачем-то ехал на студию, проводил там кое-как день и возвращался домой усталым и злым.
Или, как вчера, не возвращался. Но и об этом вспоминать и думать не было никакого желания.
Всё тянулось, как обычно.
Хорошо бы, конечно, чтобы кончилась, наконец, неопределенность, чтобы решил директор вопрос, чтобы завертелась машина. Но и неплохо, чтобы тянулась резина по-прежнему, чтобы всё оставалось неясно, туманно и можно было бы от этого пострадать, поныть. А иногда возникало вдруг желание зарыться в песок.
Одним словом, настроение было мутное.
Вот и сидел Леонид в приёмной. Шутил.
- Что-то ты долго тут сегодня сидишь, Лёнечка. Я думала, что ты уже уехал...
- Да вот сижу, всё никак не могу признаться в своем чувстве Лизавете Константиновне. Оттого и не уезжаю никуда. Робею...
Девушка из бухгалтерии пришла к Лизе в канцелярию за «срочнонеобходимыми» бумагами, Леонид, естественно, не мог не принять участия традиционном пустом наигранном словообмене.
А почему? А зачем? Сотрудница бухгалтерии довольно прыснула и сверкнула глазами.
Такие темы поддерживались всегда охотно. - Робкий, а как же...
- Это да,- добавила Лиза.
- А может и не надо признаваться-то?
- Нет, надо. Как честный человек...
- И поменьше бы слов, а побольше... - Побольше - это хорошо!
- Размер роли не влияет.
- Кто как любит. Хотя последние достижения прогрессивных ученых наглядно доказывают - размер имеет значение!
- На любителя, так можно и просто в приёмной посидеть, день-другой можно и помолчать...
- Ничего, ничего, я и у вас еще посижу. Сальдо повычисляю...
- Заходи, Лёнечка, мы мужчинам всегда рады. Сделай одолжение. Может все вместе и повычисляем…

В таком духе можно было беседовать до бесконечности. Среди давних сотрудников коллектива словно действует негласное соглашение молчаливая договоренность воспринимать слова не более, чем шум ветра, то есть не обращать на слова никакого внимания, не вникать в их смысл. Зададут тебе пустой вопрос, ответь в том же духе и не выпендривайся.

- Ну как оно ничего?
- Лучше всех!

Вообще, когда можно просто посидеть и потрепаться со знакомыми ни о чем и ни за чем, просто так ни к чему никого не обязывая и не следя за смыслом произносимых словосочетаний - это даже привилегия, во всяком случае нередко действует умиротворяющее. Если вдуматься, то это психологическая защита своего рода. Ведь известно, что многим одиноким людям желающим просто поговорить, приходится идти в магазин, в толпу, в сутолоку незнакомых людей, с кем можно в сквере, в автобусе обменяться мнением о наболевшем или просто словами... Подавляющее количество суицидов – то есть самоубийств, происходит именно потому, что люди не умеют общаться или оттого, что им не с кем общаться…
Впрочем, чаще пустой треп жутко раздражает.

- Привет компании! - вошел в приёмную очередной желающий пообщаться кое-как кое с кем кое о чем.
- Привет, привет.
- Ты к самому? - вопрос адресован, естественно, Леониду.
- А ты?
- Что?
- А ты, любезный, к кому?
- Я к нему.
- Молодец. Но там уже некоторым образом занято.
- Кто?
- Как всегда. Наиболее.
- Решают, как увеличить?
- И улучшить.
- Елизавета, доброго вам здоровья пожелать позвольте...
- Наконец -то заметили.
- А вот здесь я обязан уточнить. Заметил я сразу, естественно, но дабы не привлекать лишнего внимания посторонних, сделал вид, что, замаскировался такскать, дабы кому не повадно было тот и не догадался об истинной глубине моих к вам чуйствс.
- Это ясно!
- А то.
- Кстати, там надолго ли? Имеет ли здравый смысл восторжествовать в смысле ожидания возможности пообщаться с несравненным или же достаточно для неделания этого весомых причин?

Пожатие плечами при раскладывании пасьянса, телефонном разговоре и подкрашивании губ много красноречивее любого вербального ответа – мол, что ты спрашиваешь, ты же знаешь, что если они там уединились, то может и два часа пройти и полдня, как им заблагорассудится. Но просили при этом как всегда не беспокоить.

- Я тогда позже зайду. Он не уезжает, не говорил?
Снова пожатие плечами. Теперь так же легко читается иной смысл: "Не говорил. Заходи позже... Если делать больше нечего»…

Понятно без перевода. Собственно, спрашивавший все это и сам знал заранее. До того, как спросил, но ритуал-то надо ему соблюсти. Соблюл. Молча выходит. Все всем ясно. Постороннему Лиза бы так не ответила, только своему. С посторонними в общении нужен общедоступный язык. Любой посетитель вообще сразу заметен и выглядит странным и чужеродным в своеобразной атмосфере и коллективе студии. Ему, как жителю другой страны нужен здесь и проводник и переводчик. Он бросается в глаза - по растерянной походке, по неуверенной улыбке, по тихому голосу чужака легко определяют студийцы. Крупными буквами на всём облике начертано - чужой. Как слепого на перекрестке, его и проводят, и переведут, и укажут, и помогут найти нужную комнату. Гостя опекают с самой проходной. Потому что и для сотрудников развлечение - кто пришел? Зачем пришел? К кому пришёл? Пустяк, но интересно...

- О, а кто это к нам пришел! Кто к нам пожаловал! - вдруг расплывается в улыбке Лиза и даже трубку телефонную в сторону откладывает и по клавиатуре стучать перестает.

Леонид поворачивается к двери.
- Здравствуйте, Александр Семёнович, с приездом вас. Ну, как там наши развивающиеся друзья? - щебечет Лиза и даже привстает с кресла.
- Жарко,- с неотразимой улыбкой успевает бросить вошедший и тут же, не вдаваясь в подробности, степенно исчезает за двойной дверью директорского кабинета.

И то, как приветствовала его Лиза, и то, как прошел он к директору, красноречиво демонстрировало, что человек этот на особом положении и на специальном счету. Сразу было видно – прет.
Потому что может - грузный, рано облысевший, неторопливо движущийся, он одним своим появлением уже высвобождал место перед собой в коридоре ли, в просмотровом зале или в павильоне – все равно, что-то было в нем от бульдозера. И даже то, что он ни с кем не поздоровался входя в приемную, воспринималось как должное, как норма, привычно – он вообще никогда ни с кем не здоровался. Считал что самого факта его появления вполне достаточно.
Такие люди есть в любом коллективе. То, что называется самые-самые. Первый план. Элита. Кто выполняет наиболее ответственные задания, кто успешно справляется с самыми трудными и важными темами. Кому доверяют. И кто пользуется, соответственно, особыми правами. Ну хотя бы вот так вот запросто входить в кабинет директора студии.
Александр Семёнович Трухнов - это флагман студии, лидер, увенчанный лаврами и званиями. Корифей со стажем. Он и страну нашу представляет и опыт свой передает, и несет груз ответственности за самые актуальные единицы репертуара и может себе позволить то, чего другие не могут... Не здороваться, например…
"Козёл!" - мысленно проводил его Леонид. – «Толстый притом козёл!"
Грубо, конечно. Но при этом Леонид улыбался дежурной улыбкой на всякий случай - и смотрящий со стороны ни в коем случае не догадался бы об истинном значении внутреннего монолога. Да и некому было смотреть со стороны. А смысл такой нелицеприятной оценки Трухнова высказанной мысленно Леонидом также мысленно разделяли многие. И он это знал.

- Ну вот теперь понятно, что это надолго,- произнес Леонид, когда дверь за Александром Семёновичем закрылась. При этом испытал он почему-то тихую радость. А когда через минуту явился поспешно с папками еще и начальник планового отдела и суетливо прошмыгнул в кабинет, Леонид со спокойной душой встал.

- Если не навсегда, - проговорил многозначительно.
- Ты, если что, загляни после обеда,- посоветовала Лиза.
- Или вместо,- улыбнулся Леонид и вышел в коридор.

Широкий коридор, тупик директорского крыла, с обеих сторон был увешан большими фотографическими портретами флагманов студийного производства, тех, кого красные картонные буквы определяли, как гордость студии: "Наша гордость".
Медленно проплыли лица серьёзные, сосредоточенные. Кое-кого из них уже не было в живых.
Но тем не менее фотографий не снимали. То ли из уважения к памяти, то ли просто потому, что забывали. Остановившись напротив изображения Трухнова, Леонид встретился с пристальным взглядом классика снятого лет двадцать назад и вдруг услышал, как отчетливо сформулировал знакомый голос:
"Тебе здесь не висеть никогда!»
При этом не возникло ни сожаления в душе его, ни печали, ни затаенной решимости опровергнуть категорическое заявление.
- Нет, так нет, подумаешь...
А весь облик Трухнова, казалось Леониду, источал в окружающее пространство лишь одни чувство – безмерное самодовольство, и даже пижонские дымчатые очки не могли этого скрыть.

- Любуешься?
- Горжусь. Вместе со всеми! - ответил Леонид не оборачиваясь, узнав по голосу оператора Колю Синькевича, которого все знакомые и коллеги называли не иначе, как Клуб Кинопутешествий. Хотя ни к самим кинопутешествиям, ни тем более к клубу Коля, что было абсолютно точно, никакого отношения не имел. Однако к прозванию своему он привык, реагировал спокойно, не обижался. Шутки по этому поводу добродушно поддерживал.
- Ну а вообще как оно? - крепко пожал руку Коля.
- Чуть лучше, чем у некоторых классиков,- ответил Леонид, глазами давая понять, что имеет в виду портреты ушедших из жизни передовиков.- Но чуть хуже, чем могло бы быть...
- Да, им сейчас лучше всех ...
- Всем когда-то будет так же...
- Оптимист ты наш.
- Объективная реальность.
- Но мы лучше тут пока помучаемся, да?
- Конечно...
- Ты кстати, Саню-Филина не видел?
- Нет, я ни Саню не встречал, ни Санчо, ни Филина. Я вообще не местный. А как там, кстати, на Цейлоне?
- У нас на острове всегда тепло и сыро.
- Так им и надо!
- Ну, приветик, я побежал дальше.
- А как же. Только умоляю тебя, досточтимый Коля ибн Николай, как родного, береги себя, будь осторожен на поворотах, помни о судьбе своих выдающихся предшественников-путешественников…
- Да пошел ты…

Коля исчез.
И тут Леонид почувствовал, что зреет в нем глухое раздражение.
И оно готово вылиться в очередную глупую глупость. Сказывалось длительное пребывание в приемной, давала себя знать встреча о Трухновым, которая задела Леонида больно, уколола в самое ранимое место - со всей очевидностью продемонстрировав еще раз его подлинное значение, то бишь полное ничтожество. Сидел как мешок с дерьмом. Ведь ничто не мешало ему точно так же спокойно и по-деловому пройти мимо Лизы и заглянуть к директору, решить за минуту свой вопрос, на который вот теперь уже почти четыре часа своего времени он ухлопал просто так. Четыре часа жизни, которые никогда не вернутся и не восстановятся. А сколько таких часов было уже до этого? Сколько будет их впереди? И почему?
И чем он, собственно, хуже этого толстого козла? А тут еще этот придурок кинопутешественник со своим придурочным саней-филином! Черт бы их всех уродов побрал! Не студия, а всемирный слет уродов! Возникло тусклое желание немедленно пойти выпить стакан крепкого вина, чтобы всё растворилось, улеглось, стихло. Во рту было сухо, язык шершаво проводил по нёбу, глоток не получался. Колючий перчащий комок стоял в горле. В коридоре тем временем практически одновременно с разных сторон появились трое: из кабинета вышел редактор Симочкин, ему навстречу - Юра Гаврилов со своим пятилетним сыном. Леонид оказался как раз между ними.

- О-О-О! – зычно по-дурацки и широким жестом руки приветствовал редактор Юру. – Да ты, Георгий Иваныч, сегодня с потомством! Что, мамка опять в командировке и не на кого оставить. Какой взрослый парень! А один дома боится оставаться. Ну, как тебя зовут? – Симочкин, скорчив гнусную физиономию, просюсюкал и наклонился к малышу. Тот прижался к ноге папы и молчал. Насупился.

Леонид заметил, что стоит посреди коридора и улыбается самым идиотским образом. Мало того еще и кивает при этом головой зачем-то. Как тупо – полный отморозок...

- Сын? - спросил редактор неожиданно выпрямляясь. Просто так спросил, чтобы заполнить паузу, потому что даже редактору кинолетописи трудно было заподозрить вихрастого мальчугана в том, что он дочь.
На шутки же такой тонкости у редактора Симочкина от рождения не хватало извилин.
- Вроде,- ответил Гаврилов, поглаживая ребенка по голове. Успокаивая тем самым. Идти дальше Юре было неудобно, сын прижимался к ноге. Пришлось остановиться. И так получилось, что сошлись они прямо возле Леонида. Тот испытал от этого острое чувство неловкости, усугубленное досадой за глупую свою улыбку.
- Сколько ему? – продолжал любопытствовать Симочкин, раз уж ввязался в разговор.
- Ну, Тарас, ответь дяде, сколько тебе лет.
- Может быть он не знает?
- Знает. Просто немного стесняется. Ну, Тарасик..
- Это что ж получается, Тарас Георгиевич, ты не можешь сказать, сколько тебе лет? Разве вас в садике этому не обучают? - упорствовал редактор.

Ребенок посмотрел на него снизу вверх, снова спрятался за папу. И пробормотал оттуда, из укрытия:
- Мне пять лет.
- Вот и молодец. Ну, Георгий, должен тебе прямо сказать - это лучшее твое произведение, которое мне довелось видеть...

Симочкин на этот раз, видимо, подумал, что пошутил.
Сам он широко улыбался своему остроумному высказыванию и приглашал тем самым улыбнуться Гаврилова.
Но тот как-то замялся. Может быть не понял, что это шутка. Неуклюже получилось.
И двусмысленность адресованная классному оператору, обнажала бесперспективность дальнейшего разговора. И тут Леонид неожиданно для себя сделал шаг к мальчику, погладил его по голове коротким движением и обронил будто невзначай:

- Так оно и есть, Юра, лучшее - твоё! - ведь тут тебя никто не редактировал...

Ему самому очень понравилась фраза - отлилась сразу, словно вспыхнула. А еще больше понравилось то, как не нашелся с ответом Симочкин, как он осёкся. И как улыбнулся, поняв тонко рассчитанный укол, Георгий.

- Это точно.

Леонид спокойно пошел по коридору. Внутри у него всё ликовало. Сам он никогда не работал с Симочкиным, но почему-то теперь приятно было сознавать, как он отбрил его и в его лице всех козлов-редакторов.
Он уже слышал, как станут повторять по студии эту фразу, как заживет она, словно анекдот.
И радовался, что из неудобного положения вышел с таким шиком. Ушел красиво.
Обыкновенно случалось наоборот - только спустя определенное время удавалось всё взвесить, правильно оценить ситуацию, отыскать подходящее слово. Получалось так, что Леонид внутри уносил что-то недосказанное и только к ночи, или даже через несколько дней мог ответить своему собеседнику на какую-то едкую фразу достойно: коротко, неотразимо, с блеском. И отвечал, чаще всего оставшись наедине с самим собой, заново проигрывая весь разговор. Собеседник этого уничижительного ответа слышать, конечно же не мог, но это не имело никакого значения, потому что представить эффект не составляло труда. Просто надо было мысленно вернуть ситуацию и проиграть всё заново.

В таких возвратах-повторах Леонид обычно торжествовал, был неотразимо остроумным и изящным, спокойным и исполненным достоинства. И всегда он уходил красиво. Это было зрелище! А вот теперь всё получилось в реальности. Неожиданно просто и легко. Хоть его никто и не спрашивал, никто к нему непосредственно не обращался. Настроение заметно улучшилось. Леонид даже забыл о приемной и о Трухнове.
Он прошагал по длинному коридору уверенно, решительно – как бы по очень важному и серьезному делу.
Решительно поднялся в монтажный цех, прошелся там, как назло никого не встретил. Все уже, видимо, обедали. Обеденный перерыв на студии – это забавная штука.
Например, главным диспетчером студии была Галина Степановна. Сотрудник с таким стажем, что вполне обоснованно заявляла при любом удобном случае:
- Столько не живут!
Она знала всех и все про студию. Она могла на вскидку рассказать о дислокации любой съемочной группы, о каждом из сотрудников, о назначенной технике и о планах на квартал. А могла и не рассказать.
- Что вы мне морочите голову! Я старый больной человек пострадавший на ниве кинопроизводства. И вообще у меня обед.
Обеденный перерыв для Галины Степановны был священным ритуалом поглощения пищи и отключения от всех производственных процессов.
- Обед – это святое! – постоянно напоминала она тем, кто этого еще не усвоил. - Отвлечь меня может только землетрясение и только мощностью в семь баллов по шкале Рихтера. Все прочие мелочи жизни – после обеда.
- А если война, Галина Степановна?
- Война подождет! – и диспетчерская закрывалась ровно на предусмотренный положением об обеденном перерыве отрезок времени.

Зато в любое другое время именно здесь можно было решить все вопросы связанные с внутристудийными процессами.
Монтажный цех будто вымер – обед.
А так хотелось бросить кому-нибудь легко и непринужденно: «Привет!" и пройти мимо.
Так хотелось просто и обыденно ответить на вопрос "как дела?" - "Отлично!"
Спустился вниз и тут, во дворе встретил своего оператора Славу.
Тот сразу с серьезным лицом приступил к расспросу:
- Ну, как?
- Во-первых, Слава, добрый вам день,- с расстановкой заметил Леонид, наслаждаясь замешательствам и нетерпением собеседника.
- А во-вторых, - скажи прямо – был?
- Кто, я?
- Ну не я же.
- Я был.
- И что он?
- Кто?
- Слушай, кончай, честнее слово... Давай по делу!
- А я по делу.
- Ну и?
- Всё нормально.
- То есть, порядок?
- А ты сомневался?
- Если честно - да.
- И правильно.
- В каком смысле?
- В прямом.
- Не валяй дурака. Я же серьезно.
- Я также совершенно серьёзен. Поверь, Слава. Такими вещами не шутят. Тем более мы профессионалы, тем более на работе...
- Слушай, Леонид, я тебе еще не говорил разве - когда ты вот так вот выпендриваешься, мне знаешь чего больше всего всегда хочется?
- Мне тоже этого хочется... Но не судьба, милый...

Леонид с этими словами спокойно прошел мимо Славы и остановился возле беседки цеха обработки пленки, где как обычно сидели девушки в белых халатах, курили, обменивались новостями. У женщин всегда находятся новости, даже если они до этого целый день беседовали между собой - всегда возникает что-то новое для обсуждения или даже для спора.
Впрочем, Леониду не было никакого дела до беседки и до сидевших там женщин. Он отошел сюда демонстративно - лишь бы отойти так, чтобы обязательно остаться на виду у Славы.
На вопрос, зачем он так поступил, ответить Леонид не сумел бы даже самому себе. Повело. Несло его так течение, увлекало, так складывались обстоятельства. И всё. Во всяком случае удобнее всего считать было именно так - и списывать всё именно на течение. На бурный бурый поток будней.
А Слава - разве он не воспринял эту выходку, как надо, как нечто само собой разумеющееся? Разве он удивился? Возмутился? Было ли это для него неожиданным поворотом? Он что, кричал вдогонку? Спрашивал? Недоумевал? Негодовал? Нет, он продолжал заниматься тем, чем занимался до появления Леонида - беседовал с каким-то долговязым парнем в клетчатой клоунской кепке.
Удивительное это дело - сотрудничество разных людей, разных характеров, судеб. И ведь как-то все, или, точнее, почти все, уживаются, притираются друг к другу, приспосабливаются, несмотря на различия в возрасте, опыте, образовании и темпераменте. Никуда не деться - живешь среди людей, с ними и приходится работать.
«Другого народа у меня нет.»
Остановившись в тени, Леонид подумал, что его фразу и вообще всю ситуацию с Юрой Гавриловым, его сыном, со встреченным в коридоре редактором Симочкиным хорошо бы как-нибудь использовать. Она очень выразительна,- отметил про себя Леонид.
А поиском выразительного во всех сферах жизни он невольно занимался со времен второго курса института, когда открыл для себя том режиссерского учебника С.М.Эйзенштейна, посвященного именно этой проблеме – как сделать кадр выразительным, как весь фильм сделать таким. То есть - как выразить свои мысли при помощи чистого кино. Именно выразить.
Все тут должно играть и иметь значение - мизансцена должна быть выразительной, костюмы, музыка, цвет, свет, - всё...
Учебник учебником и в теории получалось вое гораздо проще, чем на практике. Леонид искренне пытался в некоторых своих картинах применитьл нечто из усвоенного в теории. Особенно в самых первых работах. Пытался, но...
Пока не получилось ни одной ленты, которая бы удовлетворяла его самого, которую не стыдно было бы пересмотреть спустя некоторое время. Всё казалось удручающе плоским, тривиальным, банальным и мелким. Да и не мог смотреть повторно своих работ Леонид никогда. Сдал - и забыл. Таков был принцип. «Меня можно заставить снимать то, что я снимаю, но заставить это смотреть меня не может никто!» Таким принципом руководствовались многие на студии. И те, кто делал заказные фильмы, и те, кто считал, что работает для массового зрителя. Поток диктует свои эмоции. К таковым принадлежал и Трухнов, мастер, мэтр, авторитет, один из столпов жанра. Хотя по инерции получалось как-то, что находили в его лентах состряпанных левой ногой и новое слово, и новую интонацию, и даже открытие темы. Но ведь коллеги профессионалы всё видят невооруженным глазом. Ни журнальные статьи, ни телевизионный шум не влияют на их деловую оценку. Во всяком случае многим удалось себя в этом убедить – независимость мнения это ценное качество.
Но вот то, что фразу «твоё лучшее произведение, потому что его никто не редактировал» нельзя использовать в кино, совершенно ясно. тут надо писать рассказ.
Это точно. Рассказ.
Так и назвать его - "Лучшее произведение".
И сделать героем рассказа надлежит... Кого? Мальчишку, который вырастает и становится...

- Корнев! Лёня! Иди сюда! - раздался высокий громкий голос.

Леонид, потеряв нить замысла, обернулся - сутулая Лыжникова с вечной папироской в зубах стояла на пороге корпуса и махала зазывно рукою. Леонид покорно, наигрывая беспрекословное повиновение, подошел и склонил в безмолвии голову. Лыжникова демонстрации выразительного жеста не замечала а может быть просто воспринимала его как должное.

- Корнев, быстренько расписывайся, - приказала Лыжникова и лихим взмахом изобразила эакорючку на листе бумаги, тут же сунула ее вместе с ручкой прямо под нос Леониду.
- Расписаться с вами я мечтал всю свою сознательную жизнь, - с чувством произнес он.
Лыжникова подняла глаза от бумаги и удивленно вскинула брови, будто обнаружила на лице Леонида ничуть не меньше, чем третий глаз.
- Ты что, заболел? - вскричала она и тронула его за плечо. - Мне же знаешь скольких оббегать надо... Все равно же бухгалтерия вычтет. Расписывайся давай! Ну, живенько. Надо же ветерана проводить как следует… Вот когда сам помрешь, тоже соберем на венок от студии. Шучу...

Леонид автоматически черкнул подпись рядом с жирной галочкой в ведомости.
Вот я и умер - думал он - бессмертная Лыжникова будет ходить и ставить закорючки в списке. Кто-то поинтересуется, спросит - кто, мол умер, кого хороним-то? А кто-то и вовсе отмахнется. И всё... И никто не вспомнит добрым словом, никто не заплачет, никто не пожалеет. Картину тут же передадут другому: договор есть договор и единицу нужно в установленный срок заказчику предъявить. Смерть режиссера не есть форс-мажорные обстоятельства.
И никогда мне не висеть на стенде "Наша гордость" – вспомнил он почему-то.

- Впрочем, кому суждено быть повешенным, тот не утонет... Кто это сказал? Наполеон? По какому поводу?..

Леонид решительно открыл дверь, прошел в длинный коридор, соединяющий административный корпус со съёмочными павильонами. Тут постоянно было людно, суетливо. Если кого-то надо было обязательно встретить, лучше всего поджидать именно здесь. Если человек на студии, рано или поздно он тут появится...

- Привет, Леньчик, слышал анекдот?
- Слышал, - Леонид сосредоточенно прошагал мимо.
- Деловой, - послышалось за спиною.

Толкнув еще одну дверь, ответив на очередное приветствие, Леонид поднялся на второй этаж и вновь оказался в приёмной.
Лиза смеялась в телефонную трубку. Рядом с нею стоял высокий субъект в военном облачении, терпеливо пощипывал свой портфель.
Из кабинета директора как раз выходили Трухнов и начальник планового отдела.
Удачное совпадение,- отметил про себя Леонид.
Пропустив их, он решительно открыл дверь кабинета. Вернее, не дал ей закрыться.

- Здравствуйте, Сергей Сергеевич, можно один вопрос?
Директор студии был молод и энергичен. Называли его за глаза, вернее, оценивали одним оловом - "Голова".

Действительна голова у Сергея Сергеевича была устроена очень интересно – он никогда ничего не забывал, умудрялся помнить всё обо всех и быть в курсе решительно всех дел не только студии, но и каждой съёмочной группы. Неоднократно шутники и доки пытались, что называется "подловить" директора. То есть, когда по какому-нибудь фильму или даже материалу после единственного просмотра он делал замечания - что-то там советовал сократить, изменить, переставить и т.д. – опытные деятели хитрили, оставляли все в прежнем виде, и предъявляли как вариант с внесенными изменениями. Но не проходило. Ни об одной мелочи не забывал директор и не упускал возможности проконтролировать реальное исполнение. "Вычислительная машина, а не человек!» - говорили обиженные. В голове не укладывалось, как можно помнить о каждом кадре в потоке сотен фильмов. Прежде, чем стать директором студии Сергей Сергеевич сам много лет работал организатором производства, был директором картин, диспетчером, директором объединения, потом ушел на коммерческий канал телевизионный, там его оценили за деловитость, исполнительность, обязательность. На студию вернулся сам с пакетом предложений по реорганизации производства. Коллектив с энтузиазмом поддержал его и приветствовал смену руководства. Новый директор сразу же полностью поменял штат своих заместителей, создал деловой штаб, беспрекословно ему подчинявшийся. И студия довольно скоро стала подниматься, стала работать ритмично, люди регулярно получали заработанное и поверили директору окончательно.
Он же ставил все новые и новые задачи. С людьми был прост, прям но требователен всегда. Более же всего ценил он в сотрудниках особенно творческого крыла настойчивость, пробивную силу, уверенность в себе, хватку. Умение дать результат – как он это называл.
Он даже не будучи согласным в каких-то творческих вопросах всегда принимал сторону того, кто умел отстаивать собственное мнение.

- Один вопрос можно,- отвлекся от бумаг Сергей Сергеевич.
Леонид шагнул к столу.
- Я запустился. Мы связались с хозяйством. Там на будущей неделе проводится праздник урожая. Мое предложение - на осмотр объектов ехать сразу с камерой и снять праздник, как уходящий объект. Уверен - материал будет, - произнес Леонид на одном дыхании и очень серьезно, чувствуя при этом, как начинают краснеть от пристального взгляда директора уши.
Но голос звучал достаточно твердо.
- В сценарии этого праздника нет?
- Нет.
- Кто редактор?
- Кузьмичев.
- Кузьмичева вызовите пожалуйста,- нажав кнопку связи, сказал секретарю Сергей Сергеевич.- Пусть зайдёт ко мне.
- Это срочно?- послышался голос Лизы.
- Да.

Директор привычным движением достал из пачки лежащей перед ним на столе сигарету и закурил. Задумчиво выпустил дым глядя поверх Леонида, и вернулся к просмотру бумаг.
- Вызыввли, Сергей Сергеевич? - как-то неестественно быстро появился в кабинете Куэьмичев, долговязый малый в толстых очках. Очки эти делали взгляд редактора неясным, ускользающим.
- Вызывал. Садись, Володя. Леонид, ты тоже присаживайся.
- Спасибо.
- Твоё мнение о празднике урожая? Целесообразно?.. Надеюсь, ты в курсе дела? - тут директор взглянул на Леонида, разгадывая его реакцию. Леонид внешне был спокоен, даже сонлив.< br> - Да я в курсе, - начал Кузьмичев, ерзая в кресле и поправляя беспрестанно очки. - Мы обсуждали. Все, Сергей Сергеевич, зависит от того, как там у них будет этот праздник, в смысле организации, и как это снять...
- Глубоко копаешь, - улыбнулся директор и отвел взгляд от Леонида, видимо, приняв уже решение. - Значит так. Надо набросать сценарный план, но не размахиваясь. Лаконично. А редактора надо суметь убедить. И - вперёд!

Леонид совершенно, как ему казалось, спокойно и достаточно медленно и выразительно поднял крышку своего "дипломата" и вынул несколько листков с набранным текстом. Один экземпляр подал директору. Тот улыбнулся понимающе, принимая сценарный план.

- О! Вот это уже серьёзно. Артподготовка по всем правилам. Готов оказывается у режиссера планчик-конспектик. Так... Значит наши мысли совпали полностью. Эпизод ставить ближе к финалу... Что ж , ничего… Хоть на мой взгляд и излишне красиво расписано…
- Экран покажет,- расхрабрился Леонид. - Вы ж понимаете, Сергей Сергеевич, что туфты, если там будет что-то не так, я снимать не буду... Народ у них там деловой. Если судить по нашему телефонному общению. Это даёт надежду. Собственно из этого-то и родилась идея...

Голос Леонида чуть дрожал, но и металл был в нем.

- Будем и мы надеяться,- поддержал его директор. – Оперативность это хорошо. Хвалю. Это значит прежде всего то, что ты нацелен на материал. Я подписываю.

Кузьмичев не мог не прореагировать на такой разворот событий.
- Я ж, Сергей Сергеевич, и говорю, если эпизод будет складываться в выразительный финал, то почему бы и нет... А если прозвучит тема, то мы вообще можем рассчитывать, - стал бубнить редактор, подпрыгивая в кресле, - на вполне так сказать презентабельную в смысле единицу…
Но Леонид уже не воспринимал ни единого слова.

Теперь это уже не имело смысла.
Слова потеряли значение - стояла подпись.
Настороженность испарилась, осталось приятное возбуждение. Главное - то, на что настраивался два часа в приёмной, чего хотел и в чем не был уверен - свершилось. Директор одобрил. Всё шло по плану. То есть теперь звучало только одно – он добился своего! сумел! Об этом они несколько дней говорили со Славой, об этом он сам думал после телефонных переговоров с объектом съемок под названием "Октябрьский". От этого, в конце концов, зависело дальнейшее развитие событий, и вот оно случилось.
То есть - появилась определенность. Подпись директора. Господи, как много может решить одна всего неказистая размашистая подпись.
В коридоре к Леониду подошел нахмуренный Слава.
- Ты знаешь, Леня, я и сам люблю шутки, но мне очень бы хотелось, наконец, знать, на каком мы свете. Все-таки время уходит...
- Все нормально, старый. Как мы с тобой решили, так оно и есть - я ж тебе говорил! Изя уже подписывает плёнку. Можешь получить. На воскресение он нам берет билеты, из расчета, чтобы в понедельник быть там и приступить. Вот на таком мы свете, дружище...
Причем сказано это без тени высокомерия или снисходительности, просто и естественно. По-деловому. Так, словно и не было предыдущего нелепого диалога. И это важно в работе с людьми - уметь переключаться. Слава тотчас почувствовал изменение интонации, даже взгляд его просветлел.
- Более чем исчерпывающе. Спасибо. Мы с тобой как, - созвонимся?
- Предлагаю поступить проще - "Снеговик", где всё и обсудим. Как ни как начало операции...
- Не возр.
- В вестибюле через час.
- Договорились.

Леонид был доволен. На несколько дней вперед жизнь в достаточной мере определилась. И знание того, где ты будешь завтра, что ты будешь делать послезавтра и через пять дней вселяло чувство уверенности. Можно было спокойнее смотреть вокруг. И главное - вперед. Это не так часто удаётся.

*

Навстречу из смутного колебания воздуха выплывают сырые темные ветви. Быть может, это означает, что я иду перелесками. Не лес и не поле. Как назвать это место? Перелесок.
Густой туман, неподвижный, как дым в закупоренной бутылке. Кажется, что его можно потрогать руками. Но как только протягиваешь руку, туман отодвигается, отступает на шаг. Отступает и остается недоступным. Мне так и не удалось потрогать туман руками.
Шагов не было слышно, но никак нельзя было отделаться от ощущения, что под ногами сыпучая почва, не то песок, не то хвоя. Ноги вязли и разъезжались. И постоянно казалось, что на соседних ветвях что-то или кто-то висит. Темный и страшный. Поэтому был такой момент, когда я прибавил шагу. От страха.
Корни кустов переплелись под ногами, они образовали что-то на подобии большой ловушки и постоянно бросались и бросались за мной. Связывали и мешали делать шаги. Было все труднее и труднее передвигаться, а меня что-то толкало вперед, так как назначена была встреча, меня кто-то ждал, там, где было всего темнее, - впереди. Мне показалось, что какой-то особенно толстый корень ожил, зашевелился, сделал какую-то неприличную гримасу, имея в виду посмеяться надо мной, над моим корявым передвижением в пространстве тумана и слякоти. Может быть гримаса относилась уже к моей назначенной встрече, которая, корень предполагал, не состоится. Помню, что резко повернулся, стараясь убежать от смеющегося корня, и в этот момент все изменилось, туман исчез, кусты отступили, стало неестественно светло и холодно. Это происходило уже внутри помещения. Высокие своды, полупрозрачные стены. И ни одной двери. Я долго не мог привыкнуть к свету, я долго не мог приспособиться к холоду, я щурился-жмурился, я дрожал и старался натянуть на себя еще больше короткий оранжевый свитер. В том месте, где сходились три стены, образовалось движение, появились люди с приборами, все в специальных одеждах, защитных очках и больших светлых рукавицах. Они большой толпой, совершенно молча прошли мимо меня, причем никто даже и не взглянул в мою сторону, хотя я был от некоторых буквально в двух шагах. Видимо и у них было важное мероприятие, видимо и они куда-то стремились попасть к назначенному времени, а срок истекал. Они прошагали. За ними в невидимой стене закрылись стеклянные двери. И громкий голос на незнакомом языке что-то проговорил на все помещение. Возможно, это был вокзал, и голос возвещал отправление поезда. Возможно, что прошедшие мимо меня с приборами и в защитных очках были представителями рабочей гвардии полуавтоматов, созданных на местной основе из второсортного человеческого сырья. Это предположение посетило меня как-то неожиданно, но ясно. То есть так, словно я был хорошо осведомлен в делах местной промышленности и тем более в вопросе создания рабочей гвардии на основе недочеловеков. Выводов я делать не стал. А может быть просто не успел. Не успел, так как вступление рабочих в поезд заканчивалось, а я еще был на перроне. Мне захотелось вместе с ними поехать в этом поезде, чтобы ближе посмотреть на представителей гвардии, чтобы постараться понять, о чем они думают, и думают ли они вообще. По возможности подслушать их беседы. Правда я уже тогда подозревал, что они общаются на недоступном для нормальных людей наречии в пределах ультракоротковолнового диапазона. Но тем не менее я все еще находился на перроне в то время, как под сводами большого светлого помещения раздался оглушительный свисток и что-то загремело за стеною.
Я не знаю каким образом, но только не успел я рассмотреть буквы на голубой спине ожившего вагона, не успел даже пожалеть о том, что мне не удалось попасть в группу недочеловеков, как я уже ехал в том же вагоне. Это ничуть меня не удивило. Я даже постарался не заметить произошедших перемен: теперь была зима, все пассажиры были в нормальной человеческой прозодежде, в шапках и шубах, и не было ни одного с инструментом или прибором. Все были заурядными человеками. Это был нормальный вагон метро. Причем настолько нормальный, что выезжал в данный момент из тоннеля именно на конкретную надземную станцию, расположенную на берегу широкой реки разделяющей город на две неравные части. Люди с рюкзаками и удочками стали выходить. Я обеспокоено подумал, куда же они, ведь зима. И встал их предупредить. Но поезд тронулся так резко, что я потерял равновесие и поспешил к выходу. Я вспомнил, что именно здесь мне надо выйти, чтобы встретиться с человеком. Я еще не знал даже с каким именно. На ослепительном солнце было тепло и уютно. Специалисты устанавливали прямо над выходом из станции метро огромный операторский кран. Тянули и монтировали трубчатые рельсы. Ребята механики меня узнали. Улыбались, продолжая монтировать кран и рельсы к нему. Бригадир пошутил, что бандитов им в помощь не надо. Я улыбнулся в ответ на шутку и представил себе, как все это будет выглядеть на экране: жалкий короткий проход какого-нибудь негодяя. И тут меня за локоть взял Павел Лойко. Я видел так, словно он стоял вдали, но ощущал его локтем. Он был с экспонометром, в очках под козырьком пластмассовой кепки. В руках у него были странные сигареты, словно бы сделанные из торта. Они рассыпались и приятно пахли. Заграничные - сказал он. Но без фильтра. Мы стали спускаться по ступенькам. Что-то гремело и ухало внизу. Это там он должен был руководить продолжением работ. Но он присел на подоконник и стал похож на собирающегося жаловаться на судьбу. Я его опередил и задал дежурный вопрос «Ты разве не умер?" Павел неотрывно следил за установкой крана, его вводили сейчас в помещение, и он, как стреноженный конь озирался по сторонам и готовился к бунту. Его голова, или точнее операторская площадка, была привязана толстым канатом, за который во время съемки держится ассистент. Стрела должна была расположиться так, чтобы спокойно проходила над всем пространством помещения. И мне эта свобода очень нравилась. Я не мог скрыть своего удивления встречей. И мне было несколько неудобно из-за того, что все работали и ходили в летних рубашках и босоножках, а я по-прежнему сидел в кожухе и шапке и мои меховые ноги горели и воняли. Наконец Павел поднялся, выбросил окурок тортово-пирожной сигареты, махнул кому-то рукой и сказал: Двадцать три. После этого он мне пожал руку, клюнул козырьком кепки в плечо и ушел к крану. Я хотел посторониться, сделал шаг назад, но видимо не рассчитал, так как за мною раздался хруст и звон - это разломилось огромное витринное стекло. И я успел заметить как образовавшиеся осколки сверкнули на солнце и медленно стали осыпаться куда-то вниз, где уже ничего не было видно, где стоял туман.
Там слышались чьи-то тихие шаги, там что-то пересыпалось, как будто решили перевеять горох, там пахло влажным и холодным. Хвоей или мхом.
Там, в густом тумане плыли темные мокрые ветви, как чьи-то руки, взывающие о помощи...

*

Командировка виделась Леониду как освобождение от сутолоки студии, как спасение, как награда.
Ведь там, вдали от студии он хозяин в группе, там никто не прикажет, не вызовет на ковер, там он сам себе голова. Леонид был доволен. Теперь всё складывалось и разворачивалось закономерно и логично.
Его воля, его желания превращались в поступки многих людей, в материальные затраты, в бумаги, в отчеты, в работу, в процесс. Будет выписана и получена кинопленка. Будет взята камера. Всё будет погружено. Машина будет заказана, билеты взяты. И встреча будет на вокзале. И дорога. Как всё ладно и четко. Очень приятно чувствовать, что это от твоего желания, от твоей фантазии всё пришло в движение, заработала сложная машина. Вот не сделай ты так, не толкни ты эту дверь – и никто бы за тебя этого никогда не сделал, и всё бы оставалось на прежних местах. И неизвестно, когда бы что-то было и было бы вообще... Человек силен своими делами, своими поступками. Именно в них он проявляется и раскрывается, в них его сущность и себестоимость. Приятно сознавать своё значение, своё место в процессе, свою роль. Приятно ощущать себя сильным, значимым, важным. Но очень опасно забывать при этом об ответственности. Большой, хорошо отлаженный механизм общества рано или поздно обязательно призовет к ответу за твои решения, поступки, мысли. Призовёт каждого. Ибо нет людей, которые жили бы сами по себе. И нет такой командировки которая освободила бы от ответственности.

Всё это было уже много раз - суета сборов, вокзальная сутолока, вагонная кутерьма. Всё повторялось, как всегда, - и шутки, споры с проводником, анекдоты за рюмкой чая, случайные знакомства с попутчиками. И всё радовало, пронизывало возбуждением. Ехать куда-то так хорошо. Кругом ночь, тьма, а ты едешь. С тугим свистом и грохотом проносятся встречные составы, тонко перекликаются локомотивы.
Стучат, стучат, стучат колеса по рельсам. И что-то успокоительное есть в этом размеренном говоре, что-то надежное. Леонид смотрел в темное окно. Почти ничего не было видно, лишь смутные подплывали тени, мелькали отдельные огоньки, а за ними угадывалась жизнь. И думать об этом было приятно. Вообще хорошо было лежать на верхней полке, подложив руки под голову, смотреть в окно и видеть эти мелькающие тени.
Хорошо потому, что всё складывалось удачно. Ничего не забыли, никакие случайности не испортили настроения. Это очень приятно, когда всё складывается удачно. Как надо. Леонид продолжал улыбаться и медленно погружался в сон. Иногда он приоткрывал глаза, вспоминал, что в поезде едет в экспедицию и, удовлетворенный и успокоенный, снова закрывал веки.
В дороге он всегда спал хорошо. Стремительность поезда, покачивание вагона, стук колес убаюкивали его, окутывали покоем почти блаженным.

...Сначала всё было понятно и просто - он спокойно шел по улице и смотрел по сторонам. Даже то, что улица совершенно безлюдна ничуть не удивляло. Хотя ясно было, что теперь день, что время близится к полудню, и пусть редкие, но прохожие должны были быть. Их не было. А улицы узнавались. Правда что-то в них было непривычное, чужое, но это были с детства знакомые свои улицы. Вот ту т была его школа. Однако почему-то вырос огромный забор вокруг неё. Вот его станция метро. А вот и двор его дома. На балконах и окнах окрестных зданий полно народу. Все стоят молча и смотрят на идущего пристально. Хоть бы один звук раздался. Нет звуков - тишина. Некоторые женщины не выдерживают, начинают всхлипывать, пожилые мужчины достают платки. Но при этом все деловито переодеваются в грубые куртки с капюшонами, как у рыбаков на сейнерах. Он недоуменно останавливается посреди двора и обнаруживает, что резко наступил вечер. Неужели он так долго шел от станции метро? С крыш домов доносятся гулкие удары, там монтируют прожекторы. И вот загорается яркий свет одного прожектера, второго, третьего. Весь двор залит ядовито-желтым сиянием. Это похоже и на праздничную площадь и на подмостки сцены. Волнение охватывает его душу. Сейчас должно что-то произойти не очень приятное – иначе, зачем бы собравшиеся на балконах смотрели на него так укоризненно. Но что? И за что? 'Он захотел опросить об этом людей, он готов был закричать, но голосовые связки не подчинились ему. Он только открывал и закрывал рот, как рыба выброшенная на берег. Беззвучно. И от этого бессилия делалось страшно. Он же ни в чем не виноват, он же ничего не сделал! Не надо этого света! Не надо ничего! Сноровисто и четко одновременно со всех крыш стали опускать канаты, на которых крепятся люльки отделочников. Внизу их принимали люди в таких же спецодеждах. Соединяли с чем-то, защелкивая никелированные карабины. И когда раздался протяжный высокий свист - разом со всех балконов, крыш и окон люди стали тянуть на себя канаты, перевешиваясь на перила и подоконники от непомерной тяжести. И он почувствовал, как из-под него уходит почва. Ноги оторвались от земли и закачались в воздухе. Весь двор занимала огромная рыбацкая сеть, типа кошелькового трала, расстеленная на земле. И вот теперь, когда он оказался в самом ее центре, люди стали вытаскивать сеть наверх. Он качался, как на батуте, он падал на спину, ноги и руки проваливались в крупные ячеи, сеть колыхалась под ним, но неуклонно ползла и ползла вверх, к ослепительно-желтым фонарям. Сначала он хотел сопротивляться, барахтался и рвал прочные нити руками, но потом смирился и стих. Ждал с замиранием сердца - что же будет дальше. И вот, когда сеть остановилась вровень с крышами домов, коренастый плотный мужчина подошёл к лежащему, цепко обхватил своей железной ладонью его лодыжку и потянул на себя. Лежащий сопротивлялся, вцепившись руками в сеть. Мужчина наклонился и, осторожно взявшись за большой палец на ноге, стал тихонько трясти, приговаривая при этом: "Вставайте, вставайте, вставайте. Пора".

Леонид открыл глаза и сразу же понял, что это проводник его будит. Вчера сами же просили его разбудить.

- Ребятки, просыпайтесь. Через полчаса приезжаем. Стоянка поезда всего две минуты, так что вы уж поспешайте...
- Спасибо,- сказал Леонид и зевнул широко, протяжно.

Когда проводник ушел, Леонид улыбнулся, вспомнив только что прерванные события, и добавил:
- Старичок-рыбачок… И куда это ты и зачем меня улавливал так организованно?

Собрались спокойно. Высадились успешно. Ночь была прохладной. По пустынному перрону носился ветер.
- Приехали, называется... Где ж они, черти?- пробурчал Слава.

Встречающих не было, хотя договаривались, казалось, четко про номер поезда.
- Ладно, там посмотрим,- примирительно сказал Леонид, и направился в зал ожидания.
Воздух там по сравнению с улицей был густой, стоялый. Но выбирать не приходилось.
- Что за дела? В самом деле, где Изя? - ворчал Слава. - Он что, совсем уже что ли?. Ну что за дела? - Ляг, досыпай, - посоветовал ему Леонид.- Утро вечера, как известно...

Слава устроился на диванчике в углу, под картиной изображающей пейзаж с рельсами уходящими вдаль за горизонт. Он не прекращал ругаться пока не уснул. Леонид вышел на небольшую привокзальную площадь. Одиноко светил фонарь на столбе. Под ним стоял грузовик. Больше ничего примечательного не было. Откуда-то, как и в первый их приезд сюда, несло гарью...

Тогда спросили кого-то, где здесь можно найти такси. В ответ услышали смех. А потом им разъяснили, что таксомоторов здесь вообще не водится, а первый автобус в сторону Октябрьского пойдёт в половине седьмого утра. Ждали до семи, так как автобус задерживался.
А пока ждали, Изя растолковывал любознательному попутчику в полосатом пиджаке и шляпе основы кинопроизводства. Началось всё с вопроса "об этих штуковинах". Имелись в виду ящики с аппаратурой и штатив.
"Землю что ли мерить будете?"
"Нет, земля это не по нашей части. Мы кино снимать едем».
«А меня фотографировать будете?" - сразу же оживился дядя в шляпе...

Да, тогда было веселее. И складывалось всё тогда как-то хорошо и просто.
Добрались успешно, познакомились с руководством. Александр Серафимович, директор совхоза, поднял радушно. Изя долго ему объяснял отличие подготовительного периода от съёмочного. Но тот так и не понял.
Познакомились с директорским водителем Гришей, которому в обязанность вменено было заняться размещением и досугом гостей. Молодой парень, живой, как огонь, он сразу же стал рассказывать о том, как собственный отец чуть его топорам не зарубил... Было весело...
И погода стояла прекрасная, и праздник урожая прошел отлично. Удалось снять неплохие кадры.
Ощущение легкости и красоты сопровождало ту первую ознакомительную поездку. Как радушный хозяин, Гриша усердно хлопотал о содержательном досуге приехавших кинематографистов. Устраивалось купание в пруду. Ловля рыбы в нем же. На самые примитивные удочки сделанные из орехового прута здесь ловились отменные карпы. У Славы крупная рыба сломала удочку и уплыла с обломком, буксируя его вдоль камышей.
Веселая погоня вплавь результатов не дала.

"Тут такие кабаны водятся, килограммов по пятнадцать,- рассказывал Гриша.- Так что не только удочку могут стащить, но и самого тебя...

И была уха на берегу под пение соловьев. И были разговоры о жизни. И была работа напряженная и радостная.

Сценарий был сух и прямолинеен в сравнении с тем, что открывалось при первом же знакомстве с хозяйством.
Этого и следовало ожидать. Идейно выдержанный, тематически устраивающий студию, он создавался, скорее всего, по газетной публикации или по какой-нибудь другой поверхностной информации. Так довольно часто бывает в кино.
Только на месте съемок выясняется настоящая, подлинная картина. Тогда открылось многое, многое стало ясно, проявилось самое главное, что надо снимать, или, как говорил Слава, на что наводить фокус, и вообще настроение тогда было замечательное.

Председатель Александр Серафимович, подойдя утром к машине, поздоровался с Гришей и спросил:
"Ну как там наши гости?" "Полный порядок! - был ответ. "Ты ж мне смотри, не очень-то, люди все-таки работать приехали!" "Да что вы, Александр Серафимович, всего-то графинчик и приговорили". "Да? Ну ладно, тогда поехали к Игнатову..."

Те четыре дня были так полны делами, знакомствами, событиями, были так плотно закручены ритмом хозяйства, что показались одним очень насыщенным и плодотворным днем.
Работа на полях, атмосфера в бригадах и в правлении, глаза тружеников, начиная с самого председателя и кончая самым рядовым колхозником - всё это обволакивало, проникало в сознание, заряжало, то есть подсказывало метод решения темы, просилось на экран, сочилось желанием образного переосмысления.
Всё тогда удавалось, всё шло по плану. Не то, что теперь...

Славе захотелось пить, он заворочался во сне, перевернулся на другой бок и открыл глаза. Какое-то время приходил в себя, потом увидел, что уже совсем светло. Люди копошились в зале ожидания, слышно было, что подошел какой-то поезд. Часа показывали половину седьмого. Леонид стоял за пыльным окном справа от выхода и смотрел через стекло в зал ожидания. Когда он поймал Славин взгляд, улыбнулся ободряюще и дал понять, что опешить не надо, что автобуса еще нет и можно еще полежать. Слава сладко потянулся и встал. Во всем теле была жаркая ломота, правый бок занемел. Хотелось умыться и почистить зубы. На старый облезлый автомат было грустно смотреть,- там, где должны были стоять стаканы и где с шипением должна была наливаться в стаканы газированная вода, скомканные лежали обрывки газет, грязные стаканчики из-под фруктового мороженного и торчал колючий селёдочный хвост. Пить захотелось еще больше. Слава вышел к Леониду. Тот широко улыбался чуть покрасневшими глазами.

- Ты чего такой довольный, будто опохмелился?- поставил сумку Слава.
Леонид молча кивнул в сторону сквера.
На ступеньках, тут же напротив выхода из здания вокзала, лежал мужчина.
Ему было жутко неудобно, голова запрокинута, руки подвернуты как-то неестественно под спину, на губах застыло что-то черное, не то кровь, не то грязь, весь он был какой-то замызганный, потертый, как списанная спецовка, и к тому же - в одном сапоге. Он лежал и пронзительно храпел.

- Есть все-таки по-настоящему счастливые люди,- сказал Леонид с завистью.- И никаких тебе проблем у них: захотелось выпить, он пошел я выпил, захотелось поспать, он лег и опта. Высшая степень человеческой свободы. Никаких тебе интеллектуальных или социальных барьеров. Дитя земли!

На эти олова странно отреагировала проходившая мимо с мешком и сумкой женщина. Не останавливаясь, она зло посмотрела на Леонида и покачала головой. Не на развалившегося мужика посмотрела, а именно на Леонида. И в глазах ее прочесть можно было о суждение, даже неприязнь. Но Леонид этого взгляда не заметил. Он обратил внимание на то, что у автобусной остановки произошло движение, туда стали стекаться люди, все сидевшие поблизости встали,- из улочки показался маленький запыленный автобус. Он вспугнул стайку с возившихся в пыли воробьев, сделал плавный разворот вокруг клумбы и, скрипнув тормозами, остановился на положенном месте. Женщина с мешком спешила именно к нему.
Леонид изловчился, обогнал женщину и проскочил в раскрывшуюся с шипением заднюю дверь перед менее расторопными бабками.
Проскочил и занял два последних места. Привычно переругиваясь, пассажиры проникали в автобус. Водитель позевывал и жевал, откусывая что-то завернутое в газету. Толстая женщина-кондуктор убежала куда-то в сторону вокзала, прижимая к боку свою черную сумку. Слава протиснулся между корзинами и сел в самый угол.
Был уже восьмой час. Воробьи переместились на тротуар и подняли шум из-за черной корки, которую удалось кому-то обнаружить около урны. Ее хватал то один, то другой, пытаясь присвоить, утащить от остальных, но никому это не удавалось. И писк стоял до тех пор, пока не появилась ленивая ворона. Она разогнала воробьев, схватила корку и излетела с ней на вершину сухого тополя. Оставшиеся в дураках воробьи притихли и в поисках еще чего-нибудь съестного запрыгали прочь от автобуса.

Вдруг Леонид, наблюдавший за птичьим бытом, двинул локтем Славу и стал выбираться из автобуса.
- Ты чего?- удивился Слава.
- Пошли,- коротко сказал Леонид, отодвигая ногой корзину прикрытую марлей. На него зашумела женщина, видимо хозяйка корзины, мужчина в фуфайке, который должен был поднять ноги, чтобы пропустить выходят, их, сонно и зло проговорил: "Ходют...И чего ходют, сами не знают, бестолочи..."
В дверях загремели такие-то палки, связанные неумелой рукой, что-то жестяно крякнуло, кто-то толкнул в спину.
Вырвавшись на свободу, Слава понял причину столь поспешного маневра: напротив выхода из здания вокзала стоял желто-зеленый автобус с надписью "киносъёмочная" на боку. Улыбка осветила взгляд Славы - свои приехали.

Это совершенно особенное чувство, когда тебя в незнакомом месте, где-нибудь вдали от дома, встречают свои.
Леонид жал руку Портному. Тот был подчеркнуто одержан и озабочен. Он в третий раз спрашивал про билеты.
- Да что ты пристал. У Славки они,- ответил, наконец, Леонид.
- Привет,- с серьёзным видом шагнул Изя навстречу Славе, держа перед собой готовую к пожатию руку. - Билеты у тебя?
Глаза его не были так строги, как голос. В них мелькали радостные огоньки и можно было заметить что-то похожее на извинение. Но олова звучали сугубо официально и нетерпеливо, так словно призваны были разделаться с назойливым просителем.
- Где билеты? Они у тебя?- повторял Изя.
- А если бы мы на этом экипаже уехали?- кивнул Слава улыбаясь в сторону запыленного общественного транспорта.
- Стренулись бы чуть позже.

У Портного от волнения иногда проскакивали такие словечки типа "кумулятор',' "учавствовать", "стрeнуться".

Hастойчивыми повторениями он словно бы предохранялся от встречных, лишних по его мнению, расспросов со стороны группы. Он твердил:
- Билеты сняли? Билеты у тебя? Ну что вы улыбаетесь? Билеты где?

Когда нужно было, Изя умел укутывать себя деловитостью, проявлениями заботливости и участия.
Слава отдал директору те две бумажки, которые вручил ему проводник при свете фонарика и, продолжая улыбаться, рукой поприветствовал старого водителя.
- Что это? - изумился Изя, взвешивая в руках бумажки.
- Билеты,- просто ответил Слава.
- Ясно,- потерянным голосом констатировал Портной.- Значит не сняли. Я не понимаю, ну как так можно! Мало того, что это чужие билеты, так вы еще и о деле не позаботились. Мы же как с вами договаривались, Леонид Леонидович?
- Ты знаешь, старик, я совсем забыл,- попытался обнять директора Леонид.- Ей богу, как-то так получилось. Не получилось
. Изя норовисто убрал плечи из-под руки Леонида.
- Это несерьёзно! Получилось, не получилось... Это же не шутки. Зачем же мы тогда это всё оговаривали? Зачем мы с ребятами ехали на машине? Я не говорю о себе, но зачем Григорий Палыч и Валентин тряслись целый день, понимаешь... Терпели неудобства...
- Изя...
- Нет, ну как так можно! Я не понимаю. Это же по двенадцать рублей у нас всех отняли, получается, вы... Так нельзя, - Изъяслав раскачивал руку с двумя бумажками и сокрушенно качал головой.
- Изя!
- Это несерьёзно,- повторил Портной и пошел к вокзалу.

Слава поздоровался с дядей Сеней, бросил на сидение свою сумку. Леонид хотел что-то объяснить Изе, но просто развел руками, когда тот отвернулся.
- Ну, как доехали, дядь Сень?- спросил Слава.
- А что нам будет? Доехали, как доехали. Бензин есть, дорога ровная.
- Все в порядке? Никаких приключений?
- Бог миловал.
- Ну и прекрасно. Как вас встретили, как устроились?
- Ничего устроились, бывало и хуже.
- Значит, всё в порядке?
- В полном.
- А почему же сегодня опоздали?
- Что?
- Я говорю, почему сегодня опоздали, что случилось?
- Так ничего не случилось.
- Ну как же, дядя Сеня, мы тут два часа уж торчим...
- Дорога, понимаешь ли, мокрая...
- Дядя Сеня.
- Да нет, ей богу все в порядке.

Дядя Сеня стал тщательно протирать окно перед собой и всем своим видом показал, что полностью погружен в дело.
Слава не стал больше ни о чем спрашивать. Он прекрасно знал, что водитель сказал ровно столько, сколько считал нужным сказать, и большего от него не добиться. Да и не стоило. Как бы там ни было, а встретились. Значит, всё хорошо.
Дядя Сеня давно уже мог быть пенсионером. Вернее, давно имел право просто отдыхать, ничего не делать, так как пенсию заработал себе давно, и получал ее исправно. Не очень большую, но и с меньшими люди живут. Но не сиделось ему дома. Старик он был крепкий еще, никто не отваживался давать ему его годы, выглядел он гораздо моложе своих семидесяти лет. Сам же дядя Сеня говорил, что годов своих не замечает и готов потягаться с любым молодым и в работе и за столом.
Впрочем, с ним тягаться почему-то ни у кого охоты не возникало.
Изя вернулся с мрачным лицом, сухо бросил, что надо будет теперь ждать сорок минут - проходящего поезда.
- Может быть удастся снять хотя бы пару билетов.

Он тоже не завтракал и потому был особенно зол. Долго повторял "ну как так можно, как так можно относиться к делам!" Это было похоже на ворчание. Изя всячески старался не вспоминать о подлости маленького будильника "Слава" и о том, что дядя Сеня, встав вовремя, терпеливо ждал директора в машине, не нарушая его сладкого сна. «Как так можно, как так можно!»

- Так я не понял,- вдруг, словно очнувшись, громко спросил Леонид.- Какие будут распоряжения у продюссера?

Изя посмотрел на него и хотел что-то сказать, но передумал, просто пересилил себя, промолчал.
- Так мы едем или не едем? - еще громче обратился Леонид в пространство.
Дядя Сеня лениво повернулся на голос. Изя наклонил голову, как бы вбираясь в себя.
- Семен Кондратьич, - совсем уже кривляясь воскликнул Леонид.- Отчего вы не давите на педаль акселератора и не везете нас в уютный уголок? А?
- Так что, поехали что ли?- неуверенно задал вопрос дядя Сеня, глядя в темя Изъяславу.
- Ты что, не понимаешь, да? - поднимая голову, спросил Портной у Леонида.- Ты маленький, да?
Леонид сделал внимательное и подобострастное лицо, весь подался в сторону директора. Дядя Сеня отвернулся, без ответа сообразив, что ехать пока рано.
- Или у тебя есть, что предложить мне к авансовому отчету вместо билетов?- опросил Изя уже совсем вяло.
- Ах, билеты!- хлопнул себя по лбу Леонид.- Да, да, да, я совсем забыл про билеты. А где билеты, люди? Куда они все подевались эти бумажки призванные помочь фальсифицировать отчетную документацию с целью материальной наживы?

Кто ж виноват, что так получилось? Не нарочно же он не стал заниматься этими дурацкими билетами. Просто так вышло.
Потому что поезд самый идиотский и рейс попался отвратительный, и проводник, и вообще всё...
Да, Изя несколько раз напоминал перед отъездом, да и сам Леонид понимал отлично, что дополнительные билеты необходимы, но что же теперь делать... Изя сам прекрасно понимал ситуацию, не первый год вместе работали, но тем не менее он несколько раз повторил вслух: "Так нельзя! Так нельзя! Ну как так можно?" Тем самым он как бы задевал Леонида и, чувствуя это, Леонид не мог не ответить тем же, срабатывала защитная реакция. Знал Леонид прекрасно, что придется ждать поезда, что без билетов нельзя, знал, что напрасно он вылез с этими своими вопросами, но не мог он удержаться, не мог. И мысленно даже поблагодарил Изю за то, что тот сдержался. Иначе ругани бы не миновать. Самой неприятней, пустой, злой нервотрепки...

Слава вышел из автобуса не сказав ни слова. Изя достал сигарету. Леонид смотрел на него и пытался взглядом передать мысль, чтобы тот поделился куревом. Висела пауза. Руки Изи бессмысленно крутили сигарету. Хотелось есть. Непонятное ощущение чего-то постороннего, сухого и кислого стойко держалось в горле Леонида. И не скоро еще предстояло помыться, почистить зубы, раздеться и лечь в постель, вытянуться блаженно и заснуть. В голове что-то мягко кружилось и лень было попросить дядю Сеню включить приёмник. Чем-то раздражали короткопалые руки Изи. Ногти были обрезаны коротко и прямо, казались обкусанными. На мизинце правой руки ноготь не обрезался давно, был длинным и белым. Большим пальцем Изя изредка прижимал его и пружинисто отпускал. Это движение было очень неприятным, казалось, что неестественно длинный ноготь не выдержит и вот-вот сломается...

Вдруг какая-то вспышка пронеслась в сознании Леонида, и он отчетливо увидел перед собой другие руки, совсем не похожие на эти, увидел так близко, что невольно вспомнились подробности той встречи.

Это было в начале года, ранней весной.
Выйдя из метро, Леонид направлялся к остановке автобуса, который подвозил его к студии.
Обычно он проходил скверик, миновал ряд телефонов-автоматов и останавливался у столба, заклеенного объявлениями об обмене квартир. Просто так останавливался, так как не было нужного автобуса. И читал иногда очень смешные вещи. Однажды он даже выписал в свой блокнот такое объявление:"Продаётся дом на снос возьму недорого улица чикалова рядом с бывшей водокачкой." Написано оно было ученической рукой, коряво и безграмотно. Этим и привлекло внимание, этим и развеселило. Какой-то тенью мелькнула жалость, угадывалась за корявыми словами нелегкая судьба одинокого и старого человека, но лишь тенью, лишь мимолетно. Главное же было - курьёзный факт, который может пригодиться в работе.
Но в тот раз Леонид почему-то не пошел прямо к остановке, а повернул налево к газетному киоску. Подошел, спросил "Киномир" или что-нибудь по фотографии. Он знал, что "Киномир" бывает тут очень редко, но иногда интересовался и получал всегда один и тот же ответ: "Нет ни киномира ни киновойны". Леониду предложили посмотреть немецкий журнал "фото-магазин". Как всегда в нем ничего интересного не было. Равнодушно перелистывая страницы, Леонид лишь на секунду задержался на развороте, где помещались рекламные снимки. И вдруг чья-то рука вторглась в поле зрения. Движение было бесцеремонным и вызывавшим. Леонид хотел было убрать журнал, но очень неприятная рука придержала страницу. Тогда уже Леонид поднял глаза.

- Секундочку, секундочку, дайте-ка,- говорил неизвестный наклоняясь так, чтобы его труднее было разглядеть. Это был невысокий, но очень крепкий человек и действовал он решительно.- Ох, как интересно!- воскликнул он и потянул журнал из рук Леонида, но тут же не выдержал и засмеялся.
- Ага! Испугался! Журнальчики смотрим…
- Игорь? - вырвалось у Леонида и он ощутил неловкость ситуации. Видимо Бородин сразу узнал его и потому действовал так смело.
- Да я. Приветик.
- Здорово. Ну, тебя сразу и не узнать... Здоров, здоров, Игорь. Вот уж чего не ожидал в этих краях... Ты смотри, как живой!..
- Хах-ха-ха-а, - засмеялся Бородин.- Лёнька у газетного киоска. Ну и встречка, ну дела...
- Да, тесен мир.
- И потому в нем особенно приятно обитать, не правда ли?
- Какой сюрприз... Ну, как ты, где ты, что ты?

Они отошли в сторону, Игорь достал сигареты, Леонид зачем-то придерживал его за локоть. Какой-то мужчина остановился: "Ребята, нет закурить?" "Последняя",- спокойно бросил Бородин и чиркнул зажигалкой, пачка исчезла в кармане.

- Как я?- переспросил он.- Что я? Я работаю, живу, дочь выращиваю.
- У тебя что, дочь?
- Ха! Спросил. Здравствуйте! Она уж во втором классе.
- Ты смотри... Хотя, подожди, это же и не удивительно. Мы с тобой сколько не виделись? Десять? Да, почти десять лет получается, - Леонид искренне изумился цифре. - Вот летит времечко-то! Да... А ты всё тот же. Я тебя сразу узнал,- бодро хлопнул Леонид товарища по плечу.
- Да, чего нам будет. Ты вот тоже ничуть не изменился. Разве что чуток пошире стал, да без бороды.
- А что, я разве когда-то в бороде был?
- Как это когда-то? Постоянно!
- Да? Куда ж это она делась? Ты смотри... Ну просто чудеса...

Леонид вдруг отчетливо припомнил, что действительно были времена, когда ему страшно нравилась его скудная рыжеватая растительность на лице. И с нею рядом качнулось и исчезло холёное изображение не то родственника, не то знакомого Николая Ивановича Чечуро. А бородку сбрил Леонид перед вступительными экзаменами в институт. Это тоже вспомнилось отчетливо. Но неужели уже прошло десять лет? Десять? Непостижимо...

- Действительно, и борода была,- вслух подтвердил свои воспоминания он.- И всё было. И ведь только вчера, кажется, мы вместе... Десять лет...
- Да ладно тебе, что тут особенного, - качнул плечом Игорь. - Десять, двадцать, сорок. Какая разница. Все твои. Ведь никто их у тебя не украл? И порядок. Ну, давай, хвастайся, рассказывай, что у тебя? А то вот про Сергея Зорина я читал, хорошо идет парень, о тебе же не доводилось...
- Да, Сергей молодец. Я всегда говорил, что если человек талантлив, так это надолго, может быть даже навсегда... А вы что, знакомы?
- Здравствуйте еще раз! Мы с ним, можно оказать, начинали вместе. Так сказать, делали первые шаги. Он же с тобой на одной студии?
- Да. Сотрудничаем. Встречались вот недавно, потолковали о разном. Его последнюю картину, кажется, в Лейпциг на фестиваль отобрали. Слышал я такое...
- Слушай, а ты-то почему на документальную студию пошел?- вдруг спросил Игорь.- Ты же, я помню, не этого хотел.
- Да ты знаешь, как-то так получилось, что сейчас и вспомнить сложно, почему именно так сложилось. Но дело в том, что я еще раз убедился, что всё, что ни делается в жизни, всё к лучшему. Я не знаю, как бы я себя чувствовал на другой студии, но тут мне хорошо, это я знаю точно. Ко мне хорошо относится руководство, и самое главное - я с самого первого дня работаю самостоятельно. Ты же прекрасно понимаешь, как это важно, какое это имеет значение. Особенно на первых порах. Ну пошел бы я туда ассистентом, не известно сколько лет валандался бы по коридорам в ожидании постановки. А тут я уже и тарифицирован...

Леонид говорил всё это серьёзно и убежденно, голос его звучал ровно. Но в то же время он не мог не замечать, что где-то глубоко внутри у него шла смежная работа: кто-то постоянно активно сомневался в искренности сказанного там, кто-то тормошил совесть и делалось на душе тоскливо, как в осенний дождливый вечер на простом деревенском кладбище. Кто-то невидимый затаенно вздыхал внутри. И подступало ощущение покинутости. Словно не просто давний знакомый стоял тут перед ним, а молчаливый всезнающий судья. Это ощущение приходило не впервые. Но на этот раз оно проявилось почему-то особенно остро.
Леонид заметил, что чуть ли не оправдывается. И самое главное, он подумал, что и Игорь заметил то ж е самое. Сделалось очень неприятно, словно уличили во лжи.

- Ну а ты что поделываешь? - спросил он, улучив момент.- Как ты поживаешь? Кого из наших встречаешь? Как там Валька Аксельрод, он же Винокуров?
- Вальку я очень давно не встречал. Почти как тебя. Сын его мне попадался. Он уже школу заканчивает. От него узнал, что папа работает где-то в театре пантомимы или что-то в этом роде. Со студии, в общем, ушел. Да мы с ним разошлись в последнее время, если ты помнишь. Я поступать ринулся. Он устроился на работу, назвал меня отступником. Ну и всё такое...
- То-то я смотрю, что его не видно нигде, словно пропал человек. Жаль, если он ушел совсем из кино. Он же гениальным режиссером мог стать. Гениальным, ей богу! Фанат! Это единственный в своем роде человек. На таких искусство держится.
- Ну, ты тоже фанатом был, я помню.
- Брось. Что я...
- Ну, как же, был. Хотя и обошел всех нас...
- Нет, Валька - это по-настоящему...
- А интересно... Помню прихожу так-то в дом культуры, а там сидит кто-то новый, рожа сияет, и представляется так, словно удивлён, что его не знают: Леонид я, говорит...

Игорь весело и довольно похоже представил знакомство в лицах.

- Разве мы с тобой у Аксельрода познакомились?
- Ну да. Я прекрасно помню, что, ему тогда актриса нужна была для съёмки, а я не мог договориться с одной, уезжал что ли куда-то... Ну и как раз, когда забежал сообщить...
- А я думал, мы раньше встречались.
- Нет, именно тогда.
- А последний раз, выходит, виделись уже на экзаменах в институте?
- Точно! - Игорь ухмыльнулся неприятно, одними глазами.- Ты тогда сделал вид, что не узнал меня, прошел мимо, будто не заметил. А может не хотел замечать? А? И если б я не остановил тебя...
- Да ты что, Игорь?- снова почувствовал что-то недоброе у себя на душе Леонид.- Ты что? Что значит не хотел? Я тогда вообще ничего не видел, не понимал, ходил как чумовой, как в тумане... Страшно вспомнить... Ну, так где ты сейчас, говоришь, работаешь?
- Я, Леон, просто добываю материальные блага в поте лица своего. И больше ничего. Ты женат?
- Нет,- ответил Леонид и тут же почему-то добавил со вздохом.- Уже.

Как это получилось у него и зачем, объяснить даже самому себе Леонид не смог бы вразумительно. Шутка такая. Хорошо, что она не получила развития.

- Ага, значит ты понимаешь, что такое, когда жена молодая и красивая,- ничего не заметив, начал рассказывать Игорь. - Понимаешь, когда хочется, чтобы не хуже чем у людей. Так вот у меня еще и дочка. А тут еще и второе должно появиться. Сана хочу. Так что, сам понимаешь, приходится вертеться. Не до романтики. Я еще год потом бегал в ассистентах. Нравилось. Мечтал. Когда не поступил тот раз в институт, не отчаивался, стал готовиться снова, еще упорнее. Но не судьба, видно. На следующий год как раз так совпало, что дочь родилась, и вообще у меня проблемы начались и с жильём и со здоровьем. Забрал документы, не до уроков стало. Ну а дальше, то одно, то другое. И со студии я ушел, одним словом... Да, - вздохнул Игорь и глубоко затянулся.
- Ну и где же ты теперь?
- Нигде и везде,- попытался пошутить Игорь, но не получилось, что-то грустное отозвалось в голосе. Он попытался сразу же переменить тон.- Я маляр, Лёня, маляр высокого класса. Уже пять лет. Сам не ожидал, что имей такие способности. Это у меня тетка одна нашлась умная, научила; даже не меня, а у Ленки она тогда остановилась, ну и рассказала подробности. Я решил попробовать. Зарабатывать деньги честным физическим трудом. Чтобы много зарабатывать приходится много работать. Но тут уж такое дело...

Леонид очень близко перед собой увидел руку Игоря держащую сигарету. Перевел взгляд на вторую, вниз. Кисти рук были большими, красными, особенно выделялись на них ногти: что-то с ними случилось, потому что все они были в трещинах, какого-то зеленовато-белого цвета и очень короткие, настолько, что на указательных пальцах из-под них виднелось болезненно-розовое мясо. Грубые были ногти - неприятные, с толстыми зазубренными краями. Пальцы прочно держали сигарету и не шелохнулись даже, когда упала на них горящая крошка табаку.

- Что смотришь?- спросил Игорь, перехватив взгляд.- Да, ручки у меня теперь, будь здоров. Ест, ест их краска. Ну тут уж такое дело... Мне маникюров не носить, верно? - с этими словами Бородин дотронулся до руки Леонида.

И тот почувствовал, что ему это прикосновение неприятно.
- Да, конечно,- проговорил Леонид.
- Ну хорошо, - бросил окурок точно в урну Игорь.- Мне бежать надо, работа ждет. Рад был встретить тебя. Страшно рад. Если что, звони, могу квартиру по знакомству качественно отделать.
- Спасибо, учту обязательно.
- Ну ладно,- Игорь осторожно, но крепко пожал руку Леонида.
- Ты не пропадай. - Годится.
- Если случайно Вальку разыщешь, пусть не обижается на меня, скажи ему, что жизнь, она всегда сильнее, она обламывает тех, что квадратные. Круглые катятся, а квадратным надо врастать в землю, чтобы удержаться. Да...
- Хорошо, Игорь.
- Ну, ладно, всего.
- Пока. Счастливо тебе.
- Привет.
- Ладно...

Игорь побежал в сторону станции метро. Леонид чуть было не крикнул ему вслед "привет жене", но вовремя одумался и отвернулся.

Игорь Бородин, живое воспоминание.
Он вошел в жизнь Леонида в памятный переломный год, когда тот неожиданно для себя вдруг решил поступать на кинорежиссуру, хотя до этого ничего общего с кино не имел, более того, представить себе не мог, что будет когда-то иметь.

Кружок Валентина Аксельрода, любительская киностудия, и совсем не любительские, подлинные страсти вокруг кино. Валентин был фанатом этого искусства, и как-то умудрялся заражать своей любовью всех окружающих...
Случайная встреча...
Господи, это ж сколько лет-то прошло? Больше десяти. Подумать только...
И вот теперь Игорь с такими ногтями... А он, Леонид, спокойно перешагнул от мечты к реальности, стал кинорежиссером, то есть чувствовал себя неизмеримо выше этого крепкого парня...

Но почему же при этом такая тоска охватила его душу?..

«Я подхожу к щиту районного отделения милиции под броским названием "их разыскивает милиция". Я останавливаюсь и всматриваюсь в эти их лица. В лица тех, кого разыскивает милиция. Мне всегда интересно заглянуть в глаза интересным людям. Раз объявляется человек в розыск., значит человек того стоит, и он не просто себе лопух, который на первом же перекрестке заявляет о себе и о своей связи с преступным миром. Он умеет устраиваться и умеет долго водить за нос милицию всего управления по борьбе с организованной и не очень преступностью. Разве этот человек не интересен? Разве он не отличается от многих тысяч прочих мелких аферистов? И разве не на отличии от других трудящихся зиждется интерес к персоне? Ведь чем один художник привлекает внимание? Прежде всего тем, что он не похож на знакомых, на остальных. И вот передо мной невзрачная фотография, видимо откуда-то из читательского удостоверения, иди пропуска на территорию перепечатанная,- человека с узкими глазами и скрытым подбородком. Тяжелая челюсть прикрывает шею, шея покрыта тенью и кажется отрезанной, бакенбарды спускаются на щеки, как оплывшая темная краска. Срабатывает стереотип: раз фотография помещена на этом стенде, значит мы подсознательно выискиваем только отрицательное, преступное, мы самовольно обогащаем фантазией невинное, забывая о том, что сами, будучи помещенными сюда же в этот скорбный ряд, выглядели бы точно такими же неприятно-отрицательными. Его разыскивают не только потому, что бог дал фамилию Зубатый, не только потому, что бакенбарды его оплывают подобно краске на плакате недописанном, а потому, что уже несколько лет подряд он умудряется совершать преступление против граждан страны безнаказанно. Это недопустимо и потому объявлен розыск... И ровно первый раз в моей жизни судьба опосредствованно связывает меня с ним. Нет, не было погони и не было хватания за лацканы пиджака, как не было опознания трупа и сличения отпечатков пальцев. Всё гораздо проще, но тем не менее, интереснее, так как не придумано, но взято из жизни реальных людей. Вот теперь в нашем доме гостит старинная знакомая родителей, с которой связывает их судьба более чем десятилетней прочности. Это она, эта знакомая приобщила нас к преступнику Зубатому. Она приехала в Киев на судебное разбирательство по делу выше упомянутого преступника. Он, следовательно, взят. И, как рассказывают проинформированные источники, произошло это где-то под Москвою. Он уже бородат и ведет себя вызывающе в том смысле, что все отрицает и находит тысячи оправданий своим поступкам, изворачивается одним словом. И вот тут я ловлю себя на мысли, что сам никогда бы не смог стать такого рода преступником. Боже, кем только я уже не мог стать! Я наверное, мог бы быть убийцей или наветчиком, но аферистом, который использует одну из самых чистых человеческих струнок - доверие - играя на ней в разные игры, я стать бы не смог. Это же означает, что надо постоянно, постоянно беспрерывно лгать. А лгать, имея перед собой высокую цель выудить каких-то полтысячи рублей, это настолько мелко и в своей мелкости пошло и низко, что я не смог бы так наклониться. Это не мой уровень. Проиграть, так миллион, полюбить так королеву. Зубатый же занимался всё последнее время находясь на свободе мелочевкой. И я подозреваю он уже не мог остановиться. Это его и погубило. Он использовал проверенный приём: представлялся моряком приехавшим отдохнуть, но чтобы не скучать, он просился временно на пару месяцев поработать массовиком. Конечно шли ему навстречу, так как всегда и везде ощущается дефицит в подобного рода специалистах. Брался за работу он поначалу рьяно, завоевывал доверие и прибирал в свои руки такие вещи, как распространение билетов, путевок, организацию экскурсий. Это приносило ему посторонний доход. Но кончалось обычно тем, что он брал с собой или просто списывал какое-нибудь оборудование, что-то из радиотехники или какой-нибудь биллиардный стол - и исчезал. На суд были призваны пострадавшие из многих городов страны. География преступлений. И везде оказывается, у нас живут порядочные и доверчивые люди, которые и мысли не могут допустить что кто-то их может надуть вот так вот среди бела дня, причем занимая вполне служебное положение, то есть стол и стул. Как можно предположить, что человек ведет столь нечестную жизнь? Кто осмелится подозревать незнакомого? Это значит, что и тебя можно подозревать в том же? И этим успешно и долго могут пользоваться безнаказанно подобные Зубатому. В одесском трансагенстве в кабинете за столом - реноме – сидит человек к которому обращаются по поводу путевки на пароход ''Иван Франко". Это был такой свадебный подарок - путевки. И человек этот за столом выдает квитанцию за четыреста рублей, по которой, якобы можно будет через два дня получить тут же в агенстве билеты и путевки. И через эти два дня его не находят за столом в кабинете. Он уволился. А на предъявленную квитанцию откровенно смеются. Таким вот образом знакомая из Одессы попала к нам в Киев на областной суд. Она пострадавшая. Ей оплатили дорогу, ей, по всей видимости вернут деньги за те самые путевки, но никто и никогда уже не вернет всем приехавшим в качестве пострадавших самой малости - их непоколебимой веры человеку. Они будут поступать так как и раньше, но в их душах смутным червячком будет жить и размножаться недуг недоверия, опасный недуг, чем-то роднящий о самим Зубатым»...

Встреча с Игорем вспомнилась так подробно и живо, что Леонид не сразу вернулся к реальности и не понимал, чего от него хотят. Изя трогал его за руку и предлагал большое зеленое яблоко.

- Симиренко,- оказал он.

Леонид машинально взял яблоко, потер о джинсы, откусил. И только после этого сообразил, что было бы смешно, если бы он после реплики Портного сказал: «Корнев.» Получилось бы многозначно и выразительно – мол, ты представился и я отрекомендовался…
Но кто такое поймет, кто оценит…
Слава вылавливал себе из пластикового пакета плод побольше.
Изя угощал всех. Он успел за это время куда-то сходить и достать яблок.
- Да, а вот я хорошо еще помню, как в прошлом веке на перроне любого уездного городка на любой станции можно было свободно и беспошлинно купить у хозяюшки горячую отварную картошечку, огурчики, капусточку, курочку а то и поросеночка, - вздохнул он.
-Тысячелетия проходят…
- Было время,- поддержал Слава.- Я был маленьким, но хорошо помню, когда ездили на Урал, к маминой сестре, так на каждой станции выходили погулять, и везде женщины предлагали разную снедь.
Дядя Сеня, услышав разговор, отвлекся от журнала "За рулём":
- Ах - сказал он аппетитно,- какое молоко было раньше! А рыба какая предлагалась прямо, на станциях?- спросил он почти с упреком.- Сразу за Красноярском какая угодно была рыба, красная, белая. А икры сколько выносили! И сколько она стоила знаете?- махнул он рукой.
- Да, а теперь даже эти банальные яблоки могут быть вполне заражены радиацией,- протянул с вежливой улыбкой Слава и дяде Сене большой зеленый фрукт. Но тот скривился и отказался.
- Да-а-а, - протянул Изя.
Леонид в разговор не вступал. Он с сочным треском ел свое яблоко и внимательно рассматривал ногти на правой руке. Он давно не стриг их, они отросли и были грязны. Руки имели неряшливый вид.
- Да-а-а,- вздохнул и он.
Громко и хрипло по радио объявили о прибытии поезда. Изя засуетился по своему обыкновению чуть больше необходимого, выпрыгнул из автобуса и, не выпуская яблока изо рта, поспешил к вокзалу. Размахивая руками, он объяснял, как нужно действовать, куда идти. Надлежало подходить к тем вагонам, из которых выходили люди и брать их в оборот, не все же командировочные в этой глухомани. Или, еще верней, пробираться непосредственно к проводникам. Те-то уж знают что к чему, и своего барыша не упустят.
Гигантской пыльной ящерицей подползал к платформе темно-зеленый состав. Хищная морда локомотива выдавалась вперед и была разрисована стремительными красными линиями.
В окнах вагонов виднелись неясные лица пассажиров, все с любопытством осматривали раскрывающуюся станцию. Глаза у всех бегали, бегали из сторона в сторону, искали кого-то или что-то, искали, но не находили.

Так вся жизнь человека складывается - как непрерывная стремительная поездка с головокружительным мельканием дней, мест, лиц. И когда в галлопаде этой приближается остановка или станция, путник встречает ее удивленно и настороженно - что готовит она ему? Чем одарит она его, вечного странника? Что откроется за этим плавным кружением?
В великой скорби и в великой радости останавливается человек. Останавливается, не в силах преодолеть тяжести горя или всем существом своим стараясь сохранить нерушимость счастья. Но и это - всего лишь станции, а дальше – снова дорога. Как определить среди мелькания полустанков и поворотов, где твой, именно твой? Как не ошибиться, сходя здесь и устраивая жизнь по этому образцу? Как угадать заранее, что только тут твоя пристань, как подготовиться к этому? Чтобы не обмануться в надеждах, чтобы не жалеть потом всю жизнь, что заехал куда-то не туда и не мечтать тайно об утраченном навеки своем острове радости, проклиная горько судьбу и всё сущее, заслоняющее его. Где взять сил и мужества, чтобы решиться бесповоротно?..
Мелькают, мелькают станции и лица. Кто-то выходит, кто-то остается, кто-то, наоборот, примыкает к движению. Ищут, ищут, ищут глаза людей - каждый что-то своё, заветное. В каждом взгляде бьётся светлая искра тревоги и надежды... Переплелись, перепутались людские пути-дороги, смешались в великом хаосе, то сближаясь на мгновения, то разбрасываясь на сотни лет и тысячи километров, то сливаясь воедино навечно,- и невозможно понять, где начало, где конец вечному движению, и где твоя единственная линия, и куда она ведет...

Удалось добыть четыре билета. Три снял сам Изя, один - Слава. И настроение директора заметно улучшилось. Он до самого автобуса не прятал билеты в карман, а нес их в руке, как трофеи, и улыбался, размахивая ими над головой и шутил.
- Искусство - вечная езда, как говорил поэт. А без билетов эта самая езда преследуется законом. Следовательно, искусство - это прежде всего соблюдение законов! Да здравствует искусство! - ораторствовал он.
Над привокзальной площадью заметно посветлело. Небо оставалось матово-серым, но над крышами домов в нем просочилось яркое пятно, как фара в тумане. И предметы стали отбрасывать жидкие ювелирные тени. Ровным рассеянным сиянием залило все пространство. Мужчина со ступенек куда-то исчез, лежать осталась в пыли лишь мятая кургузая его кепчонка с оторванной кнопочкой на макушке. Мимо нее спокойно прохаживался дикий голубь и клевал что-то невидимое. Дышалось, как всегда после удачного предприятия, очень свободно.
- Ну что, дядя Сеня, газу? - бодро впрыгнул в машину Портной и подхватил свой портфель.
- Можно и газу,- спокойно отрстил родитель.- Только...
Изъяслав Наумович, на секунду, пожалуйста,- поманил он директора.
Изя наклонился к дяде Сене и тот что-то тихо сказал ему, показывая головой в сторону клумбы.
- О чем речь, Семен Кондратьич, конечно же можно!- воскликнул Изя и плюхнулся на свое место.
Дядя Сеня объехал клумбу и остановился у тротуара за автобусной остановкой. Он махнул кому-то рукой и просигналил. Несколько женщин подхватились со скамеек и подбежали к автобусу. Каждая, заходя в машину, здоровалась, присматривала себе место, устраивала поклажу и только после этого садилась. Все они ехали до Октябрьского.

Леонид подумал, что вполне мог бы сейчас потребовать высадить всех этих попутчиц, и даже мог бы устроить хороший спектакль - выйти из автобуса, заявив, что пока все лишние его не покинут, он никуда не поедет. Интересно было бы наблюдать за реакцией ребят, как дядя Сеня смотрел ба по сторонам, не зная, что оказать, как Изя пытался бы уговаривать, как бы бабы эти сокрушенно качали головами и вздыхали бы и чувствовали бы, что Леонид здесь самый главный, что поступят только так, как он того захочет. И действительно, не имеет же никто права возить на служебной машине всякую дрянь, разные там вонючие мешки и прочее. Как Изя говорил? Это преследуется законом. И был бы Леонид совершенно прав, и никто бы не сумел по существу возразить ему, и... Но он ничего не сказал, он лишь пошире расставил ноги и подвинулся на середину своего – второе слева - сидения, так чтобы, не дай бог, не сел кто-нибудь с ним рядом.
Женщины рассаживались на задних сидениях. Мешки заняли весь проход и наполнили салон густым запахом чего-то знакомого, но никак не удавалось вспомнить чего же именно. Леонид украдкой попытался даже пощупать ближайший мешок, но и это не помогло. Слава подвинулся к окну и, разговорившись со своей соседкой, всё быстро выяснил. Это они жмых везли с давильни. Там делали подсолнечное масло, оставался очень питательный жмых, который с удовольствием поедали свиньи, да и куры от него не отказывались. "Известное дело - хозяйство. Приходится вертеться."
Приятно было смотреть на бескрайние просторы вспаханной земли, от них веяло спокойствием, уравновешенностью. Глаза отдыхали и уходила из головы тупая боль, толкавшая в затылок. Счастливое закончилось и начался подъем, и подступили синие волны леса. И им на смену снова приходили поля. И вдруг открывалось озеро, окаймленное березами...

- ...Нет, ну об этом мы, конечно, говорить не сможем,- вторгся в сознание голос Славы. Или он стал говорить громче, или действительно голова у Леонида проходила. - Нам просто никто не позволит такого на экране. Вы, наверное это понимаете. Но то, что вы рассказываете, это очень интересно. Такие подробности чаще всего и ускользают от нас,- слышал Леонид позади себя и понимал, что речь шла о чем-то связанном о работой, но не понимал, о чем же именно, чувствовал себя вывалившимся. Это раздражало.
- А ведь именно они,- продолжал Слава,- и есть правда, которую мы призваны говорить с экрана. И поэтому знать нам это очень важно. Чтобы не получился еще один очередной ходульный идеальный портрет отполированный и зализанный. Спасибо вам большое за помощь...
- Да какая там помощь,- отмахивалась женщина,- Вот мать моя вам бы помогла. Она его сама знала. А я что...
- Хотя, в конце концов, кто у нас вообще не пьет, если так разобраться?- вмешивался Изя.- Мужик он на то и мужик, чтобы пить. Я правильно понимаю?
- Так-то оно так,- поддержит, али женщины.- Пить можно. Но это смотря сколько.
- И чего,- добавляла ее соседка, сверкая полным ртом ровных металлических зубов.

Леонид еще в прошлый приезд заметил и обратил внимание на эту особенность: у местного населения, почему-то в основном у женщин, очень плохо обстояло дело с зубами. Даже у самых маленьких передние зубы были коричневыми и выпадали, у взрослых же поголовно почти вставлены были искусственные. Своего рода достопримечательность.
Тогда разговор об этом закончился предположением, что на развитие, вернее, на недоразвитие зубов влияет местная вода или какая-нибудь особенность местной почвы, в которой чего-то не достает, кальция или фосфора или какого-нибудь еще элемента, того, что особенно необходим для формирования в организме исходного мате опала для костей. Поэтому даже молодые и симпатичные девчонки отличались в этих краях тем, что, улыбаясь, всегда прикрывали рот рукой. Особенно, конечно при чужих. Женщины, ехавшие в автобусе, не стеснялись своих металлических улыбок, как не стеснялись они морщин на лицах, грубых рук своих и ранних седин в волосах. У них это всё было естественно и просто, прекрасно и прочно, как запах теплой земли, подсолнечного жмыха, молока.
- Да-а,- смеялся Слава.- У моего отца один знакомый генерал был, так он вечно ругал молодых офицеров: "Что за молодежь пошла,- говорит,- никакой меры не знают. Ну выпили перед обедом по семьсот граммов, остановитесь, достаточно! Надо же меру знать." Мужик он был огромный, сам пил, как не в себя...
- 0, дай нашим-то по поллитре, они такой меры тебе покажут... Им и по стакану достаточно... Да и то, тут же драка или еще какое безобразие,- подхватывала женщина за спиной у Леонида.
- Да что ты страхи-то такие рассказываешь ребятам, - одергивала ее соседка,- Когда хоть у нас дрались-то нормально в последнее время?
- Как? А в то воскресенье Митрушин-то с вилами за кем-то бегал, грозился всё хату спалить. Сама слышала!
- Ну и спалил?
- Нет, вроде...
- Петя, он тихий. Это на него нашло что-то. Казенное вино небось пили...
- Вот я ж и говорю, что тихий, пока не выпьет больше, чем надо...
- Когда мужик работящий, хозяин, так ему и выпить не грех. Это так. А вот когда он ни о чем другом и думать не может, как об водке этой, так тогда - горе. Петя, он что? Он сегодня выпил, а завтра он уже в поле на тракторе своем, хоть бы что... Вот такой и дядя Макар был...

Проехали голубую табличку - "Октябрьское".

- А вы сами где жить останавливаетесь? - спросила Славу сидящая рядом с ним женщина.
- Мы? Нас в доме колхозника поселяют. Или как он там правильно называется?.. - Слава посмотрел на Изю. Тот кивнул утвердительно.
- А то я сейчас вылазить буду, так милости прошу вас в гости. Дом у меня большой, сыновья разъехались, один в армии, другой в городе на заводе. Так что места всем хватит.
- Спасибо большое,- радушно ответил Слава.- Если не понравится там, обязательно к вам переедем. Во всяком случае гости зайдем обязательно.
- Пожалуйста, пожалуйста, всегда буду рада.
- Вы тоже к нам приходите. Заодно и в кино вас снимем.
- Ну какая я артистка, я старая,- замахала женщина руками, рассмеялась и встала.
- Вон у того мостика, если можно, остановите,- попросила женщина, пододвигая к выходу свой мешок. - Дом мой вон он там,- повернулась она к Славе. - Под красной крышей, видите? Заходите, рада буду. А дед Никита, сосед, он вам про Макара-то расскажет больше, заслушаетесь. Ему уж сто лет скоро, но память у него светлая...

Автобус притормозил у мостика. Из канавы с кудахтаньем выпорхнули пестрые куры.
- Ну, спасибо, что подвезли. Дай вам бог здоровья...
- До свидания. - Счастливо вам, сыночки. И еще раз спасибо...

Слава помог женщине опустить мешок, улыбнулся ей на прощание. Она помахала рукой. Хлопнула дверь.

- За спасибо бензину не купишь,- пробурчал дядя Свая, трогая выразительно зеркало заднего вида. Он резко включил передачу, резко тронул автобус.

И всем в автобусе стало неловко, так как все услышали эти его слова, вроде бы ни к кому не обращенные. Чувство неловкости возникло, видно оттого, что благодарила та женщина всех столь сердечно и назвала при этом ребят сыночками.
Леонида передернуло. Он хотел тут же выговорить дяде Сене. Но что-то удержало его. Повисло неприятное молчание.

«Все начинается в небольшом ресторанчике.
В неверном свете свечей и керосиновых ламп влажные волосатые лица поющих цыган. Блеск глаз и колец. Матовое сверкание поверхности гитары. Песня грустная о любви и измене с бешенными перепадами от шепота до крика. Медленная панорама позволит рассмотреть публику.
Вот угреватый половой тащит, придерживая рукой поднос, печеного с яблоками поросенка.
Вот огромный краснорожий купец в армяке залпом выпивает стакан водки и крякает.
Вот тонкий с огромными глазами студент не может отвести взгляд от разъехавшейся кофточки цыганки, от жарких ее движений, он тычет вилкой мимо тарелки.
В темном углу над широкими спинами взлетела рука, мелькнул белый манжет: "... свобода личная не может существовать без сознания свобод прочих граждан, и потому..."
Отставной полицейский, а может быть и штабс-капитан пытается двумя руками залезть под платье краснощекой толстушке. Та хохочет и грызет пряник.
Мелкий ростом и статью дьячок сидит у стеночки и обсасывает серое тельце ерша. В косматой бороденке у него запутались хлебные крошки и мокрые дольки лука.
Блеснула цепочка на крутом животе дорогого английского сукна.
Чья-то рука с перстнем поднесла к пухлым губам дорогую гаванскую сигару.
Неизвестно откуда взявшаяся в кабаке бабочка безуспешно бьётся и бьётся в стекло керосиновой лампы. Насекомое, словно язычок пламени вспыхивает на темном фоне и исчезает...
В светлом проеме двери стояли двое: большой добрый барин
очень чисто одетый в светло-бежевые тона, гладкий холеный,
лет сорока и довольно молодой человек странного вида.
Сначала мы видим только лицо его, но и оно сразу выбивается
из общего стиля: сразу видно оно другое. Когда же эти двое выходят на
двор и мы видим их фигуры в полный рост, оказывается, что
молодой человек одет в джинсовый костюм и в короткие сапоги на толстой подошве. Это может быть даже я.
- Вот, извольте сами видеть,- ласково говорит большой барин, показывая рукой, мягким плавным аккуратным и расчетливым жестом, на покосившиеся домики, горбатую мостовую, на босоногих детей, на маковки куполов, .блеснувшие за чахлыми деревьями.
- Да-с...
Они проходят несколько шагов, потом барин останавливается, делает небольшую паузу и, взглянув коротко на собеседника, указывает абсолютно белой перчаткой на покосившийся небольшой дом за серим дощатым забором:
- Вот дом, о котором вы спрашивали. Милейший,- окликает он сидящего на скамеечке старика,- ведь это дом вдовы Пшиздицыной?
- Точно так-с, ваше сиятельство,- встает старик и откашливается. Видимо бывший солдат.
- Спасибо,- говорит молодой человек. Он с любопытством приближается к калитке. Молодой человек продолжает двигаться.
Это его плавно поднимает стрела большого операторского крана, поднимает по дуге, так, что видны за нею новые огромные корпуса проспекта Калинина, высотные здания министерств и ведомств. Движение продолжается до тех пор, пока и стрела, и площадка с оператором и молодым человеком в джинсовом костюме не растворяется в ослепительном солнечном свете, заполнившем экран... Так с пересвеченной белизны начинается действие "Обломова". Покойно, покойно, почти без музыки в контрасте с трактирными шумными цыганами, мы переселяемся в тихую и уютную жизнь Ильи Ильича.
Он спит и видит сон. Сон удивительно яркий и солнечный, здоровий, горячий. В нем так много всего большого и сдобного. Он, как крепостная роспись помещичий столовой: большой беззаботный лубок»...

Молчание в автобусе растянулось до самого центра села, до площади с большой клумбой, магазином, сельсоветом и почтой. Перед зданием правления площадь была заасфальтирована и на ней держались лужи. Дядя Сеня будто специально остановил автобус у самой воды.
Женщина с ровным рядом металлических зубов протянула ему деньги.
- Это за всех. Хватит?
- Хватит, - ответил тот с готовностью.
- Спасибо вам всем и до свидания.
- И вам спасибо,- проговорил повеселевший дядя Сеня.- До новых встреч!
Когда женщины выгрузились и пошли каждая в свою сторону, Леонид не очень громко, но резко оказал:
- Значит так. Чтобы это было в последний раз! Во всяком случае при мне. Ясно, дядя Сеня!?
- Чего? - оглянулся водитель.
- Я говорю, что подвозили вы людей на служебной машине в последний раз. Чтобы больше я такого не видел. Вопросы есть?
- Успокойтесь, Леонид Леонидович,- положил ему руку на плечо Изя.- Всё будет хорошо. Этот вопрос я беру на себя. Вам волноваться не стоит. Семён Кондратьич, будьте любезны, вот к тому зданьицу, пожалуйста, подбросьте нас...

Около стеклянного павильончика машина повернула направо и остановилась у широких ступеней правления.

- Двинем к руководству? Или, может быть сначала заедем домой? Разместиться, помыться, побриться? - Изъяслав был деловит и предупредителен.
- Мы с тобой пойдём к руководству, а Слава размещаться и отдыхать,- решил Леонид.
- Думаю, что я с вами пойду. Так лучше будет. А вещи пусть в машине полежат. Или их дядя Сеня в комнату занесёт. Ведь это не трудно, да, дядя Сеня?
- У меня нет с собой мелочи,- грубо бросил Леонид.
- Мне-то что, пусть лежат,- спокойно проговорил водитель.
Леонид вышел из автобуса и сплюнул на землю. Слава предусмотрительно поставил обе сумки на переднее сидение и, выходя, показал на них дяде Сене. Тот молча кивнул.
- Мы, значит, пошли,- выдохнул Изя, закрыв свой портфель поплотнее,- а вы, Семен Кондратьич, заезжайте на свое место, во двор, пожалуйста, и машину обязательно закройте. Будьте дома, так как мы, возможно, поедем еще работать...
- Я спать лягу. Если что - разбудите...
- Только никуда не уезжайте.
- Во сне что ль я поеду?
- 3начит договорились. Езжайте.

Автобус развернулся и покатил по небольшому деревянному мосту вдоль высокого забора. Изя засеменил к конторе совхоза. Леонид и Слава поджидали его на ступенях.
- Что-то тихо,- проговорил Слава. - Будто нет никого...

Директор первым поднялся по ступенькам и распахнул массивную тяжелую дверь. Поднялись по лестнице на второй этаж. Действительно, помещение производило странное впечатление своей пустынностью. Словно вымерло все. Вошедшие переглянулись, остановились. И тут из глубины помещения голос. Изъяслав открыл дверь. На столе сидел человек и разговаривал по телефону.
- Добрый день хозяевам! - бодро проговорил Изя входя. - Не скажете ли, где товарищ директор? Где Александр Серафимович?

Сидевший на столе сделал знак, который можно было понять, как «одну минуточку". Затем он прокричал в трубку: "Ладно, будет тебе это! Ладно, уговорил. Об остальном поговорим, когда приеду. Бывай!"
- Что вы? - положил он трубку и обратился к вошедшим.
- Я спрашивал о директоре.
- Об Александре Серафимовиче, – вставил Слава.
- Нет, нет, вы что-то еще говорили, другое, до этого, в самом начале,- встал со стола человек.
- Я только об этом спросил,- ответил Изя, явно не понимая, к чему клонит незнакомый собеседник и от того настораживаясь.
- Нет же, вы сказали сначала добрый день, не так ли?
- Да, а что?
- Ничего. Я тоже имею вам сказать свой добрый день. Но до этого хочу уточнить, внести маленькое исправление...

Какая-то нелепая получалась пауза, и Изъяслав обернулся за помощью к подходившим Славе и Леониду.

- Да, вы ошиблись, называя меня хозяином, - спокойно продолжал человек.- Я гость, такой же, как и вы. - Очень приятно,- отозвался Изя, когда наконец всё понял.
Человек приблизился к нему почти вплотную и сразу стало заметно, что он выпивши.
- Мне тоже,- улыбнулся он.
Изя не стал больше разговаривать, раскрал дверь кабинета и увидел, что там никого нет.
- И секретаря также нет,- услужливо заявил человек.
- Почему же вы сразу не сказали?- спросил Изя.
- Я не успел. Вы не дали мне...
- Извините, а где это все с утра? Что-нибудь случилось?- поинтересовался Слава.
- А вы, наверное, кино снимать приехали,- растянул в улыбке губы незнакомец.- Не так ли?
- Да,- просто ответил Слава,- вы угадали. Так где начальство? Нам стоит ждать директора или нет? Или вы не знаете?
- Ждать-то стоит, наверное. Я же жду,- неопределенно произнес человек и сел на стул, достал папиросы.
- Так, ну ладно, что будем делать?- подчеркивая свое отношение к незнакомцу, спросил Изя.
- Я не знаю, - отмахнулся Леонид.- Надо было там внизу спросить у людей, куда все подевались...
- На этот вопрос вы можете получить ответ и здесь, наверху,- сказал, затягиваясь, человек. Он сделал паузу, так как чувствовал, что внимание было сосредоточено на нем. И лишь после того, как выпустил толстую струю дыма, сообщил спокойно. - Все на поле, проводят очередной рейд.
- И как это надолго?
- Кто ж знает. Как дело пойдет... Но вообще-то должны, наверное, скоро быть...
- А вы почему же не на рейде? - спросил Слава.
- По той же причине, что и вы,- загадочно сощурился и склонил голову набок человек.
- Да? - поднял брови Леонид.- Это уже интересно.
- Интересно что?
- Интересно вообще.
- Да ну?
- Ну да...
Это стало похоже на ленивое пьяное препирательство. Леонид поддерживал его умышленно. Изю оно выводило из себя.
-Так может быть мы бы пока пошли и позавтракали,- предложил Портной.- Пока суд да дело. А? - он посмотрел на Славу.
- Прекрасная мысль,- оживился человек и встал.- Очень, главное, своевременная.

Слава вышел из приемной. Человек, пропустив Изю и раскланявшись перед ним, подмигнул Леониду. Леонид сел.

- Ну ничего, ничего,- примирительно улыбнулся незнакомый и сделал плавный жест рукой.- Мы и на вашу долю возьмём, так уж и быть...

Он еще раз подмигнул и побежал вниз по лестнице, догоняя Изъяслава. Леонид осмотрелся. Большая зеленая муха сразу привлекла его внимание. Она ожесточенно билась в стекло, хотя соседняя половина окна была раскрыта.
В пустой комнате отчетливо слышалось ее обреченное жужжание. И настырный звук почему-то напомнил о недавней головной боли. Леонид взял с соседнего стула какой-то журнал, выждал момент и, не вставая, прихлопнул муху. Раздавленная, она прилипла к стеклу. Брезгливо скривив губы, Леонид бросил журнал на стол. Но он не долетел, в воздухе страницы его раскрылись, шелестя развернулись веером, и он оказался на полу. Сделалось тихо. Но больше ничего интересного в приемной не было. Леонид встал, перешагнул распластанные и выгнутые крылья журнала, остановился над ним, пытаясь рассмотреть репродукцию. На зеленом сочном фоне была изображена тонкая светлая фигурка девушки. Она отвернулась и смотрела в глубину картинки, где были домики и где волной изгибался горизонт. Что-то трогательное было в ее позе и вообще в колорите. Леонид наклонился и прочел: "Уайет. Мир Кристины."
- Да-а,- сам себе сказал Леонид и выпрямился, держа картинку перед собой на вытянутой руке.
Так он стал спускаться по лестнице. За спиной зазвонил телефон и возникло желание вернуться, поговорить. Но Леонид спустился вниз и торжественно бросил журнал в широкую пасть монументальной урны. Склонил над ним голову, как в траурном карауле. На улице было полное безветрие.
Портной помахал рукой, стараясь привлечь внимание своего коллеги. Тщетно. Долго Леонид стоял на крылечке и казался погруженным в глубокое раздумье. Он делал вид, что не замечает директора даже тогда, когда тот подошел вплотную и остановился рядом.
Изя должен бал что-то сказать. И оба ждали, что же он скажет. Это было интересно. Изя прекрасно понимал, что слова не нужны. Он был много старше Леонида, он не принимал многого в его поведения, но относился снисходительно ко всем выходкам своих товарищей по работе. Он всегда хотел лишь одного – чтобы всё было тихо и мирно, чтобы всё было красиво. Леонид, как и со Славой, с Портным делал вместе третью картину, эту - "Макарово поле". До этого было еще две. Сколько приходилось ездить вместе, делить трудности, спать рядом. А почему именно с этими людьми? Неизвестно... Производственная необходимость.
- Пойдёмте завтракать, Леонид Леонидович,- наконец выговорил Изя, прикасаясь к локтю Корнева осторожно.
- Да, Изъяслав Наумович...
Сделали несколько шагов.
- Тишина-то какая, а? - произнес вдруг Леонид.- Не то, что у нас на студии... Красота...
- Красота,- подтвердил на всякий случай директор.
Иван Прошкин приветствовал вошедших шумно. Он поднял стаканы и провозгласил:
- А вот и маэстро! Пожаловали! Просим, просим к нашему столу.
Леонид взглянул на Изю и сказал тихо:
- А как было хорошо, тихо...
Иван поставил стаканы на стол и сел, добродушно поинтересовался:
- Как вам наша система общественного питания?
Леонид ответил, садясь за стол:
- Я так заметил, что все, что надобно душе, есть. И в смысле выпить и чтобы закусить.
- Ну, этим наш человек себя никогда не обидит. Особенно первым. Это для души! - сказал Иван и выпил.
Леонид смешно поддержал его и даже чокнулся стаканом с какао. Лотом принялся за творог со сметаной. Изя уже всё съел, сидел, откинувшись на спинку стула, и блаженствовал. Сметана была свежая, жирная, густая, как масло. Леонид это с удовольствием заметил вслух.
- А как же, местная,- прокомментировал его восклицание Иван.
- Видимо, как и вы? - очень незаметно перевел разговор с пищи на личности Изя.
- Да, похоже. Только я чуток постарше буду годами,- грустно улыбнулся Иван Прошкин.- Да, местный я,- вздохнул они глаза его потемнели. Допив вино, он закурил.- С кем такого несчастья не бывает? Все мы где-то местные...
"Интересно, знает ли он Гришу?- подумал Слава.- Надо будет их свести, пофилософствуют на пару". Вслух же он спросил другое:
- А почему, собственно, несчастья?
- Что? - переспросил Иван, будто не расслышав вопроса.
- Я говорю, почему быть местным - это несчастье? Вы же так выразились, правильно?
- Мы так выразились, все правильно. А что карается несчастья, так это, наверное, зависит от того, какое место...
- Твоё...
- Да?
- А то нет.
- Просто любопытное совпадение.
- Ты так же считаешь?
- Нет, но у меня был один знакомый, который полагал.
что счастливым можно быть только в одном городе мира.
- Интересно.
- Вот и я говорю.
- И этот город, конечно, не был его родным.
- Да.
- А что за город, если не секрет?
- Это город Рио-де-Жанейро, где полтора миллиона жителей и все, как один, в белых штанах. Это была голубая мечта детства моего знакомого.
- Сам он откуда родом-то?
- Он?
- Ну да. Откуда я, я знаю.
- Он вообще-то был сыном турецко-подданного.
- Турок что ль?
- Да как тебе оказать...
- Не наш, одним словом?
- Да нет, он в определенном смысле наш вполне.
- Хотя да, мало ли кто у нас живет. Что ж, может быть он и прав, знакомый этот твой. Человек не может жить без мечты. И пусть это будет его белоштанный город, пусть он верит, что только там человек может быть счастливим. Этот необходимо каждому человеку. Знать, что где-то есть счастье. И он попал в Рио, этот твой приятель?
- Пока нет.
- Чего?
- Мало ли препятствий на пути...
- Это так.
- Да и вообще ему трудно было.
- А кому легко?
- Да, с мечтой всем несладко.
- И слава боту.
- Что?
- Что не попал он в этот свой город мечты.
- Почему?
- Потому что и там ждет его разочарование. И там, как и везде, он будет все-таки местным парнем. И никуда от этого не деться, как ни крутись...
- О, да вы философ, Иван!
- Нет, я просто местный,- ответил Прошкин и улыбнувшись добавил.- Комбинатор. Да вы не обращайте на меня внимания. Кушайте. И не надо меня жалеть. Всё у меня хорошо, вот только настроя подходящего нет. Он еще будет. Это точно. И мы еще с вами повеселимся. И мы оде с вами опоем, если вы не станете возражать. Приедет вот председатель, мы и запоем...

Леонид ел оладьи с мягким жирным творогом, припивал какао и смотрел на Ивана Прошкина. Ему казалось, что он понимал его. Слова его "только не надо меня жалеть" отозвались в душе сочувствием, захотелось как-то незаметно поддержать его, помочь ему. Выпить этот мерзкий портвейн что ли? Или сказать что-нибудь намеренно глупое, чтобы все рассмеялись, чтобы улыбнулся он, чтобы отвлекся от своих трудных мыслей.
- Ну что, давайте выпьем?- поднял стакан с какао Леонид.
Леонид хорошо понимал состояние Ивана. Он понятия не имел, что грызет его изнутри, но он знал, что такое, когда хочется выпить с утра. Глаза у Ивана умные и грустные. Он не алкоголик. Это просто у него перепутье...

Иван Прошкин курил сосредоточенно, затягивался глубоко и медленно выпускал вьющиеся струи белесого дыма, словно изучая их или стараясь сплести из них какую-то замысловатую, одному ему известную фигуру. Но получалось всегда одно и то же.
- А что? И споём, - еще раз сказал он и глубоко вздохнул.
Но когда председатель появился, оказалось, что как-то не до пения. Всё сразу закружилось вокруг него, забегало. Из кафе было хорошо видно, как подъехали к правлению две машины и мотоцикл, как решительно направился к себе Александр Серафимович, как, хромая, двигался за ним агроном, как сделалось у главной усадьбы оживленно и людно.
- Ну вот,- встал Иван.- Я же говорил, что ждать всегда стоит. Обязательно чего-нибудь дождешься. Местная мудрость. Прощу,- сделал он широкий жест с поклоном, указывая рукой в сторону выхода. И вслед за этим прокричал в сторону буфетной стойки.- Машенька, еще раз спасибо за корм. Твоя сметана всем очень понравилась...
И засмеялся Иван высоко и неприятно. И ему ответил смех откуда-то из глубины помещения, женский, рассыпчатый, надтреснутый. Иван оборвал смех резко, как только сделал первый шаг к двери, и лицо его сделалось от этого потерянным и чужим. Только глаза продолжали жить на нем своей независимой жизнью, той, которая томила его, наверное, более всего на свете, той, с которой и боролся Иван Прошкин каждый день, начиная с самого утра.
- Слышь, Иван, а это не моя сметана,- покатилось в спины вышедшим посетителям из кафе «Уют». И довольный смех метался в пустом зале долго, как слепая безумная птица.
Александр Серафимович был чем-то расстроен или недоволен и потому, взглянув на группу, появившуюся у него в кабинете, сделал крутой жест головой, словно болело у него что-то в позвоночнике, кивнул в ответ на приветствие и тихо проговорил ежатами губами, так проговорил, что возражать или спрашивать о чем-либо никто не решился.
- Давайте, друзья, все вопросы завтра. С Утра. Очень вас прошу. Не сейчас.
Молодой крепкий парень, бригадир, выходя из кабинета, увлек за собой группу, бессловно сказав всем видом своим, что ничего другого сегодня не будет, что так надо. Он постоял несколько секунд у двери, как бы отсекая возможность новой попытки проникновения внутрь, затем подошел к телефону и стал звонить куда-то.
Ваня Прошкин сидел в коляске мотоцикла и безучастно смотрел прямо перед собой на пыльное защитное стекло. Завидев Изю, первым вышедшего из двери, он поднял над головой сжатый кулаки плакатно произнес:"Нопасаран!" Бригадир механизаторов, заталкивая куда-то внутрь себя лист бумаги, спрыгнул со ступенек и вскочил на мотоцикл, крутнул ручку, привычно ударил по педали. Мотоцикл взревел и умчался мимо магазина над клумбой, обогнув и молоковоз, остановившийся у перекрестка и дедушку с велосипедом, переходящего дорогу, скрылся, растаял в облаке пыли.
Не сговариваясь, все трое Слава, Изя и Леонид остановились на широком крыльце правления. День ломался и с этим уже ничего нельзя было поделать. Короткий приём у председателя так не вязался со всем предыдущим опытом общения с ним, что трудно было сразу разобраться в ощущениях. Почему-то каждый ощущал себя виновным или во всяком случае растерянным. Несравнимо теплее и мягче встретил Александр Серафимович киношников в первый их приезд. А ведь тогда время для визита было и вовсе не подходящим.
Та первая встреча произвела такое впечатление, что Леонид ее целиком, почти без изменений записал в режиссерский сценарий. У руководителя большого хозяйства не бывает свободных и легких дней в году, все они плотно заполнены хлопотами, заботами, решением неотложных вопросов, ведь вое нити, всех проблем - и механизмов, и скота, и земли, и людей - так или иначе, но сходятся в этом председательском кабинете. Когда в августе к нему приехали представители киностудии и стали рассказывать относительно своих планов по съёмкам фильма о Макаровом поле, главный агроном, поглядывая постоянно на часы спросил, почему выбрали они такое сложное время. Леонид стал тогда объяснять что-то про план кинопроизводств а, от него не зависящий, про сроки. А председатель рассмеялся: "Ох, Иваныч, ну и гостеприимный же ты мужик! И время тебе гости не то выбрали, и вообще появлением своим не угодили. А когда бы ты хотел, чтобы они приехали?" Агроном почесал висок под очками и промолчал. Он прикинул, что и действительно, когда бы они не приехали, всё равно бы были не вовремя. В кабинете было шумно, какое-то собрание что-то обсуждало до прихода Леонида и Славы.
Дверь по случаю духоты была раскрыта, и председатель, увидев в ней незнакомых, пригласил их:
- Входите, товарищи, не стесняйтесь, тут все свои.
- Мы не помешаем? - спросил Слава.
- Ну, раз уж вы тут, какие могут быть разговоры? Что вы хотели?
- Мы бы хотели посоветоваться кое о чем с председателем,- сказал Слава, находя точный тон добродушного разговора.
Сами собой притихли в кабинете оживленные разговоры, взгляды всех сосредоточились на вошедших. Не так уж часто появляются совершенно новые люди в деревне, всем было интересно, что их привело.
- Если с директором, то советуйтесь со мной. Чем смогу, помогу,- широко улыбался Александр Серафимович.
Председателем называли его по-старому, по привычке. Леонид, представившись, негромко и лаконично поведал о цели приезда, о том, сколько хотят они пробыть в Октябрьском.
- Ну что ж, это дело и хорошее и важное. Кино мы все любим смотреть. Думаю, что члены правления со мной согласятся, если я пообещаю сделать всё от нас зависящее. Правда, Коля? - обратился он к широколицему парню с папироской в зубах.
Тот изумленно вскинул брови.
- А при чем тут я?
- Как при чем? Макаров-то клин твой, твоей бригады работа. Я правильно понимаю? Тебе и принимать гостей.
- Спасибо, у меня и своих дел по горло. Пусть ваш зам этим занимается. Или вон Лидуха, - кивнул он на секретаря.
- Да, Коля, работы у тебя много, согласен. Это мы тут все бездельники собрались. И товарищи вот столько километров ехали к нам, чтобы с тобой таким вежливым побеседовать да воздухом нашим подышать, конечно. Николай, Николай, кино - это серьезное дело. Раз уж судьбою ведено нам в кино попасть, то мы не имеем права не сделать всего, что в наших силах для того, чтобы создать товарищам все условия для нормальной работы. Ведь и у них работа немалая. Для людей. И ты же, Коля, пойдешь в клуб, когда кино будет готово, и ты же будешь сидеть среди детишек и радоваться, что земля наша показана, что лица знакомые попадаются, что сам ты на экране идешь хозяином Макарова поля и все тебе завидуют и урожаям твоим улыбаются. И потом Серёжка твой гордиться будет – мол, папку моего в кино показывали, вот, мол, какой у меня папка известный всей стране человек! От дел тебя, понятно, никто не отстраняет, твое остается при тебе, но оказать содействие ты можешь и должен, это твоя, как физического лица обязанность.
- Ну, если как физического, другое дело, - добродушно улыбнулся Коля.- Да я и не возражаю, пусть себе фотографируют, я что, разве ж против?..
- Значит так и договоримся. Товарищи поступают пока в твое распоряжение, как говорится, под твою личную ответственность. Ты всё им покажи и расскажи без утайки, что хорошо, что плохо, всякое. Это они уже сами решат, что им больше подходит, но знать им надо для этого как можно больше. Я правильно понимаю? Вот, ну а завтра часикам к одиннадцати прошу ко мне, посидим потолкуем, может быть и я что смогу добавить. А задержаться вам рекомендую до воскресения. У нас праздник Урожая будет, из района гости, много детей. Может пригодиться. Хорошо?
Председатель тогда пожал своей крепкой рукой ладони Леонида и Славы и тут же вернулся к своим насущным делам, снова хлынула в кабинет полнота рабочего дня.

«Бывает так, что придешь на озеро, забросишь удочку и сидишь, ждешь несколько часов, но все напрасно, - не клюёт. Меняешь глубину, наживку, забрасываешь в разные места. Не помогает.
И наступает тогда такой момент, когда становится чуть ли не всё равно, что происходит, почему, зачем. Только где-то на глубине души копошится горькое сожаление, проявляется досада о напрасно потраченном времени. Это единственно, чего по-настоящему может быть жаль Многим доступна такая иллюзорная радость как наслаждение природой, запахами трав, шелестом ветвей и пеньем птиц. Вот блеснул изгиб реки в закатном солнце – уже на душе сделалось теплее и слаще, словно от прочтение книги или сделанной хорошо работы. Потянуло с луга духмяным плотным ароматом свежескошенных молодых трав - пьянит усталость как после совершенного подвига. Встретился на опушке белый гриб, крепконогий пузан боровик в темно-янтарной бугристой шапке - и душа поет от радости словно многолетний груз сомнений свален о плеч. Мне все эти радости знакомы, но наполовину. Потому что даже после самых захватывающих открытий, после посещения самых невероятных по красоте мест, после потрясений самых глубоких - всегда меня одолевает сожаление, я скорблю о напрасно потраченном времени.
Я мог бы в это время сделать что-то полезное. Важное. Основательное. Значимое. Пусть самое нелепое, и даже ненужное никому, но сделать! То есть оставить след, и каким-то образом хотя бы в мизерной доле, но рассчитаться с природою меня создавшей за те мучения в которых я пришел на свет, за ее продукты, что за годы жизни я употребил, за то живое, наконец, что я невольно или вольно убил, живя.
Абсурдно слышать это всё: ведь надо жить, хватать и наслаждаться,- этому учит нас история быстротекущих дней. Об этом гласят примеры миллионов ушедших до нас - ибо это мы проходим, а время остается, и оно хранит одни и те же доказательства, те же самые, что и тридцать тысяч лет тому морально-этические основы. Я могу попытаться поспорить с самим собою. Возразить, - наслаждаясь природой, так сказать, не тратил времени понапрасну, а накапливал материал для будущих дел, то есть опять-таки работал. Я могу таким способом обмануть себя. Мне не трудно это сделать, если очень захотеть. Но я же знаю, что никогда я не сумею убедить себя в том, что перевалил я через неведомый барьер, после которого человек обязан не столько получать, сколько отдавать. Может быть явного деления и не существует, может быть происходит это всегда взаимосвязано, но есть же, есть же, не может не быть граница, за которой можно, можно д е л а т ь. Не учиться, не подступать походкой нестройной, но совершать. Возможно, это граница сия обозначена непосредственно делом, суммой дел, которые дают право, но тем не менее она есть, ее можно ощутить. А я вот не могу, я вечно стою на перепутье и не могу решить, что же я такое, где же я, - там или еще тут. И потому у меня еще больше проблем, чем сомнений. Если отвлечься, от тропа, который я применил в начале и представить, как я сижу за столом, а не на берегу реки, то очевидным станет, что в этой ситуации я напрочь лишен возможности оправдывать себя накапливанием так сказать натуралистического опыта, или точнее: натурологического. Я сижу, у меня никак не получается одна всего какая-нибудь строка. И не потому, что я настолько требовательней художник, а просто потому, что не идет и все, остановился я на своем постоянном перепутье и сдвинуться нет сил. Не получается строка. Остановка, из-за которой я за целый день не напишу вообще ни отроки. Такое бывает довольно часто. День наполняется всевозможными мелочами, которые потом и не вспомнить и не восстановить, но при этом безвозвратно уходит совершенно пустым. А я продолжаю сидеть на том же месте, что и в самом начале и смотреть на ту же самую всё еще не написанную строку. И эта ненаписанная строка становится единственным содержанием дня. Где тут искать оправдания в каком накоплении опыта или освоении мате риала, который когда-нибудь потом бы пригодился? Это невозможно. И потому уже не досада, не жалость, не разочарование, а что-то совершенно иное просыпается в моей душе, вернее просыпалось, так как от долгого пользования оно (это совсем иное) не только не получило названия, но и видоизменилось. Так изменяется наверное отношение к боли у человека, который долгое время с нею соприкасается, который вынужден долгое время жить с нею. И боль уже перестает быть тем резким и неприятным, чем была в самом начале, она приобретает оттенок довольствия: делается даже неприятно, если вдруг выпадает минута, когда она совершенно проходит. Так и тут: моя горечь ничегонеделания постепенно сумела переродиться в странное чувство, не имеющее названия. Я прихожу на тот же берег, проделываю все те же операции, так же точно не ловлю ничего. Но теперь у меня внутри так подготовлена почва, что это отсутствие клева и воспринимается как самая большая удача. И выходит, что за этим, за тем, чтобы еще раз пережить разочарование и досаду, чтобы все-таки ничего не поймать, но просидеть в одиночестве на берегу наедине с собственными раздумьями очень долго - именно за этим я и прихожу. Болезненность? Что ж, пожалуй. Куда не завлечет мятущуюся душу поиск хотя бы какого-нибудь самооправдания.
Есть люди получающие удовольствие от созерцания заката.
Есть люди, которые боятся видеть заходящие солнце, а среди них и такие, которые получают удовольствие от того, что преодолевают свое отвращение к солнцу и сквозь страдание смотрят на него.
Человек сложен и прост. Он тот же, что и двадцать две тысячи лет назад. Но только наслоилось очень много на него за эти годы, так много, что порою трудно бывает рассмотреть, что же именно он делает - ловит рыбу или не ловит рыбу, сидит на берегу и получает удовольствие или страдает»...

*

События развивались стремительно и благоприятно. День туго наполнялся встречами, словами, делами, перемещениями. Все были возбуждены, в приподнятом рабочем состоянии. Изя даже подхватил нестройно, но громко веселую песню Леонида.
У Славы в волосах блестели капельки воды и тихо напоминали собой известную мудрость, что в здоровом теле пребывает здоровый дух. Дядя Сеня был в свежей голубой рубашке, и автобус его работал, как электронные часы. Казалось, так было всегда, ничего другого и быть не могло. Даже солнце и то появилось на небе особенно чистое и опрятное, будто где-то там, на другом полушарии в каком-нибудь Индийском океане оно всю ночь принимало омолаживающие ванны.
И Александр Серафимович был в прекрасном расположении духа, шутил, приветливо улыбался. На этот раз он принял отлично, со всеми поздоровался за руку, предложил курить, спросил прежде всего, что нужно от него, как от руководителя, чтобы гости не чувствовали себя неудобно. Выяснив, что в смысле жилья никаких претензий нет и посмеявшись вместе со всеми над шуткой Портного, что уж слишком мягкие кровати, такие уютные, не хочется вставать, он вызвал секретаря и сказал ему:
- Вот Николай, снова у нас гости.
- Добрый день,- поздоровался вошедший.
- Надо товарищам оказать содействие. Максимально, что в наших силах. Как я понял, начинать надо прямо сейчас.
- Что конкретно нужно?- сразу по-деловому обратился Николай Павлович к Изъяславу.
- Понимаете,- ответил Леонид чуть распевно и глядя на Александра Серафимовича,- сегодня мы планировали снять парад, как мы его называем, ну, проезд, что ли техники сельскохозяйственной. Там же, на поле. Чтобы комбайны, тракторы, сеялки какие-нибудь проезжали, будто бы возвращаясь с работы. Понимаете? Мимо Макарова поля. Чтобы получилось некое обобщение, или рапорт, если угодно, сегодняшних тружеников памяти, как бы это выразиться...
Леонид говорил тихо, чуть понизив голос и раскачивал в такт своим словам, держа за дужку, дымчатые свои очки в металлической оправе.
- Сколько нужно машин? - коротко спросил секретарь.
- Я знаю,- повернулся к нему Леонид и посмотрел при этом на Славу.- Надо бы посмотреть, что у вас есть...
- Мы были уже на базе, или как это место у вас называется, где все комбайны стоят, в прошлый свой приезд. Но мы видели не все, как нам объяснили, потому что тогда все машины и механизмы были в поле, поэтому,- стал объяснять Слава, но не закончил.
- Ясно, - встал Николай.- Пойдёмте на место, посмотрим, что сейчас там делается. Там и решите, что и как. Я вас правильно понял?
Ребята согласно закивали и тоже встали.
- Александр Серафимович, я вернусь через полчасика, надо будет поговорить.
- Хорошо, хорошо,- встал и хозяин кабинета, провожая гостей к двери.
- Это по вопросу...
- Я помню, Коля. Ты вот товарищам помоги, чтобы всё было на высшем уровне, а между собой мы с тобой всегда договоримся.
- Это я к тому, чтобы вы не уехали куда-нибудь, - как будто оправдывался Николай Павлович.
- Я понимаю. Счастливо вам,- поднял руку Александр Серафимович, прощаясъ с группой, а в это время на столе у него зазвонил телефон.
И дальше всё организовывалось словно бы само собой. Почти безо всяких видимых усилий. Оставалось только делать вид, что всё это безумно ответственно и серьёзно. Секретарь, очень деловой и деятельный, подозвал бригадира механизаторов сразу же, как только подъехали к бригаде. Они обменялись рукопожатиями и коротко перебросились несколькими фразами о чем-то своем - какой-то ремонт, какие-то запчасти и какой-то Сидорчук, на которого надо было непременно надавить.
- Ну хорошо,- кашлянув, громко проговорил Николай.- А теперь познакомимся. Это наш передовой бригадир, Игнатов Петр Дементьич собственной персоной.
Темные глаза Игнатова были обрамлены густыми длинными ресницами и оттого казались еще темнее. И в лице из-за этого было что-то очень молодое, почти детское.
- Это самый у нас компетентный специалист по части техники. Следовательно,- продолжал Николай Павлович,- он сможет ответить на все ваши вопросы, всё вам показать и обеспечить необходимое количество механизмов. Правильно я говорю, Петя?
Игнатов кивнул согласно, но в то же время было видно, что он спокойно ждет объяснений.
- Я вверяю вас в его надежные руки,- с улыбкой повернулся к Славе секретарь,- и думаю, что он поймет всё правильно и будет относиться ко всем вашим просьбам так, как надлежит.
- Кино что ль? - спросил густым приятным голосом Игнатов.
- Правильно,- радостно подтвердил Николай Павлович.- Видите, Петр Дементьич уже и сам все понял. Так что, можете работать.
- Да мы ж вроде недавно виделись,- будто самому себе заметил Игнатов.- С месяц тому вы же тут фотографировали?
- Мы,- приветливо кивнул Слава.
Темные большие короткопалые руки Игнатова сжимали сигарету. Поодаль, у белого строения стояли мужики и о чем-то неторопливо беседовали, поглядывая на своего бригадира. Очень хорошо получилось, что Слава сам достал сигарету и чиркнул зажигалкой. Прикурили вместе, Игнатов и он.
- Понимаете какое дело,- начал Слава свободно,- мы бы хотели устроить проезд всей вашей техники у той березы на Макаровом поле, что около колодца. Помните?
- А как же.
- Вот. И снять этот проезд. Для финала картины. Понимаете?
- Вроде демонстрации?- сощурил глаза бригадир и затянулся.
- Ага, демонстрация. А вместо трибун - березка.
- Хорошо, что не дуб,- пошутил Игнатов и сам широко улыбнулся, причем детские глаза его так и брызнули светом. Затягивался бригадир мощно и дым выпускал вместе со словами. Кепка была надвинута на лоб и защищала взгляд от солнца. От глаз разбегались тонкие лучики морщинок.
- Да, такой символический парад преемственности поколений. Ну вы же понимаете, финал картины, музыка, должен чувствоваться пафос...
- Парад - это хорошо, это можно,- подвел итог Игнатов.- Только вот без горючего мы.
- В каком смысле? - спросил Изя.
- В прямом. Ни один самоходный комбайн пока выйти не может.
- Пока, это сколько?
- Это пока сам не распорядится.
- Так ведь он уже распорядился.
- Да ну? Когда?
- Так вот же только что был,- удивление слышалось в голосе Изъяслава.
- Ну, он, допустим, распоряжается на собраниях. А тут дело хозяйственное, кто-то должен взять на себя оплату горючего – вы же представляете сколько соляры надо чтобы всю технику до березы прогнать, там развернуть и потом обратно поставить. Не из своего же кармана заливать мы будем на такие демонстрации, верно? - пророкотал бригадир.
- А мы ничем не можем помочь? Чтобы вопрос решить к обоюдной так сказать выгоде? - забеспокоился директор.
- Это легко. Когда к нам по-человечески, то и мы всей душой, землячок. Видите – вон орлы стоят. Им же надо будет вместо своей непосредственной работы, в свое так сказать личное время…
- Это само собой.
- Вот. Я так думаю, что люди мы все взрослые и не первый год замужем. Понимаем что кому и от кого надо. Кстати, когда вам надо-то все это?
Слава и Леонид переглянулись.
- Ты вроде к вечеру хотел этот кусок снимать, да?- спросил Леонид. - В режиме?
- Да, никак не раньше семнадцати часов,- подтвердил Слава, глядя на небо. - О, так до пяти часов еще куча времени,- покачал ладонью Игнатов, словно пробуя ее на вес.- До пяти-то еще можно все вопросы успеть тщательно порешать. И горючку пошукать и вообще…
- Понимаете, мы собственно и приехали к вам с утра именно для того, чтобы точно договориться обо всем, - довольно сухо проговорил Леонид.- Чтобы потом не было никаких накладок. Чтобы мы могли до этого времени спокойно заниматься другими делами, успеть подснять кое-что... И быть уверенными...
- Ни фига себе, утро,- присвистнул бригадир.- У нас уже люди на обед идут...
Леонид отвернулся и сделал два шага в сторону автобуса.
- А можно мы посмотрим, что сейчас у вас есть из техники, надо прикинуть, как расположить ее и всё такое? Не возражаете?- исправил положение Слава.
- Не возражаю. Витьк! - крикнул Игнатов в сторону здания.- Где ты там? Слышь, покажи тут ребятам все, что надо, чтобы они прикинули. Я сейчас...
Игнатов ловко перепрыгнул канаву и, прочно ступая большими крепкими сапогами, пошел по дороге, заложив руки в карманы куртки.
Слава подошел к Леониду.
- Кстати, о том, чтобы подснять кое-что,- сказал он.- Ты наверное забыл, что мы планировали хлеб?
- Я?- сделал изумленное лицо Корнев.- При чем тут я? Этот вопрос еще вчера Изя взял на себя. Я не ошибаюсь?
Портной подхватился, впрыгнул в автобус и проговорил:
- В чем дело? Уже всё делается. Спокойно. Машину сейчас возверну...
Когда автобус уехал, Слава сказал Леониду чуть слышно:
- И еще, Лёнь, я хотел тебя попросить, ну не пугай ты людей, не смотри ты на них сквозь свои стекла. Ведь нам с ними работать...
Тут подошел Витька, которому поручил Игнатов показ техники.
- Здорово, мужики! - лихо начал он, протягивая широкую ладонь.- Чего вам показывать-то?
Веселое его молодое лицо было круглым и добрым. С первого же взгляда становилось ясно, что скучать с ним не придётся.
- Всё и показывать,- поддержал тон Слава.
- Прям-таки всё? - хитрюще растянулись Витькины губы.- Так вроде неудобно так сразу и при людях, а?
Его рука крепкая и широкая обхватывала протянутую навстречу ладонь плотно и надежно и стискивала ее немедленно, как тисками. Это была одна из любимейших Витькиных шуток. Он смотрел в глаза, улыбался и давил до боли. Но тут и Слава и Леонид оказались на высоте. Первым попался Слава, но сумел быстро разобраться и сам удачно перехватил пожатие. Витька одобрительно крякнул. Бывало, что и вскрикивали люди, неосмотрительно здороваясь с ним. А тут и Леонид цепко и уверенно по-мужски ответил ему.
- Сильны, бродяги,- с удовольствием заметил весельчак.- Столкуемся, если что...
- Так как же вы без горючего?- спросил Леонид, когда подошли к комбайнам.
- Мы? - переспросил Витька.
- Ну мы-то своим ходом приехали.
- И мы - своим.
- А чего я бригадир сказал, что вы без горючего и что ни одна машина без этого не выйдет?
- Это Дементьич что ли?
- Ну вроде как.
- Так прямо и сказал?
- Да.
Витька весело рассмеялся, лицо его сделалось еще шире, глаза сузились. Он крепко стукнул по подножке комбайна и смачно выругался.
- Игнатов, он извините за выражение впустую говорить не станет. Раз он сказал, значит так оно и есть. Зря не скажет.
- И к руководству пошел.
- Во-во...
- Что, Виктор, тут что-то не так?- спросил Слава.
- Наоборот. Всё так, будь спок! Ну а вот перед вами корабль хлебных полей под названием. Такой подойдёт?
- Если поедет.
- Надо, так и полетим. Или, как говорила одна моя знакомая, не важно, как взлетать, важно знать с кем приземляться...
Витька показал весь парк, растолковал, что, как ни крути, все равно больше семи механизмов одновременно они не выгонят, только семь человек и есть в наличности.
А под конец, когда уже было решено главное, определен срок готовности и порядок следования, когда показался автобус дяди Сени у высоких синих ворот, Витька сообщил лукаво, что есть прямой смысл оставаться в бригаде до возвращения Игнатова, так как время сейчас обеденное и бригадир по этому случаю расстарается на горючее. Жест Витьки был задорен и красноречив. Удержаться от смеха не было никакой возможности.
- Это мы с радостью, но только после работы, - высказался Слава. – Тем более что сейчас у нас дела.
- Ну дела, так дела, была б голова цела,- уже легонько, снисходительно пожал Витька руки Славе и Леониду.
Попрощались до вечера.


В это же самое время Изя уже занимался обработкой девушки Тамары, которая смеялась, прикрывая рот ладошкой, и постоянно отворачиваясь от него, произнося одно и то же:"Ну что вы? Ну что вы такое выдумали?"
Тамара работала в местном клубе, вернее, в доме культуры, заведовала библиотекой.
Леонид заприметил ее еще тогда, в первое свое посещение, когда зашел в библиотеку посмотреть, чем она располагает, чем может порадовать. Порадовала она знакомством с хозяйкой. Тамара была статной белокурой девушкой с редкой по красоте и пышности косой и большими доверчивыми карими глазами. Она была довольно крупная и, видимо, это обстоятельство очень смущало ее. Тело ее было пропорциональным и ладным, но большим. Большие руки, ноги, тугие плечи и бедра, всё это было неподдельно здоровым, мощным, настоящим. Вопреки видимым параметрам, двигалась Тамара легко и даже изящно. Но она прекрасно сознавала, что формы ее не могут не привлекать внимания мужской половины населения. И это было для нее грузом гораздо более тяжелым, чем все остальное. Она два года назад закончила школу и усердно готовилась к поступлению в педагогический институт. Она много читала и среди своих подружек выделялась не только фигурой, но и умением высказаться когда надо коротко, но веско.
Леонид попросил еще тогда заняться ею именно Изю, чтобы всё выглядело серьёзнее и значительнее. Портной, когда было необходимо, умел и с незнакомыми женщинами говорить по-свойски словно с сотрудниками.
- Да ну что вы, я не смогу,- отвернулась опять Тамара.- Я же не артистка какая-нибудь...
- Смею уверить вас, что и самые выдающиеся артистки с чего-то начинали. Вы сами не представляете, как всё это просто и удивительно, да и делать вам ничего особенного не придется, уверяю вас. Никаких прыжков, трюков, падений с самолета, взрывов, пиротехники, никаких одним словом массовых сцен, только вы и мы.
- Но всё равно...
- Вы не дослушали меня. Мало того, что вам почти не придётся утруждать себя, так мы еще вам и заплатим.
- Это не имеет для меня значения. - Стоп. Что вы сказали? Я не понял. Вы что, зарабатываете тут с книжками самашедшие деньги ежемесячно?
- Не в деньгах счастье.
- Бесспорно, глубокая мысль,- согласился Изя, но тут же добавил.- Однако, с ними как-то уютнее, теплее что ли.
- И всё-таки я не знаю... Я же на работе,- сопротивлялась Тамара.
- Тамара, вы должны были уже понять, что если понадобится, то мы обеспечим вам какое угодно разрешение, освобождение или даже справку из районного управления всех библиотек. Лишь бы только вы снимались у нас в картине, и лишь бы наш нервный режиссер не покончил жизнь свою способом самоубийства.
- Что вы такое говорите?
- Да, именно так он и заявил в своем письме организации африканского единства, что если вы не согласитесь, он публично прямо здесь в библиотеке сожжет себя заживо, предварительно облившись дефицитным керосином. Так что его молодая жизнь в ваших руках. Решайте.
- Я не могу погубить невинного человека,- сдавалась девушка.- Но почему именно я? Ведь у нас столько девушек, и в самодеятельности...
- Вы самая красивая девушка, которую когда-либо видел наш режиссер, и я в том числе, хотя я и старый больной человек.
- Вы скажете такое... Какая я красивая...
- Тамара, давайте, как мужчина с женщиной, по-деловому. Сегодня в два часа намечено снимать этот эпизод. Для этого исключительно я здесь. И у нас есть еще немного времени, чтобы пойти и переодеться. Нас ждут люди на месте съёмки и волнуются...
- Вы тоже будете переодеваться?
- Ну я не знаю... Если вы настаиваете, я могу. Для пользы дела...
Дверь библиотеки открылась так решительно, что сразу было ясно, это не читатель. В дверном проеме появился высокий парень в коротком пиджаке и пыльных красных сандалетах. Чуб его лихо задирался кучерями вверх, глаза сияли отчаянным задором.
- Так! - решительно и громко начал он.- Ну что, Тамариванна, делаешься кинозвездой?
На лице у вошедшего была свойская и немного развязная улыбка. Он решительно протянул руку и представился:
- Василий.
- Очень приятно,- ответил Изъяслав на пожатие, но имени своего не назвал.
- Чем я могу вам помочь? - милицейским голосом спрашивал Вася.
- В каком смысле? – поинтересовался Изя, внимательно осматривая неожиданного своего знакомца, и соображая, уж не ревнивый ли это Тамарин ухажер.
- В любом,- уверенно заявил Вася.
- Да? - Изя надеялся в Тамаре найти какое-либо объяснение происходящему, но не мог, та отвернулась и смотрела в книгу.
- Дело в том, что я прислан в ваше, можно сказать распоряжение. Меня Николай Павлович послал. Вы же директор киногруппы,- догадался Вася сам растолковать ситуацию.
- Ах вот оно что,- расслабился Портной.- Вас послали? Это меняет суть вопроса. Значит вы в моем распоряжении?
- Вроде так получается. Если вы тот, к кому меня вышестояшее послало.
- И вы, Вася, всё можете?
- Да.
- Ценное качество. Будьте так любезны: если вас это не затруднит, уговорите Тамару, без которой нам никак не обойтись. Мне она отказывает почему-то...
- Тамариванна! Подводишь родные пенаты! - опять вернулся металл в Васин голос и что-то несгибаемое появилось в его жестах. Он подступил к девушке вплотную.- Если что, то ты же знаешь, Тамариванна!
- Ой, прям-таки...
- Давай, пожалуйста, без этих штучек! Это тебе не просто так! Это еще и в тебе должна быть сознательность всё-таки! И, я не побоюсь этого слова, гордость!
- Вася, умолкни,- довольно резко встретила трескучую тираду Тамара. Говорила она с ним явно иначе, чем с Изей, даже голос был другим, не было в нем больше воркующей мягкости. - Не выступай тут, понял!
- Понял, понял.
- Да? - вызывающе глянула на него Тамара.
- Так. Ну что, поехали? Где ваш транспорт-то,- засуетился Вася. Он зачем-то двигал руками, перешагивал с места на место и постоянно трогал книги. Портной монументально сидел в кресле и являл собой полную противоположность рассыпающемуся Васе. Он казался отрешенным, с головой ушедшим в раскрытый журнал. Он хорошо знал, что сейчас Тамара согласится.
Немножко поломается для форсу и все. Не было ни единого случая за его многолетнюю практику, чтобы кто-то где-то отказался сниматься в кино. Из женщин, разумеется, так как мужчины попадались разные. Он почти не слышал Васиной трескотни и читал заметку о том, что в Италии накрыт синдикат, специализировавшийся на изготовлении для черного рынка копий полотен великих мастеров, которые перепродавались, якобы как ворованные, втридорога, там заработаны были сотни миллионов долларов.
- Какой ты, Вася, быстрый,- вяло сопротивлялась девушка.
- Всё уже договорено,- поспешил уверить Вася. - Давай, давай, давай,- сделал он рукой движение, как бы имитируя принцип действия пропеллера.
А Тамара, как назло еще и села за свой стол.
- Что ты меня подгоняешь? Это грубо...
Изя отложил журнал, шумно вздохнул и встал.
- Живут же люди,- сказал он тихо. И сделалось почему-то сразу понятно, что шутки кончились и что пришло время выходить. Покорно и молча пошли следом за Изъяславом Тамара и Вася. Девушка привычно несла в руке книгу.
- Вряд ли у вас найдется время читать ее,- спокойно заметил Изя.
Тамара без слов оставила книгу на столе.
- Сейчас наверху вы сможете переодеться в национальный костюм с лентами,- сделался серьезным Вася. Он как бы перенимал повадки директора, и даже двигаться стал чуть степеннее. Обращался к Тамаре, а смотрел почему-то всё время на Изю.- В тот самый, в котором вы танцуете.
Тамара от этих слов почему-то закраснелась. Видимо с этим костюмом, или вообще с участием Тамары в танцевальном коллективе была связана какая-то история, так как и Вася, глянув на девушку, что-то вспомнил и улыбнулся. Изя ничего этого не замечал, он спокойно двигался к выходу, уверенный, что дело сделано. Вернее, половина дела.
Он еще раз про себя выразил восхищение суммой дохода засыпавшейся подпольной организации в далекой стране Италии, и причмокнул губами - шеф этого синдиката спокойно и безнаказанно заседал в министерстве юстиции. "Живут же люди".
- Можно и другой, на ваше усмотрение,- исправился Вася.
Тамара уже поднималась по ступенькам и деятельный помощник остановившийся было в замешательстве, не зная, за кем следовать, ринулся за ней.
- Я сама найду дорогу,- остановила его девушка.
- Хорошо,- быстро согласился тот и остановился покорно.
Где-то наверху стукнула дверь. Вася в три шага оказался у двери и чуть не натолкнулся на остановившегося Изю.
Он стоял меж колонн и методично дышал - на четыре счета делал вдох, еще на четыре - выдох.
- Извините,- пролепетал Вася и сделал виноватое лицо.
- Послушайте, Василий, как вы относитесь к живописи?- спросил Портной и достал сигареты.

*

«Импульсы, импульсы невидимые, чаще всего необъяснимые ТЕНИ. Это они всегда служат основою для принятия решения или просто толчком для начала. Начала чего угодно... Импульс - порыв, импульс, это спонтанное проявление силы или слабости, величия или ничтожества. Импульс - та самая микроскопическая частица, та грань, на которой и стоит мерило ценностей человеческих - весы добродетелей и темного царства. Горячечный импульс желания сказать что-то заветное, выкрикнуть всего себя -это всегда вдохновение. Если не сумасшествие. Что, собственно, не очень-то и отличается одно от другого. Решиться, выбрать наконец приложение собственным силам – или - или! - это всегда самое трудное, только сильные люди не сгибаются под ударами этого выбора, остаются при своем. Слабые же, заурядные, обыкновенные чаще всего всю жизнь свою отдают просто и незатейливо этой границе - так и не решившись на крайние меры. Там бывает так уютно и тихо, в этих страшных роковых условиях границы. Человеку не дано самому выбирать рождаться ему или нет. Он - сознание - появляется помимо своей воли и потому так трагично все то, что начинается с момента осознания человеком факта своего существования, возможности стать кем-то и не стать никем, возможности жить и необходимости неизбежности сметой. Начало муки. Сознание, как высшая из форм жизнедеятельности, напичкано миллиардами противоречий и неразагаданностей, столько в каждом человеке тайн и грехов, столько загадок, столько мрака, что ниспосланные ему природою возможности выбора участи своей ограничены острием всего одного пика - во имя чего. Импульс веры, импульс неверия, импульс прозрения и в конце концов короткий импульс жизни...
Но тут и малолетнему понятно, что даже тысячу раз решив про себя во имя чего, человек не сможет прожить доподлинно отпущенное и стать выше сужденного. Никто и никогда не сумеет объявить почему случается парадокс за парадоксом в бесконечных переплетениях человеческих судеб, почему так часто из не осознававшего, не выстраивавшего и не выстрадавшего получается человек великий, мало того - гений, учитель человечества, порвавший навсегда бренность тела, бренность условностей, ставший вечным. Почему в то же время добросовестные умницы, по великому плану выстраивавшие житие свое, по проверенным лекалам и путям идущие, подвижники идеи и затворники фанатики во имя себя,- не только растворяются в бесконечном потоке, не только навсегда уходят в пустоту, но и мало-мальского песчиночного следа после себя не оставляют. Ведь неопровержимо их во имя... Дебри, дебри непроходимейшие. Хотя бы и импульсивно, но влезать в них рискованно, ибо ничего не найти уму скудному и ограниченному кроме новой смуты и терзания бессилием. Ибо дебри сии - снова та же самая граница, по одну сторону которой кратковременность и бесконечность жизни в одном своем тайном слитии, по другую - дела человеческие, ценность которых и значение никто никогда не определял до их появления, которые сами и жизнь и дело и значение. Любопытство - колеса жизни. Заглянуть хотя бы только за краешек самый, не претендуя на глубину и всеохватность - так хочется каждому. Заглянуть, себя соразмерить с миром и таинством его. Хочется. Слаб человек. Ему человеческий уют и покой ближе, он менее хлопотен и потому отраден. Сон - величайший подарок. И уже никакие импульсы не разбудят однажды вкусившего сего зелья, тут уж...
Я ожидатель.
Есть такая выгодная квалификация нетрудоспособных. Я полный и окончательной ожидатель. Спокойно, ваше ожидательство! Законы прогресса ожиданий мне неведомы, но это ничуть не означает, что их не существует. По первому следу воспоминаний не представляет труда восстановить, что были периоды специфических ожиданий. Ожидание, через которое проходят так или иначе все родившиеся: вот вырасту! И никто никогда не замечал того самого момента, когда же оно произошло, когда же оно случилось, когда сталось. Приходит как-то в суете и обыденности вдруг озарение, что стал стар для того, чтобы ходить в школу, стал велик для того, чтобы гонять с мальчишками мяч во дворе, стал, следовательно взрослым - вырос. Когда? Ожидание: вот буду жить полной жизнью, стану человеком с большой буквы, чтобы не было стыдно за мучительно прожитые годы. Но только не теперь, теперь трудно, вот как-нибудь потом, завтра, или послезавтра, во всяком случае в самое ближайшее время. Все же странно устроено течение времени, что постоянно преследует человека единственно сегодня, никогда почему-то не наступает ни завтра, ни ближайшее будущее, никогда почему-то не наступаете это светлое потом. Тянется один и тот же день. Утро перестает быть утром сразу же, как только подумаешь, что хорошо бы дождаться дня. Тогда, мол, будет гораздо больше позволено, тогда станет свободнее дышать и думать и ждать. День тут же перестает быть, как только вкрадывается в сущность человека ожидание вечера: вот отдохну, вот займусь делом, вот наконец-то стану самим собой, освобожусь от мелких хлопот и ничтожных надежд, вот поживу... Но это уже вечер, это уже та самая черта, за которой нет ничего, нет даже ожидания.
Как мало надо болезненному воображению.
Достаточно предположить некую эфемерную возможность наличия в работе связи с каким-либо американским прошлым, чтобы перед глазами развернулась целая картина.
В режиссерский сценарий включается эпизод, который должен сниматься исключительно в Америке и никакая кадротека, никакие фотографии и рассказы этого не заменят. Сначала предложение это встречается с улыбками. Но я настолько серьёзен и настойчив, что постепенно закрадывается вопрос: а почему бы и действительно не? Доходит до решения Госкино и прочих комитетов. И каким-то образом (эта подробность – каким именно - чаще всего пропускается почему-то) всё улаживается. Разрешается поездка в штаты на десять дней с утвержденным сценарным планом на этот период. Добавляется к локальной группе еще один средних лет незаметной наружности гражданин - в помощь. Дальше подробности из американского быта. Допустим, телеграмма директору студии, что есть возможность приобрести по сходной цене кинокамеру «Аррифлекс» с синхронными добавлениями всякими для звукозаписи. Директор впопыхах и вопреки обычаям дает согласие. На распродаже скупается масса всяких занятных шмоток. В один из последних дней, вернее в одну из последних ночей в парке недалеко от гостиницы совершается нападение на пожилого зажиточного господина покинувшего только что свой автомобиль и у потерявшего сознание владельца похищается определенная сумма денег. Почему-то у него оказалось много денег. И прячутся они в пиджак, в плечо, под подкладку. И в стране таким образом подрывается четкость валютообмена. Ибо по приезде находится человек, который эти деньги превращает в обилие еды и вещей из специализированного магазина. Да, а материал, снятый в Америке оказывается бракованным...
У меня такое положение, что выбирать не приходится, и я радуюсь тому, что есть, так как и этого не могло быть, вернее могло не быть. Свидетельствует ли это о том, что я не требовательный художник и не взыскательный критик? Не знаю...
Когда что - то делается, это уже хорошо, уж во всяком случае лучше, чем ничего. Попробуйте со мною поспорить. Я знаю, что спорить никто не станет, что и так само собой все ясно. Мне нравится мое состояние после какого-то маленького кусочка сделанной работы, мне нравится быть на волне, мне нравится вдруг оказаться во сне.
К сожалению, я не могу теперь вспомнить что же именно мне снилось, но порою кажется что это и не важно, потому что атмосфера, звучание или безмолвие самого процесса сна мне дороже и ближе содержания. Постараться не спорить о форме и о содержании, постараться не замечать этих вековых противоречий, просто делать то, к чему лежит душа, к чему расположено тонкое и трепетное сердцебиение. Независимо от моды, от правил. Вообще, что такое правила в жизни и в искусстве? Что есть законы? Это не то, что руководит созданием. Это то, по чему потом досужие умы могут определить причины возникновения именно этого творения и именно этого автора, а не другого. Могут различить голос в пустыне одного от голоса другого. Законы эти не могут быть и не должны быть руководством к действию. Их не нужно знать человеку, занимающемуся изготовлением вещи. Потому то и не сможет теоретик-киновед снять кинокартины, хотя он и понимает все про неё, как она должна была бы быть сделана, чтобы не отличаться от мировых шедевров. Наитие. Интуиция. Сон. Впечатление. Дикий природный голос...
У меня такое положение, что не приходится выбирать. И я даже рад этому обстоятельству, потому что иначе появились бы новые основания для отрицательных эмоций. А к чему нам, спрашивается, отрицательные эмоции? Ни к чему они нам, отрицательные эмоции.
Сидеть стонать и постепенно вырваться из стона этого на простор нескольких страниц, заставленных и не совсем гладких, но - дерзкий голос - может быть этим и интересных,- это, я считаю, достойный результат дня. Так порываются тем самым рамки одного дня, я выхожу на новые так сказать просторы общечеловеческие. А я и действительно обнаружил возможность выйти на просторы. Куда уж мелочиться. Когда скоро сорок лет.
И ничего не сделано и ничего не остается позади, только долги, долги, долги. Вот в таком состоянии, наверное, я смог бы засесть и начать снова работать, над повестью ли, над романом, а может быть и над сценарием. Я знаю, что придет время и всё это станется сделанным. Нужно только дождаться, нужно только выйти на свою полосу. Мое от меня никуда не денется. Конечно, обидно, что не вундеркинд, не передовик. Но...
Я знаю, что у меня все будет хорошо, что мне уже завидуют, и будут завидовать больше и большее число людей. Знаю.
Это марка поведения.
Паблисити.
Американский подход к делу.
Это не важно, как у тебя идут дела, но все должны знать, что они у тебя успешно процветают. Кип смайлинг.
Keep smiling.
Удачный день. Он ничем по сути не отличался от других. Достаточно сказать что и сделано не так уж мало. Но мне не приходится выбирать, мне надо довольствоваться тем, что уже есть, а не надеяться на то, что когда-то что-то где-то объявится. И моя вера никак не противоречит положению вещей, наоборот, они взаимно укрепляются. Сейчас хорошо - завтра будет еще лучше...
Ну что ж, будем считать, что лед тронулся. Основания так считать есть».

*

Леонид уединенно бродил по скошенному полю. Со стороны могло показаться, что он ищет что-то. Сначала медленно шел по дороге до поворота, откуда начинался спуск в низину. Дойдя до развилки, остановился и долго смотрел прямо перед собой. Широкой пологой выемкой низина нарушала единообразие пахотных просторов. Видимо, когда-то здесь протекала речка, но очень давно, в эпоху панцирношеих и кожанокрылых. Сейчас это была просто более низкая и ровная часть поля. Аккуратным полукружьем сиял горизонт, лишь в одном месте разорванный цепочкой опор линий высокого напряжения. Маленьким казался автобус, съезжающий на пыльную дорогу с пашни, маленькие люди копошились около него, пропускали, смотрели вслед. Валентин что-то подбрасывал вверх и ловил, кажется, свою джинсовую кепку. Слава просто сидел на кофре из-под камеры и ждал. У него всё было готово. Камера стояла на штативе и была закрыта черным покрывалом от пыли. Вдруг Валентин замер и стал, видимо, что-то говоря Славе, тянуть руку вверх и показывать в купол неба. Слава поднял голову и приставил ладонь ко лбу. Леонид тоже посмотрел на небо, но ничего, кроме редких высоких облаков не увидел. Может быть где-то высоко-высоко парила невидимая птица, но различить ее в белесо-голубом просторе мог только опытный глаз ассистента оператора. Леонид уединился, потому что чувствовал в себе приближение особенного нервного состояния, которое всегда приходило накануне ответственной работы. Когда такое состояние заставало его одного, допустим, при вызове к директору, то выливалось это в хандру на целый день, а то и больше. Он мог в одиночку напиться или сесть дома за свой стол и начать писать какой-нибудь нелепый рассказ о самоубийце или нищенке, выигравшей в рулетку кучу денег. Если же случалось это в командировке и связано было о группой, то заканчивалось чаще всего мелкой и от этого страшно неприятной ссорой с ребятами, глупой грызней. Нервное это напряжение являлось следствием болезненной стеснительности и неуверенности в себе. Предчувствие нового столкновения с собственным бессилием, с очевидной неготовностью к съёмке заливало его голову мутной краской, сосредотачивало мысли именно на этом, а не на деле. И приходилось тратить очень много нервной энергии для преодоления тягостного барьера. Леонид специально уходил куда-нибудь в сторону или, если нельзя было уйти, погружался в книгу, сценарий, в запись – отгораживался от окружающих, чтобы сосредоточиться, чтобы переступить нахлынувшее беспокойство, не обещающее ничего, кроме нового срыва. Одно дело - где-нибудь в коридорах или за столом потрепаться с приятелями, рассказать, если уж зайдёт разговор, о своих гениальных замыслах или поведать какую-нибудь тут же придуманную историю. Всегда можно спрятаться за словом или за глубокомысленным и многозначительным молчанием, замаскировать каким-нибудь образам некомпетентность свою, несостоятельность или просто невежество. Как-то стали Слава с Изей делиться мнениями по поводу писателя Маркеса. И Слава обратился к Леониду с каким-то вопросом. Пришлось делать вид, что не расслышал якобы. А после повторного настойчивого обращения отговориться тем, что давно, мол, читал эту книгу и не помнит подробностей.
- Как можно Маркеса не помнить?- искренне удивился Слава.
- Ты знаешь, старик, он не очень-то мне и нравится, должен прямо тебе сказать. Не воспринимаю я его сумбурную философию,- отвечал спокойно Леонид.
А в душе у него колотилось, колотилось что-то похожее на комок резиновых жгутов. И никак нельзя было понять, почему же так стыдно признаться, что совсем он не читал этого самого Маркеса и не говорит ничего ему произносимое торжественно название "Сто лет одиночества". Почему так странно все складывается?.. Вот такое же примерно подступало и теперь. Только предстояло перед группой, перед посторонними, перед множеством глаз обнажиться, показать всего себя таким, как ты есть. То есть - вот твое дело, вот ты сам,- вынь да положь. Тут сразу всё видно. Даже не очень профессиональному глазу. Тут уже не выдашь желаемое за действительное. Как приятно следить за человеком работающим с удовольствием, за мастером своего дела. Будь он каменщиком, токарем или регулировщиком. Замечательная картина – когда работает на Воронежском шинном заводе сборщик большегрузных покрышек Богатырев, например. Так стоял бы и часами наблюдал. С улыбкой, без всякого видимого напряжения работает человек, движения отточены, спокойны, рациональны, ничего лишнего, ничего постороннего, он словно слит со своей техникой, словно играет тяжелющими заготовками. Одно слово - мастер. В городе Евпатории на плоском берету теплого моря расположилось много лечебно-оздоровительных пансионатов и профилакториев, в которых содержатся дети, родившиеся уродцами. У каждого, кому на глаза попадалась коляска с маленьким пациентом этих лечебных заведений, сжималось сердце от ужаса и печали, каждый мысленно благодарил судьбу за то, что пронесла она его самого над темной страшной пропастью тайны наследственности и не дала узнать трагических отклонений от нормы в эндокринных системах. Здоровым, сильным молодым и стройным людям приходится благодарить судьбу за наслаждение всеми радостями нормальной человеческой жизни, когда оказывается, что рядом есть и другое, чудовищное, потустороннее. Сколько изломанных жизней, сколько маленьких и больших молчаливых трагедий вокруг: и сироты, брошенные родителями, и юные наркоши, спивающиеся тайком или явно, и отбывающие сроки за тяжкие преступления, и проходящие курс лечения от очень неприятных болезней, - всё это есть, всё это составляет жизни людей, их судьбы. Как на раскаленный лист, в горнило жизненных испытаний, бросает человека фортуна - покрутись-ка, выживи! От всего этого охраняла Леонида его защитница-доля. Вела с детства за руку, минуя острые углы, переступая через ямы, обходя стороной темные стороны, без вывихов и срывов - всё, как у людей. А тут еще и сюрприз преподносит, прямо на улице, в толпе, вот так вот с бухты, как говорится, барахты - встречается человек по фамилии Аксельрод и просит помочь донести фанерные квадратные щиты до дворца спорта. Он мог просто попросить кого угодно другого: ведь тысячи жителей прошли по той же улице навстречу Валентину до Леонида, и после него - столько же. Но обратился Аксельрод, нагруженный сумками, именно к нему, к Леониду. Правда тогда ни тот, ни другой не подозревали, что встреча их будет иметь какое-то продолжение. Мало ли прохожих спрашивает у вас, как пройти к метро, или который теперь час. Не всякая мимолетная встреча становится поворотным пунктом судьбы, далеко не всякая. Но в принципе может им стать любой наш шаг по жизненной дороге. Мы просто сами многого не замечаем - или не умеем, или не хотим.
Леонид, например, до сих пор убежден, что жизнь его складывалась планомерно и направленно, как долгосрочная подготовка к кинорежиссуре. Вернее, не то, чтобы убеждён,- он просто не задумывается об истоках, определивших его судьбу, ему кажется, что так и должно было быть, раз уж оно случилось, что так и было с самого начала предопределено и что всё именно так, как надо. И он заранее знал, что будет все именно так...

Валентин Аксельрод горбился под тяжестью и лукаво посматривал на спутника.
- Зачем, зачем? Вот сейчас дойдём, и сам всё увидишь,- отвечал он на очередной вопрос Леонида, для какой цели человеку среди бела дня могут понадобиться такие громоздкие вещи. - Если устал, я могу помочь...
Леонид ухмылялся. Щиты были не так тяжелы, как неудобны, и нести их было совсем нетрудно.
- Пока не надо,- отвечал он.
По пути само собой родилось развлечение: Леонид использовал молчаливость Аксельрода и придумывал самые невероятные варианты применения щитов и сумок - от ограбления банка до сокрытия трупа. Приходили невероятно интересные и смешные детали, подробности, получалось довольно забавно. Валентин от души смеялся, поблескивал своими очками и проговаривал:
- Хорошо. Это хорошо. Блеск...
Когда пришли на крутой зеленый склон около дворца спорта, оказалось, что Валентина тут ждали еще три парня и девушка в полосатых брюках.
- Ну вот,- сказал Аксельрод, когда представил Леонида своим друзьям.- Я очень рад, что ты согласился помочь мне. И теперь ты, я надеюсь на это и прошу тебя об этом, действительно, не уйдёшь, а немножко поможешь и всем нам. Лады?
- Лады,- почему-то согласился Леонид. Может быть потому, что ему приглянулась девушка, которую все называли Ирой, а может быть и просто так. Всё равно ему до вечера нечего было делать.
Валентин сдержал слово и объяснил всё, что к чему и зачем они тащили все эти вещи. Впрочем, объяснять особенно ничего не нужно было, и так всё было ясно. Аксельрод возглавлял любительскую киностудию и теперь вместе со своими ребятами, студийцами, снимал фильм. Девочка и два мальчика были в качестве артистов, оператор был с камерой, и сам Валентин с двумя сумками реквизита и нарисованными на фанерных листах домиками был одновременно и режиссером, и директором, и автором сценария.
Это была замечательная съемка. Первая в жизни Леонида. И он смотрел на все с радостным удивлением.
Валентин ни на кого никогда не повышал голос и был чрезвычайно суетлив. Сам бегал по склону и расставлял зонты, укрепляя их так, чтобы ветер не сдувал, помогал Сергею, так звали оператора, укреплять "дома", работал с актерами, в число которых попал и Леонид, объяснял им с совершенно серьёзным видом, что делать и как двигаться; сам же устанавливал на верхнем крае в специальном углублении десять мячей, и сам в нужный момент бегал выкатывать эти мячи - и они неслись вскачь прямо на аппарат. На первом плане стояла девочка о опущенной головой, за ней были парни в черных шляпах и очках, а между ними вдоль склона проходил больной прохожий. То, что это больной было видно сразу - из-под руки у него торчал большой градусник выпиленный из фанеры и раскрашенный соответствующим образом. А сам склон был усеян раскрытыми зонтами. Когда прохожий скрывался, звучала команда, и вниз по траве катились, прыгали веселые мячи. Такое вот кино придумывал Валентин Аксельрод. Леонид внимательно выслушивал все его слова, ничего почти в них не понимая, проходил несколько раз от кирпича до кирпича точно по команде и всё норовил посмотреть в камеру. Валентин каждый раз напоминал ему о том, что делать этого ни в коем случае нельзя. Но почему-то объектив так и притягивал, так и манил, сдержаться было очень трудно. Валентин, казалось, не знал усталости. Он носился с мячами, собирал их, раскатившиеся по всему склону, снова водружал на место, поправлял зонты, успевал что-то сказать Сергею.
- Еще дублик. Последний,- успокаивал и уговаривал он девушку, которой надоело стоять в неудобной позе и глаза у которой болели от направленного на них солнечного зайчика большого зеркала. Но это уже было не просто зеркало, это уже была подсветка. Леониду нравилась воя эта суета. Он мало что понимал про мячи и про дубли, но сам процесс его поразил. Он впервые в жизни увидел, как это делается. Про-настоящему. Не то, что фотография. Как папа фотографировал в саду у бабушки: сели, приготовились, "не шевелиться, снимаю" - и готово. А тут и камера настоящая, серая с благородными формами и серьезным названием, тут и мячи эти, и множество разных штучек, и беготня славного малого Вальки Аксельрода, и девочка эта по имени Ира.
Всё нравилось Леониду на склоне у дворца спорта. И он сам предложил свою помощь после съёмки, когда нужно было оттащить всё хозяйство назад, в студию. Он как-то сразу проникся симпатией к Валентину, хотел отблагодарить его своей помощью, хотел быть ему нужным, быть с ним рядом.

Леонид тяжело сходился с людьми. В том смысле, что ему трудно было заговорить на улице с незнакомым человеком первым, то есть, побороть стеснительность, проявить инициативу. Он даже с девушками не умел знакомиться весело и непринужденно, как некоторые его приятели, не умел он приставать к ним на улице. Правда, когда он был не один, а с кем-то, он заметно смелел, что называется, заводился. И потому дружки его о стеснительности ничего не знали, в присутствии знакомых она почти не проявлялась. Сам же Леонид даже когда надо было по работе обратиться к кому-то новому, незнакомому, робел и почему-то очень переживал, уши его начинали гореть и во рту пересыхало. А если предстояло назвать свое имя и место работы, он вообще заливался краской, конфузился и прятал глаза. Откуда такое бралось в симпатичном и довольно бойком молодом человеке, трудно сказать, но бывало, что он даже перед зеркалом репетировал завтрашний визит к начальнику отдела или встречу с девушкой. Вслух произносил слова за себя и за собеседника, находил остроумные фразы, эффектные выражения и позы. Но на деле никогда у него не получалось так гладко и четко, как наедине со своим отражением. Может быть поэтому причина симпатии его к Валентину замешивалась еще и на благодарности за знакомство, помимо всех личных качеств самого Аксельрода. Сам бы Леонид никогда не вызвался помогать парню несущему фанерные щиты, никогда бы не заговорил с ним первым и не спросил бы, чего ради нагрузился тот, как целый самосвал. Валентин был старше всего на пять лет, то есть почти ровесником Инги. Но выглядел значительно взрослее своих лет - лысина, сутуловатость и очки делали свое черное дело. Кроме того у него была семья, двое детей, жена я больная теща. На все явления в жизни у него были отработаны свои собственные твердые взгляды, и он четно выполнял намеченную однажды программу жизни. Киностудия, которую он возглавлял, располагалась в обширном подвале дворца культуры, занимала две комнаты рядом с фотолабораторией и художественной мастерской. Железная дверь с табличкой "киностудия" вела в крохотную каморку, состоящую из шкафа, кушетки, столика и двух стульев. Над столом из стены выходили две толстые трубы и входили в другую стену - над дверью. Все остальное видимое пространство было заклеено киноафишами. Центральное место над кушеткой занимала афиша "Войны и мира" на французском языке. Причем у Пьера были выколоты глаза, а Наташе Ростовой дорисовали усы почему-то ядовито-красного цвета. Конь под толстым Кутузовым был в черных очках. Вторая комната была просторнее, но сплошь обита черной бумагой и материей. Вдоль стен здесь стояли осветительные приборы, громоздились щиты на подпорках, под ногами извивались толстые провода, левый угол занимал огромный несгораемый шкаф, в котором хранилась аппаратура и на котором для пущей важности были изображены череп и кости.
- Это наш павильон,- объяснил Валентин.- Совместный с фотостудией, правда, но всё равно, при желании поработать можно.
Пока оператор Сергей разбирал и прятал свою технику, пока Валентин бегал куда-то и что-то приносил-уносил, Леонид сидел на кушетке, листал древний журнал и неизвестно чему улыбался. Он чувствовал себя вовлеченным в новое интересное дело, всё занимало и все нравилось ему в нем, все вызывало особое возбуждающее ощущение приключения. Как лист прибрежного дерева, сорвавшись, неожиданно для себя попадает в бурную стихию течения, и открываются перед ним новые и новые, совсем не похожие на листья, кроме которых он ничего доселе не знал, предметы, плывущие рядом или оставшиеся на берегах - срывается и понимает, как много скрывала от него привязанность к ветви одного и того же постоянного дерева, как ограничивала его значение и смысл. Вот он теперь достойно, как равный, плывет в совершенно ином окружении. И движение это ему нравится.
Валентин принес две бутылки вина. И, когда с делами более-менее управились, он тяжело сел на стул и сказал:
- Ко мне должен сюда один мальчик прийти. Давайте посидим, его подождем. Лады?
С этими словами он разлил вино по стаканам, извлеченным из-под стола. - Предлагаю выпить за день рождения! - торжественно произнес он и встал.
- Это что, твой что ли? - переспросил его Сергей.
- Нет, не мой,- ответил Валентин.- У грузин есть прекрасный обычай, они пьют вино по всем торжественным случаям.
- Да, это хороший обычай,- поддержал оператор.
- Не перебивай, когда звучит тост,- мягко осадил его Аксельрод,- Да. Они пьют вино на свадьбах на похоронах, при встречах с друзьями. И они пьют вино за рождение нового человека, если с кем-то познакомятся. Я. тебя не знал, ты меня не знал. Сегодня ты для меня родился, а я - для тебя. Давай выпьем за день рождения! Леонид, я хочу выпить за тебя, за наше знакомство. Чтобы ты был счастлив так же, как этот день твоего рождения для нас. Чтобы вся твоя жизнь состояла из сплошных дней рождения! Удачи тебе, друг, только удачи и здоровья, остальное все у тебя есть!
Валентин одним махом выпил вино и стал шариться в столе, чем бы закусить, но так ничего и не нашел, махнул рукой и улыбнулся.
- Спасибо тебе, Валентин, за добрые слова, за пожелания, и вообще - спасибо. За вас, ребята,- выпил свою долю Леонид.
Сергей скривился и выпил молча. В это время появился плотный, резкий о задорными глазками паренек со спортивной сумкой на плече.
- Привет честной компании! Опять пьёте без меня? – шумно здоровался он и располагался так, что сразу было видно, он не впервые здесь.
- О, старина, а я думал, ты опоздаешь. У тебя какая-нибудь жратва есть,- повернулся как-то слишком резко к нему Валентин.
- Только яблоки.
- Лады. Годится. Кстати, познакомься, это наш новый товарищ Леонид. - Игорь Бородин,- протянул он цепкую и уверенную ладонь, глазами при этом выискивая что-то в лице Леонида, во всей его фигуре. Пожатие его было решительным, крепким.
- Серёжа, налей гостю, пожалуйста,- попросил Аксельрод, тщательно вытирая яблоко, прежде, чем укусить его. Но вытерев до блеска восковой полированный бок, он не стал есть его, а на вытянутой руке отстранил как можно дальше и любовался.
- Нет, это всё же невероятное что-то! Что себе природа позволяет, это же просто чудо-юдо какое-то, а не плод, совершенство и гармония. Смотрите!..
- Я один не стану пить,- заявил Игорь.- И вообще я пришел по делу.
- Эх вы,- вздохнул Валентин и опустил яблоко.
Снова выпили все. И потом стали говорить о разном. Ребята беседовали о чем-то своем, для них привычном и знакомом. Леонид сидел молча и улыбаясь слушал, переводя взгляд поочередно на каждого из новых своих знакомых. Игорь рассказывал, как не согласилась сниматься без денег какая-то актриса, к которой он обратился, о том, что вынужден он будет через пару дней уехать в командировку месяца на два и не сможет поэтому помочь, посоветовал обратиться в театральный институт.
- Так дело-то именно в том, что нам нужна пожилая,- вздыхал Валентин.- Ну да ладно, что-нибудь придумаем... Спасибо тебе за заботу.
- Какая забота? Не вышло ведь,- отмахивался Игорь.
Сергей курил, глядя в потолок, и лишь изредка вставлял свои замечания. Леонид вообще не знал о чем говорить. В какой-то момент он ощутил себя лишним, чужим, ему захотелось уйти, но и это сделать было как-то не очень удобно. Помогло то, что всё уже было выпито, Игорь торопился на просмотр, все доказывал, что обязан прийти точно вовремя. Все встали, распрощались.
- Заходи,- сказал Валентин спокойно.
- Ага,- ответил Леонид и спустился по каменным ступеням вниз, к проспекту. Он хотел как-то по-другому проститься с Аксельродом, сказать ему много хороших слов, выразить ему свою благодарность, обязательно сделать для него что-то доброе. Но уходил молча. И какое-то существо, внутри него живущее, говорило отчетливо и радостно, что он обязательно зайдёт сюда и еще не раз. Леониду представилась вдруг опостылевшая огромная контора в переплетении коридоров, и тошнота подкатила к горлу. Может быть это было от скверного вина, выпитого натощак, но и без этого напоминание о бессмысленном торчании в однообразно пронумерованных комнатах отзывалось в душе холодной скукой. Тут было всё другое - и люди, и разговоры, и их занятия, словно поднялся ветер и подхватил сиротливо висящий на дереве лист, сорвал его и бросил в бурлящий пенящийся поток. И закружило его, и закачало, все показалось обновленным, невиданным, прекрасным. Кроме того Леониду было очень интересно посмотреть на себя на экране. Снимался же он, в конце концов. Значит имеет полное право видеть, что из этого получилось.

И он пришел... И приходу его никто не удивился. В павильоне было много народу, все что-то делали, приколачивали, передвигали, стоял плотный шум и ни одного знакомого лица, кроме оператора Сергея, не было. Да и тот в суете не заметил появления нового человека. К Леониду обратился незнакомый юноша в черных очках, попросил подать молоток и подержать откос. "Да вот же он, у стены. Чуть правее заводи. Так, еще чуть. Хорошо. Крепи." Потом вместе с другими ребятами надо было выйти во двор и притащить большое белое бревно, которое просыхало у входа на солнышке. Долго советовались, как его пронести в дверь, как установить, как закрепить. "Чего зря голову ломать, всё равно лысый прилетит и все переделает по-своему. Так, а где клетка? Он же принес вчера клетку? - Да. - Так где она? - Её красит Игнат. - Как, она не покрашена до сих пор? Вы что, отцы? – Так не было же золотой краски, ты же знаешь.- Ни фига себе. Я представляю, что будет..."
Парень в солдатской гимнастерке исчезал за дверью. Кто-то длинный приносил мокрые отпечатки и показывал их Сергею. Краем глаза Леонид успел заметить на них знакомое лицо Иры. Сергей что-то говорил длинному по поводу снимков, наклонялся, включал и выключал свет, трогал черный бархатный фон руками, стараясь разгладить его. И потом тоже куда-то уходил, что-то приносил. Парень в солдатской гимнастерке, как пойманную кошку, на вытянутой руке вносил большую ажурную клетку, свежевыкрашенную в неприличный золотой цвет. Сооружалась пирамида из стола и двух стульев, кто-то лез наверх, цеплял веревку за крюк в потолке, и подвязанная клетка медленно начинала вращаться в невесомости. После этого накатывалась новая волна гула – это значило, что приехал Аксельрод. Выяснялось, что всё сделанное без него не годится, что всё надо переделывать, но сначала надо притащить "эту дуру", которую он еле достал. Четверо, как при переезде на новую квартиру, с шутками и шарканьем ног, осторожно внесли с трудом поместившуюся в дверном проеме, арфу. Внесли и поставили около несгораемого шкафа. И тут же кто-то стал пробовать играть на диковинном инструменте. И сладкие какофонные дерганья струн почему-то вызывали в памяти осенний сад и перекликанье птиц внизу, на болоте. А Валентин словно заводной, сновал там и тут, отгонял любопытных от арфы, торопил кого-то переодеваться, вырывал у кого-то из рук молоток и сам колотил по неподатливому гвоздю. Потом вытирал лоб платком и, взгромоздясь на пирамиду из стола и стульев, перевешивал клетку ближе к фону, и кричал что-то Сергею оттуда сверху и размахивал руками, как испуганный старый ангел. Всё это было до головокружения удивительно. И, спустя некоторое время, Леонид сидел в маленьком зальчике на втором этаже дворца культуры и широко улыбался сам не зная чему. Улыбка словно вросла в него. Глаза рассеянно бегали по экрану, стараясь схватить сразу всё, никак не успевали за лихорадочно мчащимся изображением и лишь впитывали смутную радость от сознания соучастия во всём этом. Стрекотание узкопленочного проектора вызывало в памяти разрозненные впечатления о том суетном дне.
Валентин заметил Леонида, который держал молоток и не знал, куда его положить, чтобы он никому не мешал.
- Привет,- коротко бросил Аксельрод и тут же попросил помочь переставить белое бревно и пододвинуть арфу. Попросил так, словно Леонид всё время только и делал, что приколачивал откосы, переставляя крашенные бревна или золоченые инструменты. Так, словно они уже вечность знакомы и всё это просто и естественно. И Леонид исполнял всё радостно и усердно. Незаметно в павильоне сделалось немноголюдно и тихо. Пожилая женщина в странной шляпе с перьями и в пенсне неслышно двигалась по белому бревну, подходила к арфе и останавливалась около нее. Рука женщины скользила по струнам. И звук потревоженных струн смешивался с равномерным гудением камеры. Валентин, потирая лоб, что-то объяснял женщине и показывал ей, как надо двигаться и как должна лечь на струны рука. Вспыхивал и гас свет. В раскачивавшейся клетке вместо птички сидело пенсне - "часть вместо целого". Валентин устало опускался на кушетку под бравые кранные усы Наташи Ростовой и молча курил.
Так на него наваливался вечер.

*

На экране всё было странным. Что-то похожее видел Леонид в каких-то иностранных фильмах, или ему только казалось, что видел, но всё равно, он ничего не понимал, как ни старался. Белый экран постепенно оживал, из нерезкости появлялись глаза, потом они сменялись снова чем-то белым, и тут же по этому белому прыгал мяч. Затем шли какие-то крыши, крыши, крыши. И вдруг в узком окне резко поворачивалась старушка, на глазах у нее были слезы. В клетке прыгала канарейка и на детской ладошке лежало несколько зернышек. Ладошка сжималась, и что-то разлеталось в стороны, как брызги. Пожилая женщина в странной шляпе с перьями (О, это же та самая! Узнал! Она, я видел ее. Сейчас она подойдёт к арфе!) подходила к арфе и рука, ее ложилась на струны. Рука человека в черной шляпе лежала на проволочной клетке, как на струнах. Открывалась дверца клетки. Старуха в окие раскрывала зонтик. Весь склон был усеян раскрытыми зонтами. (О! Это же у дворца спорта! Сейчас я появлюсь! Вот! Хэх!) Девушка стояла с печальным опущенным лицом и к ней тянули руки двое в черных шляпах. А за ними мелькнуло что-то сутулое и клетчатое. И потом вдруг всё исчезло и остались лишь мячи, прыгающие по траве. И качалась клетка с пенсне вместо птички, и плыло по реке белое бревно. Прыгал медленно-медленно на белом фоне мяч, исчезал постепенно и всё снова становилось белым, как в начале...
Ничего не понимал Леонид. Он лишь кое-что успел узнать на экране из того, что видел в натуре. И почему-то сильнее всего вбилось в мозг то, что мелькнувшее клетчатое существо это был он сам. Почему так быстро? Почему не видно было лица? И вот ради этого он тогда целый день ходил на солнце от кирпича до кирпича? Чудеса... Сколько суеты, сколько приготовлений и волнений, сколько раз повторяли эти самые дубли - и всё лишь для того, чтобы вот так вот-вот мелькнуть и исчезнуть навсегда...
Когда в зале зажегся свет, Валентин встал и сказал, закашлявшись:
- Ну вот, и посмотрели, так сказать... Да... Судите сами...
Он заметно волновался и руки держал сцепленными на груди. Видимо, он собирался что-то еще говорить, но передумал и сел на место. Присутствующих было человек десять. Все сидели и молчали. Пауза, повисшая после странного выступления Валентина, показалась Леониду огромной и зловещей. Он сделал лицо серьёзным и старался ни на кого не смотреть.
- Да что там говорить? - вдруг вскочил с места Игорь Бородин.- Это гениально! Всё, что я могу оказать.
Он подошел и демонстративно, как при вручении премии, пожал руку Аксельроду и даже обнял его.
- Гениально! - повторил он.- Я в жизни ничего подобного не видел на профессиональных студиях, не говоря уже о любительских. Это же... Да что там...
Директор дворца культуры, высокий плотный мужчина в потертом коричневом костюме с орденскими планками, видимо, бывший военный, повернулся в кресле и внимательно смотрел на Бородина. Он ждал от него еще каких-то слов. Но Игорь энергично махнул рукой, как бы говоря этим, что всё тут ясно, что никаких не нужно слов, что слова здесь бессильны.
Леонид не удивился, услышав радостное восклицание Бородина. Тот всегда был порывист и категоричен в своих оценках. Удивило его другое - он готов был поклясться чем угодно, перед кем угодно в том, что знал заранее как именно скажет Игорь и как будет себя при этом вести. Но это наблюдение очень скоро было вытеснено другим, не менее неожиданным. Леонид вдруг заметил в себе странный радостный лучик: ему стало ясно, что он сам смог бы вот так сделать кинофильм, такой же, как только что промелькнул на экране.
А может быть даже и лучше. И так же сидеть в зале среди друзей и слушать их отзывы. От этого открытия он даже поднял голову.
- Да,- оказал директор дворца культуры глухим голосом.- Это интересно. Сам я плохо разбираюсь в кино, и не мне судить, но... Да... Но кое-какие вопросы у меня есть. Вы помните, Валентин Аркадьевич, что нам к празднику нужно успеть сделать эту ленту про балетную студию, которая у нас стоит в плане?
- Помню,- ответил Валентин угрюмо. Он сидел с таким видом, будто ожидал решения своей судьбы, и беззащитная его лысина была выставлена вперед, как единственное средство защиты.
- Да... Так я просто хотел вам напомнить, чтобы вы с этим не тянули,- встал директор и оказался очень низенького роста.- Да... Ну вот...
Он ушел. Студийцы все, как один, были в восторге. И общее мнение о фильме довольно четко выразил категоричный Игорь Бородин. Все радовались и сошлись на том, что, если бы проводились где-нибудь фестивали таких вот фильмов на узкой пленке, то наш фильм непременно стал бы победителем.
Аксельрод на это лишь улыбался, отмахивался вежливо и говорил, что это всё лишь упражнения в освоении киноязыка. Игорь не отставал от Валентина ни на шаг, всё кричал что-то о Бергмане, Феллини, называл его гением и хлопал своей мощной ладонью по сутулой спине Аксельрода так, что тот вздрагивал, Леонид наблюдал всю эту кутерьму со стороны, не вмешивался, улыбался и молчал.
В тот вечер так получилось, что они с Валентином возвращались домой вместе. Было воскресенье. Небо было светлым, и кое-где в нем уже просочились бледные звезды. Слышался тихий плеск фонтана. Из глубины парка доносилась музыка. Разговор, естественно, крутился прежде всего вокруг просмотра.
- Если честно,- признавался Леонид.- То я ничего не понял. Ну, ровным счетом, ничего. Смотрел, как баран на новые ворота и почему-то радовался.
Валентин улыбался тихой улыбкой, словно извинял собеседника своего за неотесанность. Он даже взял Леонида под руку и стая с удовольствием отвечать на все его вопросы, развивая из этих ответов свою точку зрения на киноискусство в целом. Он много читал по теории и истории кино, ходил на просмотры в дом кино и лично был знаком с некоторыми кинематографистами. Он спокойно признался, что давно уже решил посвятить себя серьёзно этому делу, и что именно из-за серьёзности отношения к своей будущей работе он решил освоить всё производство, пройти лично через все его этапы, по всем его ступеням, всё пощупать своими руками. Он увлеченно говорил об Эйзенштейне, о Довженко, переходил от них к Тарковскому и Параджанову, взахлёб рассказывал о фильме Феллини "Восемь с половиной" - то есть открывал для Леонида совершенно новые вещи и о совершенно незнакомом ему говорил легко и свободно. И Леонид слушал, понимая, что, наверное, Валентин и в самом деле гений - он всё знает, всё помнит, всё так правильно рассказывает. Никогда еще не приходилось Леониду слышать такого рассказа о кино. Валентин шел рядом, сдержанно жестикулировал, его очки отражали многоцветье огней и даже лысина мерцала под фонарями. Он был весь словно из другого мира, более чистого, возвышенного, загадочного и манящего. Рассказывал о своих планах, делился своими сокровенными мыслями, надеждами, замыслами - и не подозревал наверное, что рассказами этими производит в душе своего единственного слушателя невидимую и сложную работу, которая выльется постепенно в удивительный плод, созреет интересом к кинематографу страстным и долговременным. Леонид слушал голос Валентина, как загипнотизированный, он впитывал, как живительные соки, всё новую и новую информацию и поражался тому, что ничего по сути не знает о таком, казалось бы, простом деле. И в это же время где-то в глубине его сознания самоуверенно шевелилось предчувствие, что он сард мог бы ничуть не хуже и рассуждать, и работать, и руководить. Он уловил основное, как ему показалось в словах Аксельрода,- о том, особенно подробно рассказывал Валентин, приводя многочисленные примеры из истории, что киноискусство - это способ самовыражения режиссера. То есть, если объяснить просто – кто оригинальнее придумывает, как снять, и кто это делает сложнее, тот и самый известный.
- Послушай, давай зайдем ко мне,- вдруг предложил Валентин и сделал пригласительный жест рукой.
- Неудобно, наверное, поздно все-таки. И дети,- возразил Леонид.
- Дома никого нет, все на даче. А мне очень хочется, чтобы ты рассказал всё, что почувствовал, когда смотрел мой этюд. Понимаешь, это очень важно, знать восприятие, так сказать, неискушенного зрителя. Ты меня извини, что я тебя так называю. Но вот, допустим, мнение Бородииа меня не может устроить. Он крутится на студии, он смотрит на экран уже, так сказать, через призму опыта. НУ и кроме того он очень порывист, больше склонен летать по .поверхности, в нем уже слишком много наносного. А ты в этом отношении гораздо чище. И твое мнение знать для меня очень важно. Пойдём, а?
- Но мне очень трудно сказать что-то определенное,- остановился Леонид. - Я, понимаешь, смотрел так...
- Послушай, давай мы зайдём, и ты продолжишь, а? – перебил его Валентин, взяв за руку.- Тут недалеко. Посидим в нормальной обстановке, поговорим, попьём чайку. Я страшно хочу чайку... Ты любишь индийский чай?..
Когда зашли в квартиру, из глубины коридора послышалось мощное мычание: "Ми-и-мэ-э-ма-а-мо-му".
Леонид удивленно вскинул глаза.
- Дядя Жора, бывший оперный певец, теперь на пенсии,- объяснил Валентин, открывая свою комнату.- Ты извини, что тут такой бедлам. Жены нет, и всё такое, ну ты же понимаешь.
Быстрыми движениями он рассовал по углам и шкафам какие-то лишние вещи, что-то передвинул, что-то переставил, отдернул шторы, распахнул окно.
- Проходи, садись. Я сейчас...
Валентин подсунул какую-то книжку и удалился на кухню. Из-за двери слышалось мычание, в котором иногда прорывались слова:"Ми-и-и мое-ей мэ-э-ма-а любви-и-и, лго-у-у-убви-и". Высокий потолок довольно просторной комнаты был украшен старомодной лепкой. И люстра была старая, пыльная, засиженная мухами основательно и, вероятно, страшно тяжелая. Над диваном крест-накрест висели две сабли, которые почему-то очень хотелось потрогать. В темной раме в простенке меж окон висела мрачная картина: древняя мельница над темным прудом явно бездействовала, колесо сломано, окна заколочены и небо почему-то совсем черное. Чуть ли не половину комнату занимал потертый рояль с кучей книг и газет на крышке, там же стояла и чья-то маленькая бронзовая фигурка в легкомысленной и задиристой позе. Сверху на стопке книг лежало надкушенное яблоко. Книг вообще везде было много. Подобное книгоскопление Леонид видел раньше только у дяди Кирилла.
"Лю-уу-ди гибну-у-т",- вдруг прокричали за стеной. И что-то грохнуло подобно выстрелу – так оглушительно падает крышка рояля. Э то же надо иметь такого соседа! Почему-то он ближе к ночи начинает вспоминать о молодости и кричит нечеловеческим голосом. А ему, наверное, кажется, что он поет. Леонид открыл книгу и перевернул несколько страниц.
- Ну как тебе мой Ренуар? - появился Валентин.- Скажи, печать классная! Дорогая штука, но и качество соответствующее, да?..
Он принес деревянную расписную хлебницу и чашки с тонким рисунком, расставил всё это на столе. Леонид кивнул ему, догадавшись, что говорит он о вот этом альбоме, на обложке которого изображены руки и яблоки, но не очень четко, размыто, и где написано черным "реноир".
- Да, класс,- подтвердил Леонид и для убедительности взвесил книгу на ладонях. Пили чай с сухарями. Между делом Валентин так дотошно выспрашивал о каждом кадре, что можно было подумать, будто он их помнит наизусть. Леонид пытался вспоминать, высказывался, закрывал глаза и помогал себе руками, но путался и никак не мог найти нужные слова. Валентин помогал своими вопросами, как бы наводил на мысль. Он спрашивал, например, так:"Не показались ли тебе крыши метафорой панцирной защиты, обособленности человеческих жизней, разобщенности как таковой?"
На это Леонид отвечал, поразмыслив:
- Да, наверное...
- Ну а что ты сам почувствовал, когда видел крыши? – настойчиво формулировал вопрос Валентин. Но Леонид ничего не мог ответить, потому что он ничего не чувствовал и никак не мог сразу придумать что-нибудь достаточно толковое и подходящее. Лишь, когда разговор коснулся плывущего белого бревна, он оживился и рассказал о настоящем сплаве леса, который наблюдал у бабушки на реке, о том, как бревна отталкивают баграми и с каким звуком они ударяются друг о друга.
- Ты хорошо рассказываешь, выделяешь образные куски. Ты, наверное, рисуешь? - спросил Валентин.
- Да так,- уклончиво ответил Леонид, вспомнив своих рыцарей и индейцев на полях школьных тетрадей. Вслед за ними выплыла тонкая линия Таниного профиля.- Пытался когда-то... Знаешь,- неожиданно добавил он.- Меня всегда занимало изображение одним росчерком, как бы охваченное тонкой линией...
Леонид постарался показать рукой в воздухе, какую именно линию он имеет в виду.
- Да? Это удивительное совпадение. Мне еще не приходилось с подобным сталкиваться. Точно так же рисовал сам Эйзенштейн.
Валентин встал и пошел к шкафу доставать книгу. Леонид не покраснел, но почувствовал, что уши его потеплели. Сравнение с Эйзенштейном было приятно, хотя и знал он про себя, что не совсем точно выразился - не то, чтобы его всегда занимало такое изображение, но он однажды его видел собственными глазами, и оно ему понравилось...
Но это же почти одно и то же...
Ничего общего рисунки в толстой книге, которую показал Валентин, не имели с тем, что когда-то давно нарисовала Татьяна Александрова-Елец на первой странице своей тетрадки для сочинений. Но Леонид всё равно, рассматривая диковинные рисунки, согласно кивал головой и повторял вслед за Валентином что-то одобрительное. Запомнились танцующие фигуры, красные и черные, как бы сотканные из переплетенных линий.
Сухари все были съедены, целый чайник чая выпит, а накурились и наговорились до такой степени, что у Леонида страшно разболелась голова. Засиделись в тот раз у Аксельрода основательно.
- Знаешь что,- сказал он на прощание.- Хочешь я тебе дам книжку одну почитать, а?
- Конечно хочу,- ответил Леонид искренне.
Валентин взял с рояля том, вынул из него несколько закладок и протянул Леониду.
- Он тебе кое-что объяснит. Я уверен ты поймешь, парень толковый, разберешься. А если будут вопросы, рад буду служить,- жал руку в коридоре Валентин.
- Спасибо тебе.
- Да что там. Не стоит благодарности.
- Нет, спасибо.
- Ладно. Ну, всего тебе. Заходи.
Он уже открыл дверь, когда из туалета вышел огромный мужчина в пижаме и с полотенцем на плече.
- Валька, привет,- пробасил он.- Чего не спишь?
- Репетируем, дядя Жора,- ответил Валентин с улыбкой.
- Ага-а-а, молодежь - это дело-о-о, - пропел пенсионер и удалился.
Валентин почему-то перешел на шепот:
- Ну, лады. Бывай,- сказал он и еще раз пожал руку.
- Спокойной ночи,- тихо ответил Леонид и добавил. - Спасибо тебе.

Была на улице та же ночь и так же светили звезды, и шуршали редкие машины по асфальту, и дышалось на свежем воздухе после сигарет хорошо, свободно, и что-то очень понятно билось в груди.
Леонид остановился под фонарем и раскрыл книгу. "З.Кракауэр. Природа фильма" - прочел он на титульном листе.
И сам не зная почему, вдруг подпрыгнул и запел:"Лю-у-у-у-ди ги-ибн-у-у-т за-а ки-и-и-но-о!"
Вокруг не было ни души. Все спали и видели, наверное, прекрасные сны. Все было тихо и торжественно. Леонид вспомнил дрожащие струны арфы, рождающие дивные звуки, вспомнил гудение камеры и многолюдный шумный павильон, где всё было так прекрасно и так странно.
И он понял - всё что происходило с ним, - не просто так, все это – подарок для него, всё это будет иметь большое значение в дальнейшей его судьбе. Он улыбался среди ночи на пустынной улице, бодро шел прямо по осевой, и чувствовал себя легко и уверенно. Он знал про себя что-то такое, о чем нельзя было пока никому говорить. Но все; равно это уже было, это уже росло, заполняя все его существо и заставляя радостно биться сердце. Вот подождите, вы еще все узнаете, вое еще удивитесь и тогда не будете так сладко спать...

*

Удар, загул, отчаянный бросок, на который ставится все или во всяком случае многое - а там пусть что будет то будет...
Это метод работы.
Отсутствие всякого метода - это тоже метод утешительный.
О чем же я конкретно?
Во мне еще со времен посещения Донецка жил смутным воспоминанием рассказ ветерана сталинских лагерей Николая Петровича Прокущенко о знамени шахты. Я еще тогда подумал, что об этом в принципе ничто не помешает мне написать об этом нашему главному редактору. Потому как действительно есть в этом кое-что трогательное или во всяком случае познавательное. Не столько мне лично интересное, сколько нужное подрастающему поколению новых сограждан соотечественников, как я понимаю.
Но мне постоянно что-то мешало и мешало, то времени как бы не было, то я просто и не вспоминал об этом, то еще что-либо вставало на пути... А сегодня я перед выходом из дома вдруг вспомнил, отложил так называемые дела, сел и написал – и с долгом можно считать рассчитался.

Вместо воскресной так называемой тетради, просто из-за лени, решил постучать. По клавишам.
Сижу. Стучу. Стучать устал.
Ничего не сделал за день, но усталость хорошая победоносная разливается по мне, причем я даже понятия не имею, что должно означать это слово -победоносное.
Возбуждение во мне сидит сплошь уголовное, словно тяготит сокрытый от всех, но пекучий грех. Не усидеть. Кровь гонит и гонит по жилам, возбуждая, и зовя неизвестно к чему, держа в постоянной готовности. Вот-вот сорвусь, вот этот край, та грань, за которой и мне и всему - конец. И нет выбора. Но решать-то все равно одному...
Может быть это от избытка кофе. Может быть от того, что сижу долго неподвижно, потом вдруг вскакиваю, начинаю отжиматься, сколько могу, раз пятнадцать выходит, двадцать. После этих перепадов во всем теле беспокойная какая-то слабость, как у случайно выпавшего из транспорта паралитика. Неподвижность - это потому что читаю. Роман "Территория" Олега Куваева. Практически сегодня начал. Толстый роман. Уже миновал половину. Причитался, втянулся. Споро.
Что же кроется за моей победоносной усталостью?
Устаю, хотя ничего не делаю. Что-то тревожно зародилось сразу же после звонка Славы Ткаченко. Нет, не после, но время разговора с ним по телефону, а если быть точные даже до начала самого разговора, - одновременно с мыслью, которая расшифровывала, что на другом конце - именно этот человек. Он окунул меня снова туда, Я старался не думать об этом. Но думалось и утром и вчера вечером, думалось, надо признаться хорошо, так как в голове своей я уже вижу кое-какие переходы и стыки, раньше их не было, пугался предстоящих неуверенных попыток что-то говорить оправдываться, что делать я не люблю и не могу.
Я с решимостью смотрю в завтра, потому что хотя бы на несколько минут знаю точно, что именно мне надо делать. Эта уверенность порождает самоуверенность. Точно так же, как и малейший перебор с новым моим гардеробом повергает меня в странную прострацию. А разве бывает прострация не странной? Разве я похож на старосту? А у старосты – простата. Радостная простота. Заведующего материками и странами людьми разными в молодости и старости? Лишь одна на свете корпорация мне и сила и религия и навигация -
это силушка-интуиция не признавшая коронации.
Обсервация - не амбиции.
Делегация от милиции.
Облигация для традиции.
Гравитация -
гордость нации...

Да, все это очень похоже на мои истерические состояния. Хорошо, что хоть не надо ломать голову и выискивать, что же это такое: приложил трафарет - и все сходится. Нет только единственного - уверенности, что так оно и останется, на перепутье. Возможен еще один вариант, о котором я с самого начала думал как о главном, но именно поэтому и приберег под конец - это тот незначительный факт, что я именно в эту минуту всего менее хотел бы быть здесь, у себя за столом и дребездеть на осточертевшей машинке самоглупостнейшие воспоминания из небывшей жизни.
Я имел место быть приглашенным в дом моих приятелей – скажем так для маскировки, приглашен был я в числе прочих сограждан с целью отметить свое личное признание по случаю дня рождения Татьяны Павленко, которую в принципе можно было бы называть в этой непотребной литературе каким-нибудь вымышленным или таинственным просто знаком - НН, допустим. Будучи имея честь быть приглашенным, я это приглашение, как явствует из выше и ниже изложенного проигнорировал, сам себе не смея отдавать в чинимом поступке отчета. Я сижу в своем кресле в тот самый миг, когда мог бы сидеть напротив НН и смотреть в ее совершенно д р у г и е глаза и понимать почему они другие, вместо того, чтобы переписывать чужие стихи в дурацкие поздравительные открытки. Противоречивость моего положения сказывается на состоянии, или на психической моей конституции, это как будет угодно. Я в такие моменты становлюсь неуправляемым почти, иначе, невменяемым, сам не знаю собственно почему и как это выражается, но если я и убью когда-нибудь кого-нибудь, то именно в такой вот совпавшей с моими тяжкими раздумьями момент. Я действительно способен на любой шальной поступок. Был. Мне было необходимо предпринять нечто чрезвычайное: что я и сделал, сев за пишущую пышущую машинку. Теперь я в безопасности, так как моя зловонная энергия ако пустой пар выйдет вся в сие словоблудие.
Каково!
Ненормален - был диагноз.
Вскрытие все подтвердило.
Час профессора я за нос
Поводил, и подтвердил он: ненормален, очень даже-с,
и общаться с ним опасно,
потому его намажем-с,
мы раствором темно-красным
и потом разрежем ровно
на четыре четвертинки,
чтобы проследить дословно
все строение тропинки
и узнать на что похожа
у него с изнанки кожа,
стало чтобы можно - вот венец,
- нам спать спокойно наконец...

Извините, но я забыл предупредить, что у меня в некотором интересном положение возникает такая забытая мания...
Вот она проходит и я спокойно продолжу чтение романа так странно прерванное и так бездарно замененное на нелепость.
Я еду в метро. Вокруг много усталых лиц. Какие колючие взгляды.
Таков вечерний люд. И передо мной почти случайно открывается страница прочитанного романа "Территория", с которой я расстаюсь. Словно бы на прощание писатель опять дает мне совет: веруй в свою работу. Дальше не думай. Вот успех полноценной личности.
Я не слышу стука колес. Я не вижу людей. Я погружаюсь в месиво. Из него могло бы получиться много мыслей. Но теперь это только предмыслие предисловие. Состояние некоего болотистого одночувствия: про меня написано. В том смысле, что я мог бы прислушаться к этому, я мог бы их отнести к себе и взять на вооружение. Но ничего бы не изменилось: слова не властны надо мной. Жить надо и работать.
И тогда уже станет ясно достойно ли дело твое всех жизненных передряг, на которые ты сознательно или беспричинно выходил. И даже эта вот поездка в поезде метро в вечернее время: это частица моей жизни, которая станет составной частью успеха или провала.
Душевный дискомфорт.
Диагноз без томографов и пальпаций.
Я прислушиваюсь к собственному внутреннему голосу и ничего не слышу. Это вырастает за моей спиной молчаливый заговор: в глазах стоящей рядом девицы я угадываю примитивные петли желаний. Мне все противно. А жить когда всё противно очень трудно. Я трачу себя на преодоление выдуманных трудностей в то время, как и действительных хватает, в то время как и на преодоление действительных ушло бы море времени и сил.
Поезд метро не может заблудиться. У него железное алиби привязанности к железным путям сообщений. Я сбился с пути. Я в поезде, но я заблудился. И как бы он не мчался, все равно нам с ним не по пути. И потому я выхожу на первой же остановке.
Почему именно его я встретил на этой незнакомой улице незнакомого города? Как так получилось, что и во владениях сугубо личных я никуда не могу деться от привычных связей и ситуаций? Хотя ситуации, конечно серьезно амплифицированы свободным потоком сотворчества. Я должен был спать, но я путешествовал по теплой пыли и по странно-мягким заросшим одинаковой как придуманной травой склонам маленьких холмов. Такие холмы моя память избрала видимо из воспоминаний об Аджарии, где в другой жизни я гулял в бамбуковых рощах, прохаживался по фиговым аллеям и даже спал в апельсиновом саду. Изнемогая от невозможной влажности, пропитывавшей все – воздух был сродни сиропу. Для дыхания в аджарском мокром воздухе необходим аджарский акваланг - даже мясистые листья растений и стволы темно-зеленого бамбука были увлажнены насквозь, блестели потно. Источали капельки теплой влаги просачивающейся сквозь поверхности и разъедавшей липкостью и сладостью. Хотелось вскарабкаться по холмам повыше – мнилась там прохлада и ветерок. Но не было ни прохлады, ни воздуха – только влага, тягучая теплая жирная липкая словно сироп.
Не было прохлады. Были незнакомые влажные холмы.
И ни на что не похожая белесая пыль, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась скопищем мельчайших бледнокрылых насекомых в виде миниатюрных бабочек тутового шелкопряда.
Дорога вела к храму. Храм огромный, классических пропорций с колоннами стоял на высоком берегу моря. Дело происходило в курортный сезон, так что было очень много отдыхающих и прибывающие одна за другой экскурсии были все голоспинные, в купальниках и плавках. И было в этом что-то возмутительно кощунственное. По гулким плитам двора прошел весь в черном священнослужитель. Его одинокую уместную в ландшафте фигурку перекрыла плотная розовотелая голомясая толпа. А ворота в храм были сделаны на подобии ангарных: большие железные на роликах, они отодвигались вдоль стены. И зияла огромная пустота и темень там, за приоткрывшимися воротами, когда входил святой отец внутрь собора. Перед входом был маленький фонтанчик, такой невысокий в форме мраморной чаши, из которых пьют. Перед этим фонтанчиком останавливались пожилые туристы, много иностранных бабушек, они благоговейно мыли свои голубые руки, мыли и о чем-то лепетали. Внизу шумело море.
Было еще и безобразие, каким-то образом родившееся из спокойного и плавного созерцания кипарисного храма. Я встретил знакомую. Долго не мог понять откуда же могу знать ее. Но это уже и не нужно было. Мы проходили мимо балагана, там должно было состояться представление.
И в маленькой матерчатой палатке с примитивным деревянным хозяйством, мы стали выяснять отношения. При этом знакомая моя страшно кричала и была она худой и гибкой. Халат ее был блестящ и прилипчив.
Много автобусов похожих на поезд метро, по рельсам подъехало к балагану. Из них стали выгружаться разукрашенные польские харцеры типа пионеры. Они нетерпеливо посматривали на шатер, они все спешили попасть на представление. Они не знали еще, что как только все соберутся под куполом, произойдет нечто и шапито завалится, все будут погребены заживо.
Я тоже этого не знал, я что-то предчувствовал нехорошее и липко-жарко- холодно мне было в животе, меня мучили воспоминания о якобы знакомой в блестящем халате, мне было страшно, мне хотелось снова на пыльную дорогу, где было приятно, в бамбуковую рощу, которой не было, на те мягкие зеленые холмы, с которых начиналась дорога к храму на берегу моря...
Я даже начинал слышать какой-то смутный звон... Это звонили обо мне усопшем»...

Леонид, облокотясь на подушку, внимательно смотрел на Славу. Вид у того был довольно забавный. Он сидел в одних трусах, сильно проваливаясь на мягкой сетке, и прижимал трогательно к голой коленке тетрадку и какую-то книжку. Волосы были разбросаны по голове и лицо сильно помято.
- Дай мне его,- попросил Леонид, показывая на графин.
Слава дотянулся до стола и молча подал весь поднос: графин и два стакана. В розовом сосуде что-то мутное плескалось на дне. Леонид попробовал воду и заключил:
- Боже, какая гадость... Умереть можно...
Он поставил графин на пол. Конечно же и речи быть не могло, чтобы идти и наполнять его свежей водой.
- Да, так и что же ты там пишешь?- словно спохватившись, вяло спросил Леонид.
- Зачем тебе это? - посмотрел на него Слава, убирая тетрадку и книжку.
- Интересуюсь узнать,- просто отозвался Леонид.- Может быть что-то поучительное. Ведь не докладную же ты на меня сочиняешь ночью под одеялом...
- А если и так?
- Тогда совсем интересно.
- Считай, что я так и делаю. Описываю руководству студии подробности твоего аморального поведения в киноэкспедиции.
- Сдаюсь,- выдавил из себя Леонид и повалился головой на подушку, как раненый боец. Что-то было очень неприятное во всём этом эпизоде. Уже после того, как Слава слышал стон, как видел нелепую переполошенную фигуру проснувшегося товарища. Что-то другое. Может быть именно то, что впервые заметил Леонид, вернее, обратил внимание, на какую-то особенность, маленькую, непонятную, но тайну человека, с которым долгое время работал рядом, считая, что понимает его и знает его наклонности и интересы. Оказывается, что и тут, в странном операторском мозгу жили какие-то свои, недоступные ему, Леониду, идеи, вещи, вымыслы, то есть, было что-то от него охраняемое, таимое.
Почти сразу, как он закрыл глаза и притаился, Слава встал и погасил свет.
Леонид помимо воли своей решил, что найдёт случай и обязательно заглянет в эту коричневую тетрадку. Просто так, из любопытства. Интересно же знать про человека что-то такое, что кажется ему сокровенным, чего он не выставляет на общее обозрение, что считает он самым интимным своим и дорогим. Ведь иначе не стал бы он писать ночами...
Уж не дневник ли ведет наш добрый толстячок?- подумал Леонид и мысленно улыбнулся, представив, что на странице простой общей тетради запечатленными легли недавние разговоры пьяной группы и подробности событий после разговора о бывшем товарище по институту. Это предположение казалось нелепым и смешным. Зачем? Кому это нужно?
И вообще есть что-то болезненное в этом - писать по ночам, тем более вести дневники. Только люди с расстроенной психикой могут заниматься такими глупостями. Ох ты, добрый, хитрый наш толстячок.
И когда в половине одиннадцатого, перед самым выездом к директору, Леонид вспомнил об этом, он вышел из автобуса и сказал:
- Секундочку, я сейчас.

Спокойно зашел в комнату, зная, что опасаться нечего, достал славкину сумку, нашел в ней коричневую тетрадь и стал листать. Тетрадка оказалась исписанной почти наполовину. Почерком бисерным, монашеским. Худосочные строчки чуть ли не сливались одна с другой - так графологически проявляются натуры замкнутые, скрытные, живущие потайной, внутренней жизнью и немного скупые, или хозяйственные. Леонид удивился этому, так как все деловые бумаги Слава писал иначе, округло, выдерживая дистанцию между словами. Тут же он словно микрофильмировал записи. И невозможно было без напряжения разобрать что-либо. Быть может в этом крылся свой умысел? И для привычного взгляда тут всё было ясно. Только цитаты писались нормально, через строчку и все были аккуратно подчеркнуты. Поэтому они и бросались в глаза в первую очередь. Подчеркнутого было очень много. На разных страницах с разным количеством восклицательных знаков на полях, были выписаны разношерстные мысли великих или просто известных людей. Например, с тремя восклицательными знаками: "О нравственных качествах человека нужно судить не по отдельным его усилиям, а по его повседневной жизни. Блез Паскаль". " Человеком стать - это искусство! Горький" "Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время, человек же талантливый стремятся его использовать. А.Шопенгауэр." "Всегда будь готов высказать, что у тебя на уме, и негодяй будет избегать тебя! У.Блейк.". "Что бы о тебе не думали, делай то, что ты считаешь справедливым! Пифагор." "Любил ли он кого-нибудь таи что-нибудь? Работу, жену, товарищей, хотя бы себя самого? Любовь – это всегда обязательство. Он же всеми силами тянулся к свободе в том понимании, что к свободе от обязательств, обязанностей... Если человек не обладает сильным характером, он вынужден рано или поздно стать частью системы. Альбер Камю. "Падение".
После этой цитаты шли строчки совершенно неразборчивые, и Леонид пропустил несколько страничек. Он был возбужден, горячая волна проходила по телу - от затылка к вискам и терялась где-то под глазными яблоками. Руки были холодны. И слова-то попадалась на глаза всё уместные, содержательные, прицельные - не слишком трудно было уяснить, почему именно их выписывает человек, слишком четко определялась заинтересованность, направленность. Не ожидал такого Леонид от Славы, никак не ожидал. Ни разу ведь в разговоре не блеснул тот мудрой мыслью, хоть и чужой, никогда не прикрылся звучной цитатой, никогда не выявлялся. А всё это время читал книжки, выписывал, анализировал, сравнивал - может быть и себя выравнивал по этим классическим образцам?..
Ах, Слава, Слава, ах, мыслитель...
Еще было выписано: "Мир этот не для художников. Им всегда было тесно и неудобно в нем. Тем почтеннее и героичнее их роль. Горький". Против этой цитаты стоял знак - "нотабене". И тут же зелеными чернилами - "Один век может осуждать другой век. Но человек может быть судим только своим веком. Непер." С пометкой - "выяснить о Непере".
Целое скопление восклицательных знаков заполнило страницу — словно в рамку заключили они слова:
"У всякого человека есть своя история, а в истории свои критические моменты: и о человеке можно судить только по тому смотря, как он действовал и каким он является в эти моменты, когда на весах судьбы лежала его и жизнь, и честь, и счастье... В. Г. Белинский".
И на последней исписанной странице довольно размашисто и коряво было выведено: "Два чудовища угрожают искусству - мастер, не ставший художником я художник не ставший мастером. Анатоль Франс."
Леонид усмехнулся. Бросил тетрадь на место и сунул сумку под кровать. Он бы ничуть не удивился, если бы Слава вел дневник, например, или даже писал тайком плохие стихи. Но собрание мудрых мыслей как-то не стыковалось с плотной привычной фигурой товарища по работе. И зачем вся эта дребедень оператору, язвеннику притом?.. Разочарованным почувствовал себя Леонид - напрасно это всё затеял. Тем более, что какое-то томление, какой-то зуд остались от всех этих цитат. Словно невидимые, бесплотные духи потоптали, помяли сердце, показали его заурядность, ничтожество...
- Вот такие пироги! - весело сказал он, подходя к автобусу.
Подчиняясь какому-то смутному голосу, Леонид, приближаясь, поправлял брюки - как бы для алиби. И самому сделалось смешно от этого. Когда он сел на свое место и мельком посмотрел на Славу, совершенно четко понял, что только что совершил подлость, гаденькую ученическую подлость. И зачем?..
Но то, что "операция" прошла лихо, быстро и с блеском, оставаясь тайной для окружающих, бодрило даже. И как бы снимало весь этот неприятный налет. Ну посмотрел и посмотрел. Ничего тут такого нет. И в книжках всё это можно было прочесть. Не дневник же в конце концов...
- Ну что, мастера и художники, вперед! - скомандовал Леонид сержантским голосом. Ему хотелось громко рассмеяться. Дядя Сеня завёл свой агрегат. Слава ничего не понял – сидел смотрел в окно. Об остальных и говорить нечего.
- Поехали...

*

«Сон, поразительный сон видел я... Видел, но забыл... Я возвращался домой, перед моими глазами еще пылали странные образы недавно увиденного, я знал, что приду и захочу всё это записать, я знал это и готовился. Но сел за стол гораздо позже, чем предполагал, сел и вдруг обнаружил в себе сплошное смущение, смущение и месиво из поверхностных впечатлений дня. Среди них можно выделить кое-что из работы, из намеченного для повести, из продуманного и прожитого просто так без мысли, но никак не удается выделить ткани сна столь поразившего меня поначалу. В повести появится женщина со странными тихими глазами, которая кроме своей основной работы будет для себя самой из интереса переводить с английского американскую книгу о сексуальной психологии, которая умеет видеть по рисунку отпечатка пальцев внутреннюю сущность человека, предсказывать ему будущее и толковать прошлое, которая вдруг сделается опорой в жизни и единственным серьёзным отсчетом для соизмерений и сравнений, единственной приколдовавшей...
Будет и Л. поставившая целью выйти замуж за иностранца и цели своей достигшая. Сначала афганец, папа которого работал в ФРГ в посольстве, от него сын, но дальнейшая судьба не сложилась, потом парень из Германии, младше ее, богатый, наивный, но который неизбежно раскусит ее. Но она достигла того, чего хотела...
Это всё мелочи, которые не имеют ни малейшего значения. Так и не было сна, так и не было впечатлений кроме фазана, лирохвостого золотого афганского неистребимо экзотического – прямо из султанского сада.
Факт остается фактом, и с этим уже ничего не сделаешь.
С такой фамилией просто нельзя не быть так называемым диссидентом. Особенно в такое время, как наше. В наше время вообще трудно найти кого-то на сто процентов уверенного в том, что диссиденты - это враги народа. Я так полагаю, что даже агенты спецслужб, которым по долгу службы приходится иметь дело с "инакомыслящими" (я бы не стал употреблять этот термин, я бы говорил просто мыслящими, но так как термин уже существует и нагружен определенным смыслом, употребим его) понимают или хотя бы ощущают в чем-то где-то рациональные стороны этого малочисленного, но все-таки движения. А если допустить, что сотрудники столь консервативного аппарата что-то допускают, то распространение на остальных граждан получится весьма красноречивое. Лишь ленивые и больные не чувствуют серьезности происходящих процессов в стране, в самых глубинах и на самом верху. Люди разных верований, разного образования и воспитания, даже различных убеждений составляют опальную категорию диссидентов. Среди них немало и весьма уважаемых во всем мире граждан. Это видимо, закономерно. И если копнуть историю, то так оно и должно было составиться, получается, так было всегда и потому нет никаких оснований для того, чтобы этого не было ныне.
Профессор логики, ветеран войны, автор нескольких книг по своей узкой специальности, диссертация его была посвящена логике Маркса,- этот человек вдруг в середине семидесятых годов пишет книгу, которая становится самой веской уликой против него, как советского гражданина, которая влечет за собой серьёзные контрмеры в адрес писателя со стороны государства. А на западе книгу оценивают высоко и присуждают ей годичную швейцарскую премию. И такое бывало. Книга называется "К сияющим высотам", или вершинам. Автор - Зиновьев. Как же так, ведь это противоречит замой главной моей жизненной позиции, единственной позиции, на которой я стоял, на которой я могу еще стоять - я же ожидатель. И как же так получается, что оказывается, бывает такой момент, что и ждать-то уже более нечего. Приходит миг и надо объяснить самому себе, что всё у ж е б ы л о. Я начинал великолепно, я такие подавал надежды, я так хорошо умел ждать, я был таким способным ожидателем. Я отлично справлялся с первыми этапами своего жизненного пути: я ждал правильно и правильного, я ждал терпеливо. Я ждал как все. Вот только разогну спину и приступлю к самому важному своему делу, к делу которое сделает мою жизнь осмысленной и вечной. Но разогнуться мне всё как-то некогда, то одно то другое, и я просто не знаю, как это удается кому-то в таких же условиях жить наполненно, жить своими ожиданиями и надеждами, которые имеют обыкновение не сбываться. Я и продолжаю неплохо. И моя голова ломится от планов и новых замыслов. Ах, как много можно еще поожидать от жизни, как много еще мнится впереди... И тут уж нет и быть не может никакой цензуры, тут уж я самовластен и самодержавен - попробуйте у меня отнять мое ожидание моего чуда? А! вот так-то! Границ нет, маленьких дел тоже нет, чужих жизней нет,- всё правильно и доподлинно вмещается в мою сферу, я всё охватываю собой, на всё я распространяюсь и всё объединяю, ибо не существует другой точки отсчета, кроме, как я сам. И тут уж не до суеты, не до мелких и расплывчатых увлечений без гарантий и плодов, тут надо сосредоточиться, собраться, тут надо выждать... Дело не шуточное и почетное,- быть ожидателем...
Я должен страдать. Я должен быть долго голодным и замученным долгами Я должен просыпаться рано с головою свежей и светлой, проясненной необходимостью бороться. Я должен просыпаться в каждый новый день с болью и отчаяньем: это мой последний день и мне уже не успеть никогда того, что, единственно может искупить мой грех восполнить мои задолженности. Я должен просыпаться из страдания в страдание. Чтобы голова моя стала моим кнутом, чтобы не осмеливался я день отдавать на приготовления - только на дело, на восхождение! Я просыпаюсь так, словно прочли мне приговор. Я в холодной горячке. Я не знаю бывает такое или нет, но я уже не могу остановиться, я весь в движении, я лечу, словно под гору и мне некогда задумываться над правилами, над условностями: я весь в слете. Я хватаюсь за рисование, и оно меня одаривает такими светлыми и мучительными минутами, что я потом из благодарности сочиняю великопафосные строки о предназначении рода человеческого, потому что я сам только что видел самое странное - ничего не было и вдруг появилось, родилось нечто. Оно меня пугает, оно завораживает меня. И я вдруг понимаю, что секунда эта - вся жизнь моя. Я должен так страдать, чтобы страдание мое меня толкало в новый день с тревогою и радостью, с восторгом. Ставить под каждым прожитым днем дату, как под произведением искусства. А не перешагивать даты, валяющиеся на полу между спальней, столовой и уборной. Я расписываю дни красками страданий и надежд, я дневной художник, потому что ночи нет и быть уже не может. Я всюду должен, я сам - долг. Я сплю и просыпаюсь с этим. И потому я не могу не страдать... Изо дня в день. Процесс нормальный.
С некоторых пор я стал осторожным и не подписываю свои картины и рассказы как раньше,- я не ставлю больше под ними чисел и годов. Я просто обозначаю, что это сделал я. Разве важно теперь, когда именно это случилось, вчера или пять лет назад? С некоторых пор – это с тех, когда я стал замечать, как быстро летит время. Я уже не мог не удивляться, что только что написанное вдруг бесконечно устаревало. Я сидел в ноябре, я смотрел на свою недавнюю весеннюю картину, которая на моих зимних старилась. Она хотела плакать, но у нее ничего не получалось. Она ничего не умела, кроме того, что висела и молчала. Она даже не интересовала никого кроме меня, я уж не говорю о том, что она не могла ни волновать, ни звать, ни переубеждать. Она старела. Это была ее единственная способность. Грусть ее безвозвратного угасания и мне передалась. И я решал не ставить больше дат, не означать годов и дней. Пусть грусть ее растянется немного - и так ей жить всего лишь миг короткий, каких-то триста лет.
Я по национальности амплификатор.
Не следует путать с аллигатором. Хотя по сути разница не столь значительна. Я амплифицирую всё мне попадающееся под руку и таким образом надеюсь аллигаторно амплифицировать свою жизнь. Не знаю, что из этого получится, но удержаться от обычного занятия теперь, когда предоставляется явная возможность, уже не могу. Беглый поточный диагноз – амплификаторная наркозависимость. Или наркамплификаторофилия. Следовательно и под моей жизнью, единственным произведением, которое заняло меня всерьёз и надолго, не следует ставить традиционной подписи - фамилия между двух дат. Достаточно оставить просто имя. И если единственное произведение, что занимало и занимает меня, удастся, это имя само будет и веком и годом и днём - оно будет всеобъемлющим, оно само станет, как дата...
Довелось мне прочесть рассказы Ольшанского, молодого писателя, опубликованные в одном из сборников. А остановиться я хочу на одном из них. Называется он, кажется, "Смерть Тамары". Почему? Я читал его и уже во время чтения возникла у меня интересная мысль о том, что такое повествование широкое и свободное хорошо ложится на экран, но что принцип положенный в основу его по плечу лишь такому филигранному мастеру, как Феллини Федерико. Начинается все с бесконечно живописной и сложной панорамы огромного живого базара. Массы людей, все чем-то заняты, людское месиво бурлит и колобродит. Из него как бы случайно вылавливаются отдельные лица людей, занятых своим делом, мы задерживаемся на них, словно невзначай, присматриваемся, и уже не можем оторваться, они становятся нашими знакомыми, мы уже считаем их близкими. Свои люди на базаре. Кто они. Постепенно, зацепившись за одну ниточку, раскручивается целая история. История человека, история общности людей, история базара. Мне очень нравится такой способ построения вещи. Он безумно сложен, потому что строится на предельной достоверности происходящего, это все должно быть так сделано, чтобы ни одного шва видно не было. Только тогда получится базар настоящий, только так имеет смысл думать и что-то предпринимать. И тут уж, если художник чувствует свою силу, не может быть границ для фантазии и творчества. Потому что сила его основана на глубоком знании предмета, в пределах этого знания всё дозволено. Будет и Гриша с печальными глазами пророка, будет его странная жизнь и непонятные исчезновения, будет тембр именно его голоса звучать. Будет и хозяйка базарного буфета, как мать всего базара, будет и старик с граммофоном, который за давностью лет уже и не помнит зачем он приходит сюда. Он, как и все остальные, не может без базара, он не знает ничего другого, это его жизнь. Будет Сказка, конечно, будет свой герой-комбинатор, которого ждет поражение, будет большая любовь.
Конечно, очень тяжело сопрягать с нашей бурной реальностью такого рода пережиток, возводить его в степень обобщения, образа, но мне, признаться, действительно очень и очень симпатичен большой и с первого взгляда безалаберный, но живущий по своим строгим и неприкосновенным законам, базар. Я люблю эту странную атмосферу возбужденности, вольготности, что ли, упоения свободой. Для меня так же как и для завсегдатаев базара, он не просто место для купли и продажи - это жизнь, большая и сложная. Не знаю, осуществится ли когда-нибудь что-нибудь подобное, но идея замечательная. Это большая и бессмертная страна по имени провинция - большое отражение все тех же мировых проблем. Я вздумал с самого начала сюда приплести Феллини, почему-то и представлял временами именно итальянских героев, но все они итальянские по филигранности конструкции, по виртуозности исполнения, по духу же они глубоко до бесконечности наши – человеки с базара... Молодой писатель Ольшанский не знает, что я читал его рассказ, а если бы узнал, то обязательно бы написал полностью всё, чего в рассказе не хватает из придуманного мною, чтобы я мог спокойно разбираться с событиями, персонажами, цельной конструкцией. Однако, важно другое - то, что рассказ этот уже есть, он живет предоставленный в огромном тираже многим, он ждет своего претворителя, который не только представить и вздохнуть способен, но настоять, но оплодотворить, но сделать... По теории вероятностей такое вполне возможно. Если учесть, что по теории вероятностей все возможно. Что ж, даже при таких оптимистических прогнозах мне остается всего лишь одно - ждать. Может быть и в самом деле чего-то дождусь...
Нельзя не признать, что она права, моя знакомая, утверждающая, что если бы у меня была полна пазуха забот, если бы мне это было жизненно необходимо, я бы и писал, не вставая по десять часов в сутки и работал бы самозабвенно и не было бы у меня такого количества времени потрачено на стоны, на скрежет зубовный. Да, несомненно, в этом что-то есть. Будучи, допустим, на месте Ежи Урбана, я конечно бы справлялся со своими обязанностями и еженедельно давал бы положенной материал в номер. Я просто не мог бы, как честный человек поступать иначе, я был бы настроен именно на такую работу, и у меня бы все получалось, так как висело бы постоянно надо мной - надо! Нет, не голые это слова. Нелегко возразить на простое: а почему же, не являясь Урбаном, ты не пишешь еженедельно для своего маленького журнала такие же небольшие статьи, отвечающие самым насущным запросам общественной жизни? Прост ответ и трогателен. Потому что никому моя писанина в таком случае кроме самого меня не нужна. А этот стимул уж заметно ослабел. Когда я сам решаю, делать или не делать, мне очень легко найти миллион причин чтобы не делать. И непросто подыскать неопровержимые аргументы за то, чтобы делать. Я слаб по натуре, мне стимул нужен непременно. Или хотя бы оправдание. В любом случае я должен постоянно чувствовать свою собственную необходимость, необходимость того, что я делаю. Иначе мне трудно, а я боюсь трудностей, я подчиняюсь им. Ведь логично, что человек не лезет через гору, если ему это не надо. А когда понадобится - он одолеет или погибнет. Так вот мне постоянно надо помнить, что лишь на горе или еще лучше - за горой находится то, что мне надо, мне постоянно надо идти в гору, надо работать. Но для этого мне необходимо сознавать, что это еще кому-то кроме меня необходимо ... А почему она, права моя знакомая? Она хорошо меня знает...
Я выходил из дома со странным предчувствием, что непременно что-то случится со мною сегодня. Я не мог бы ответить, что давало мне повод думать так, но ощущение было столь четким, что я начал внимательно присматриваться к себе, чтобы не пропустить этого странного мановения. Я не знаю, случилось ли то, о чем я думал, вернее, то, чего моя подсознательная взыскательная натура ожидала, не могу сказать, потому что всё было в общем-то нормально и никаких отклонений от естественного течения жизни не наблюдалось. Не могу же я считать чем-то особенным встречу с человеком, которого я не видел несколько лет, человек этот мне никто, просто кое-что нас связывало в те давние года. Это была женщина. Встреча произошла таким образом. Я себе входил в метро, вдруг кто-то взял меня за руку со словами «привет, Леонид». Я посмотрел на говорившего и узнал тут же девушку по имени Соня. (А почему бы и нет?) Как только я ее увидел, в один миг, это нельзя назвать воспоминанием, это просто дуновение какое-то оттуда пришло ко мне, - я в один миг увидел кладбище и глаза и траву, и звезды. Увидел и сказал: "Здравствуйте. Сколько лет, сколько зим!" Сказал и сам почувствовал, как это глупо и банально. Почувствовал, но стыдно мне не стало, так как тут в этом случае можно было быть как угодно пошлым - все сойдет. После этого мы поговорили, обменялись новостями, которые в основном сводились к тому, кто кого родил, когда и для чего. Семейные темы для такой женщины - это основа всех разговоров. А мне что? Я спокойно поддерживаю любые разговоры. Мне просто интересно было наблюдать за моей собеседницей теперь. Я хорошо помню её несколько лет назад – времена кладбища, травы и звезд. Она была удивительно стройной и при этом сдобной, она была, что называется создана для любви.
- Боже, это ж получается, что мы с тобой не виделись больше пяти лет,- проделав сложные вычисления и сопоставления, подвела итог Соня.
- Да, так вот выходит, - на все был согласен я, не собираясь подсчитывать и сопоставлять. Дуновения с кладбища доминировали в моих невольных воспоминаниях-ассоциациях.
- Даже страшно теперь и представить себе, как я тогда тебя... как была в тебя влюблена тогда... Уже пять лет прошло, оказывается…
- Почему же страшно?
- Потому что жутко давно это было.
- Но ведь было. Значит, оно навсегда осталось в тебе, как пулевое ранение, это навсегда только твое, пока ты помнишь, пока ты можешь вспоминать, твое богатство.
- Красиво говоришь.
- Тебе повезло тогда.
- Почему?
- Повезло, что это был я, а не какой-нибудь негодяй, который сгубил бы тебе жизнь, на этом всё бы и закончилось.
- А если бы не сгубил, а наоборот, одарил?
- Так, это уже сложно...
Поговорили. И почувствовали наверное одновременно, что пора прекращать разговор. Она страшно располнела, несколько раз сказала о том, что активно собирается худеть. Почему-то стали очень видны ее неровные зубы и крупные поры на носу и под глазами. Неухоженность кожи и одежды, рук и обуви, следы нескольких замужеств и все неудачные – этого не скрыть женщине которой под тридцать. Договорились мы до того, что она спешит, что ей уже надо бежать, так как мама должна уходить на работу и надо сидеть с малой. Она попросила мой телефон, так как муж теперь у нее где-то в отъезде, сказала, что позвонит обязательно. Я продиктовал номер автоответчика диспетчера неотложной ветеринарной помощи. Разве о такой встречи предчувствием изнывала моя легкоранимая и впечатлительная душа? Что-то случиться должно было выдающееся, особенное, не повседневное, из ряда вон - вроде попадания под машину или падения кирпича на голову. Не было ни того, ни другого. Я просто вернулся домой. Недоумевая... Соня? Почему Соня и при чем тут кладбище?..
Хорошо, допустим, это у меня получится, как говорится, пройдет, и никто не велит мне расставаться с приобретенным. Но что, как мне будет говорить моя собственная совесть по поводу того, что я украл это своё достижение. Ведь и теперь еще, через скоро десять лет, я стыжусь одного "своего" сочинения. Я писал, точно зная, что это я сам придумываю, потому что недавно прочитанное и воспринятое было еще во мне и было моим. Я не списывал, я не калькировал, я просто пользовался, зная, что этот вариант проверен и будет воспринят правильно. Сам я не был способен на такое. Всё, что мне удавалось сделать или придумать уже через пару лет казалось мне совершенно беспомощным и наивным. Я добился своего, и та моя (опять забыл поставить кавычки) работа была достаточно высокого оценена. Она сослужила мне службу, на которую и была призвана. И дальше, теперь соблазнительно воспользоваться таким же приемом, - авось и на этот раз проскочит, авось и теперь в более крупном масштабе повезет. Но тут дело гораздо сложнее, так как связано с производством и мне ужасно трудно будет преодолеть самого себя: добиться, настоять, проследить за правильной и дотошно детальной организацией именно того, что мне надо. Это вполне реально, ничего сверхъестественного я не собираюсь делать, но постоянная привычка, манера /уже/ работы – как получится, как вывезет кривая грозят сорвать и эти мои скупые благие намерения. Угроза серьезна, так как я слишком хорошо себя знаю: при первом же "нет" будут поиски выхода из положения и в конце концов все сведется к простому и банальному, к тому, что я мог бы с самого начала сам придумать и сделать. Но почему-то так поступать не стыдно, не зазорно. Вроде бы так оно даже естественней... Больше всего бесило то, что это был разговор, слова, дальше которых дело никогда не заходило и не могло зайти. Сашка сидел со скучающей физиономией и спокойно говорил навязшие в ушах вещи о том, что надо делать лишь то, что волнует тебя, во что ты по-настоящему веришь. (и как всегда от этих слов переходил к другим более общим, потому что вера - эта тема всеобъемлющая и обязательно находит выход на человеке мыслящем в государстве, которого основная функция - обеспечивать свою стабильность и сохранность находится в диалектическом противоречии с развивающимся постоянно общественным сознанием. Особенно, если общественным называть свое собственное сознание как это делал Сашка, как это делаем все мы, рассуждая, рассуждая, рассуждая... Да, вполне может быть, что Леонид согласился бы с ним, не стал бы спорить, но… Нет, Леонид тут не причем. Я сам, отстаивая какие-то слабые нападения его на то, что мол нельзя снимать вещь без собственного убеждения в правоте героя, что гораздо правильнее честно зарабатывать деньги откровенной макулатурой о болтах и гайках. Нет,- говорил я ему, если речь идет о человеке не может быть не интересно даже и то, в чем я не согласен с ним, или согласен не полностью, или просто не понимаю его, сам по себе человек, не зависимо от его убеждений и устремлений - это мне всегда интересно. И сделать что-то и человеке - это не может быть не интересно. Это гораздо интереснее мне, чем самые ответственные болты и гайки... Он не согласился, он сказал, что не понимает такой позиции и выразил нечто на подобии собственного кредо: я сознаю, что я честен и мне этого достаточно. Туг я, обычно сохраняющий невозмутимость и спокойствие, отрешенность в такого рода разговорах - я для себя выяснил уже давно, что никто никогда разговоров не перешагнет, так и будут все скулить и не делать ничего - вспылил, я не мог уже не вспылить, потом что этот недовольный Саша - это просто образец чванливости и пустоты: он всем недоволен, ему все не нравится, он брюзжит, он усмехается, когда я спрашиваю его, что он сделал, чтобы стало по его мнению лучше, что он предпринял, куда он обращался, потому что этот Саша расстроил меня - это надо же быть таким глупым в столь солидном возрасте. Я вынужден был говорить опять говорить ему о простом и понятном, о том, что честным нельзя быть сидя на диване, это лягушачья честность никому не нужна, только мертвые люди могут поступать таким образом. Это очень удобно - все иметь, пользоваться определенными привилегиями, которые общество гласно или негласно предоставляет в связи с положением родственников и делать при этом недовольную мину – мол, ах как всё тут плохо, ах как все мерзко. Я сразу же как только начал говорить пожалел об этом, - потому что хорошо знаю, не приведут слова ни к чему. Не помогут они, если уже пробрался в человека вирус этот. Не излечат. Но я говорил довольно долго, видел, как слова мои наталкивались на совершенное равнодушие и выражение сытости в глазах слушавшего, но не слышавшего Саши. Я давно уже говорю только с самим собой. И это не может быть не обидно: повсюду, везде есть молодые и здравомыслящие люди, с которыми приятно встречаться и говорить. Но всегда звучат одни и те же слова, всегда встречаются одни и те же интонации. Но ничего, ничего ровным счетом за этими словами не стоит. Как, впрочем, и за моими»...

Мы привыкаем к лицам живущих рядом людей, к их голосам, к заурядным и похожим способам их проявления, привыкаем к небрежности и необязательности в общении с ними, к мельканию дней и встреч, к самому присутствию в этом калейдоскопе событий, как к одалживанию, привыкаем.
Мы живем хорошо, часто с комфортом, честно стараемся исполнять свои обязанности, достойно вести свои роли, какими бы сложными они не были. Мы привыкаем носить ткани из полимеров и обходиться без мелочей и пустяшных нюансов вроде психологических тонкостей. Наш век стремителен, и мы практичные и рассудительные люди, хорошие в основном.
И редко-редко попадается среди нас чудак, которого еще может осенить своим крылом, как прозрачной тенью, старинная эта и торжественная мелодия:"Будь счастлив, человек идущий мне навстречу!.. Спасибо тебе за то, что ты есть!" Мы удивляемся виденью, как призраку идущему на цыпочках. Наши души откликаются на трепетный этот лучик и на мгновение приоткрывается для нас другая жизнь, в существе своем непостижимая, и мы понимаем, да, можно бы и так, и, наверное, даже лучше бы именно так, что-то есть в этом святое и вечное, вот бы все могли так жить открыто и честно... Но удивление, как праздник, проходит и снова наступают будни. В толчее забот хочется иногда остановиться, подбодрить грустного человека или бескорыстно помочь незнакомому старику. Купить букет роз и подарить его просто так первой встречной самой некрасивой девушке и улыбнуться ей, и увидеть в ответ робкую недоуменную, но такую чистую улыбку. Хочется порой сделать что-нибудь такое, что взорвало бы привычную жизнь, как праздничный фейерверк. И одного этого желания кажется уже достаточна, для искупления многочисленных долгов, и оно само уже кажется добрым делом, это желание, одно оно уже окрыляет и заставляет гордиться. А на реализацию планов на воплощение желаний в жизнь как-то не остается сил и времени, всё как-то некогда, всё как-то не до того. И приходят в нишу жизнь новые люди и постепенно растворяются среди прочих знакомых, и всегда кажется, что праздник где-то впереди, что он только еще предстоит. Леонид остановился, не доходя шагов пятнадцать до толпы. Смотреть ему отсюда было не очень удобно, но он почему-то не мог заставить себя приблизиться и смешаться с простыми, посторонними, непосвященными зрителями. Всё-таки дело касалось его будущей профессии. И этого никак нельзя было в себе зачеркнуть. Ведь очень ясно было видно, что при всей похожести, разительно отличались друг от друга те, кто имел право зайти за веревочное ограждение, и те, кто должен был тесниться в стороне, сверяя все подробности происходящего любопытными глазами. Чем они отличались, такие же голые, такие же бронзовотелые люди, приехавшие на этих пыльных автобусах, почему все сразу узнавали причастных к этому празднично-удивительному делу, там внизу у кинокамеры? Трудно сказать, но только всё было именно так. И Леонид чувствовал, что, имея моральное право быть там, он пока еще оставался на этой стороне среди любопытных и посторонних, то есть, и там еще не был, но и тут уже не мог находиться. Поэтому он и стоял в одиночестве. С приездом толстого человека в шортах, все сидевшие поднялись и стали делать вид, что очень чем-то заняты, что у них просто непочатый край забот. Зачем-то вспыхнули и погасли осветительные приборы. Кто-то что-то прокричал и одна лодка отплыла от берега. В лодке сидела девочка в старомодном белом платье и мальчик в тельняшке. Все стали смотреть на лодку - всё-таки что-то живое, двигающееся. Мальчик неумело управлялся с тяжелыми для него веслами, а девочка ни на кого не обращала внимания и. казалась полностью погруженной в свое простое тихое занятие - она опустила пальчики в воду и наблюдала, как обтекала их теплая вода, как образовывались маленькие голубые бурунчики.. А может быть она пыталась рассмотреть что-то на дне морском или старалась уловить своё собственное отражение.
Леонид же не мог почему-то оторвать взгляда от сутулой спины парня с пластмассовым козырьком на голове. Спина эта мелькнула при отплытии лодки и сразу же привлекла к себе внимание. Поворот головы, жест, вся фигура парня показались знакомыми. Леонид почти тот же час узнал эту фигуру, но всё-таки сомневался. И почти невольно стал приближаться к обрыву, пристально ее рассматривая. Но она, как на зло, всё время скрывалась за выступом берега или за камерой, или вообще исчезала куда-то. Потом она появилась около толстого человека в шортах и от него метнулась куда-то в тень, потерялась. Леонид продолжал двигаться по кромке берега и вплотную приблизился к группе зрителей. Такие праздные наблюдатели всегда выбирают самые удобные для обозрения точки. С этого участка, действительно, вся съёмочная площадка была видна, как на ладони. Протиснувшись среди горячих тел, Леонид занял место прямо около ступенек, вырытых в обрыве. Спускаться по ним вниз никто из посторонних не пытался, слишком они были аккуратными для дикого берега. Как только Леонид расположился и стал искать внизу знакомую фигуру, среди стоящих рядом произошло какое-то движение. Снизу поднимался невысокий человек в пластмассовом козырьке на голове, он уже был в рубашке, и хотел пройти мимо, но Леонид мешал ему, и приходилось молчаливо искать способ, как бы разминуться в людском скоплении. Однако Леонид специально загораживал дорогу. И парень, раскусив злой умысел, поднял глаза удивленно и зло. Он явно спешил и такая задержка никак не входила в его планы.
- Ты? - вырвалось у него.
- Я,- смеясь, ответил Леонид.
Перед ним стоял Валентин Аксельрод собственной персоной, несколько обрюзгший и явно опешивший от столкновения с человеком из другого мира.
- Какими судьбами?
- А ты?
- Я?.. Да я тут… Послушай, я реально спешу, давай поговорим после. Подожди меня. Я скоро вернусь. Лады? – Аксельрод решительно прошагал мимо.
- Лады. А ты куда?
Леонид пропустил Валентина, но тут же ловко последовал за ним, и они вместе прошли сквозь плотное кольцо зрителей. Краем глаза Леонид отметил, что проводили их завистливыми взглядами с любопытством и неким замешательством: киношники пошли!
- Я? - опять переспросил тот.- Да надо подскочить тут в одно местное заведение.- Он подошел к легковой машине, открыл дверцу.- Привезти надо кое-кого. Так что...
- Так я свободен, я могу и с тобой, если не помешаю,- просто оказал Леонид. Он продолжал улыбаться, был искренне рад нежданной встрече, тем более, что случилась она в таком замечательном месте и при таких необычных обстоятельствах.
- Да? Ну поехали,- без особого желания пригласил тот и сел на переднее сидение. Леонид поместился сзади.
- Давайте, Миша, пожалуйста, в гостиницу, Ирину Борисовну заберем,- мягко обратился Валентин к водителю.
- Вот, елки-моталки, контора. Только что ведь оттуда ехали. Что, нельзя было забрать? - возмутился Миша.
- Это не ко мне,- отвел горячее выступление Валентин.- Вы же прекрасно понимаете, что ехать надо. И скорее...
Он повернулся на сидении спиной к дверце, чтобы удобнее было видеть Леонида. Когда машина выехала на улицу и влилась в поток транспорта, достал сигарету и закурил.

- Ну, рассказывай, как ты, где?- спокойно попросил он.
- Я-то? Да вот узнал, что ты здесь, решил приехать, навестить,- веселился Корнев.
- Молодец. И давно? - видно было по всему, что Валентину не до шуток, он был озабочен чем-то своим.
- Только что. Прямо с самолета. И к тебе. А ты смурной какой-то, гостей не встречаешь...
Валентин посмотрел удивленно, словно стараясь проникнуть в причину несоответствий настроений. Глаза его были при этом грустными, а может быть просто усталыми.
- Я отдыхаю тут недалеко,- почувствовал, что надо менять тон Леонид.
- Что, отпуск что ли?
- Нет, не совсем... Хотя, да, можно и так выразиться. В каком-то смысле отпуск,- спутался Леонид, не решаясь так сразу огорошить Аксельрода главной новостью о поступлении в институт. А то, что эта новость произведет на Валентина впечатление Леонид не сомневался.
- Отпуск - это хорошо,- нейтрально заметил Валентин, глядя то вперед, то на руки Леонида вцепившиеся в подголовник сидения.
Машина взбиралась по узкой улочке круто вверх, пылила нещадно, затем, одолев поворот, со скрежетом вырывалась по галечной крошке на асфальт и летела мимо приземистых домиков, спрятанных за высокими заборами.
- А вы давно тут? - имея в виду съёмочную группу, спросил Леонид, отстраняясь от окна, в которое затягивало пыль.
- Прикрой окошечко-то! - сказал водитель. Леонид поспешил исполнить просьбу и больно ударился локтем о дверцу.
- Мы здесь уже почти два месяца. И сегодня как раз последний день. Так что все нервные. Завтра вечером отправляться будем,- объяснил Аксельрод.
- Повезло, значит,- потирая локоть, сказал Леонид.- А я гуляю себе по берегу, никого не трогаю, вдруг смотрю и глазам своим не верю: собственной персоной во всей своей красе Валька ибн Аксельрод! - вернулся к своему веселому тону Корнев. - И голый ко всему. И злой. Но всё равно я страшно рад. Мне всегда везет, когда я тебя встречаю... Ты чего молчишь?..
Мелькнули стройные корпуса обширного пансионата, убежал назад массивный бетонный забор. Свернув направо, в узкий проезд по полосатым теням кипарисов, машина проехала вокруг клумбы и остановилась, взвизгнув тормозами. Валентин распахнул дверцу, вышел и остановился. Леонид последовал за ним.
- Леон, ты знаешь,- тихо оказал Валя, когда Корнев выбрался из машины.- Я тебя очень хочу попросить не называть меня Аксельродом. Хорошо?
Леонид ничего не понимал. Он широко открыл глаза и пытался сообразить, шутка это или некий розыгрыш. Никогда ничего подобного за Валентином не наблюдалось. И теперь он был серьезен, смотрел куда-то в сторону.
- Дело в том, что я теперь Виноградов, понимаешь? - Да,- ответил Леонид и по глазам его хорошо было видно, что ничего он не понял. – Псевдоним? – ляпнул он беззаботно.
Аксельрод скривился болезненно, будто подавился колючкой. Откашлялся и, выбросив окурок, затоптал его нервно.
- Дети,- коротко произнес, как выдохнул он, и после небольшой паузы добавил.- Сам бы я не сделал этого, но ради детей. Пусть лучше по матери будут, Винокуровы. И я вместе с ними... Да... Ну ладно, я сейчас,- бросил он уже громко и легкими шагами взлетел по ступенькам гостиницы, скрылся за стеклами вестибюля, в которых отражались аллеи и белая беседка с затененными скамейками.
Тень в отражении казалась почему-то коричневой. И вокруг было удивительно безлюдно. Все пропадали на пляже, ловили загары в послеобеденное время, окупали полной мерой удовольствий свое пребывание на курорте, гоняли мячи, купались или просто сидели на песке. А некоторые и работали, снимали, например, кино...
Ирина Борисовна была рыхлой пожилой женщиной в легкомысленной белой панамке и синих противосолнечных очках. Обнаженные ее руки были покрыты розовыми пятнами. Сразу было понятно, что она коварному южному солнцу сознательно предпочитала надёжную тень. Походка ее была не очень уверенной, так как слишком тонкими для ее обширного тела были каблучки на босоножках. На переднее сидение Ирина Борисовна сесть отказалась, сказав, что там наиболее опасно. И потому Леониду пришлось отодвинуться вглубь машины, давая пространство сидения тучной артистке.
- Голубчик,- трогательно сжимая губы, обратилась она к водителю.- Только ради бога, будьте осторожны в пути, очень вас прошу.
Долго и хлопотно устраивалась она на сидении, распределяя свое тело наиболее удобным образом, низко пригибала голову, чтобы не коснуться потолка и оправляла на себе белый брючный костюм. Салон наполнился густым запахом парфюмерного магазина.
Валентин сел на свое место, аккуратно закрыл дверцу и тихо сказал водителю:
- Вперед, Миша!
Тот кивнул.
- От винта! – скомандовал браво сам себе и вдавил педаль газа, машина рванула так, что Ирина Борисовна взвизгнула и всплеснула руками. Глаза ее под синими стеклами очков округлились и тонкие выщипанные по моде сороковых годов брови вползли высоко на лоб, к самой панамке, рот приоткрылся так, словно в нем застряла буква "о", и всё лицо заметно удлинилось. Машина с шипением описала круг возле клумбы, выскочила на асфальт дороги, резко вильнула направо и помчалась вниз. Транспорт для обслуживания киногруппы арендовался в местном прибрежном автопредприятии. Миша был настоящим крымским асом со стажем, и Ирине Борисовне ничего не оставалось, как только вцепиться одной рукой в специальную рукоять над дверцей, охать и закрывать глаза на поворотах, второй рукой крепко держась за локоть Леонида. Конечно же, продолжения разговора в такой обстановке не получилось. Да и путь весь обратный показался гораздо короче, хотя ехали теми же улочками и еще раз встретили ту же коротконогую лошадку. Когда автомобиль последний раз качнулся и замер на берегу Ирина Борисовна разжала руку и проговорила елейно:
- Спасибо вам, молодой человек, за поддержку.
В зеркальце заднего вида насмешливо полыхнули Мишины темные глаза. Леонид в ответ лишь улыбнулся, потирая локоть, и вышел из машины вслед за Ириной Борисовной и даже придержал ее за руку, когда она перешагивала небольшую ямку.
- Я так вам признательна, молодой человек, - рассыпалась пожилая женщина, шагая осторожно и внимательно глядя себе под ноги.- Если бы не вы, я просто и не знаю...
Валентин шел рядом с ней с другой стороны, чуть сзади. Он ни разу после гостиницы не взглянул на Леонида, словно и не было его. Леонид же поглядывал на него постоянно. Когда стали подходить к ступенькам в обрыве и Леонид почувствовал, что приближается та самая черта, за которую он пока отупить не может, не имеет права, он спросил своего приятеля несколько развязно:
- Так что, Валёк, говоришь, уезжаешь?
- Да,- коротко ответил тот.
- Бывает.
- Да уж.
- И мы что, не поговорим? Разве нам нечего вспомнить?
Ирина Борисовна подумала, наверное, что слова обращены к ней, восприняла их, как шутку, и тихонько засмеялась уложив яркие губки сердечком.
- Ты запомнил, где мы разместились? - чуть замедлил шаги Валентин.
- Да.
- Моя комната - номер двести два. Вечером, если хочешь, заходи. Часиков до семи мы будем еще на месте,- объяснил он, как показалось Леониду, совсем без желания.
Навстречу двигалась высокая стройная девушка в модных, как глаза стрекозы, очках, минишортах и в рубашке цвета хаки завязанной на животе узлом. На смуглых чуть полноватых ногах повыше колен шариковой ручкой были нарисованы цветы. Девушка улыбалась Ирине Борисовне и тянула радушно к ней загорелые руки. Леонид остановился, тем самым как бы освобождаясь от роли сопровождающего и передавая женщину встречавшей. Та вцепилась своими бледными руками в ладонь девушки и стала жаловаться ей на совершенно невозможного водителя, который опять чуть не убил ее. Перед ступеньками они остановились. Народу несколько поубавилось за счет того, что основная масса переместилась вниз, на выступающие из воды скалы. Видимо, кто-то дал такое разрешение, и теперь камни были сплошь облеплены телами праздных ротозеев. Девушка спускалась первой и за руки поддерживала Ирину Борисовну, следующую за ней. Тонкие каблуки босоножек глубоко впивались в землю, ноги не хотели сгибаться и вся белая фигура пожилой женщины выглядела со стороны комично. Валентин за ними тоже направился было к спуску.
- Ты знаешь, старичок, - как можно проще сказал Леонид.- А я поступил на кинорежиссерский факультет.
Валентин остановился, поднял глаза.
- Поздравляю, - тихо сказал он. - Кто набирал курс? Леонид назвал фамилию преподавателя небрежно, как нечто само собой разумеющееся. Ему интересно было смотреть за изменениями происходящими в лице Валентина. Сделалось вдруг легко, весело и в то же время почему-то очень жалко этого сутулого и немолодого уже человека, скрывающего от беспощадных лучей солнца свою овальную лысину под матерчатой кепочкой с пластмассовым козырьком. Его утопический план, казавшийся еще полгода назад вполне логичным и реальным, вырисовывался теперь громоздкой бессмыслицей. Ну, действительно, стоит ли тратить долгие годы на постижение премудростей кинопроизводства и проходить самолично вое ступени от постановщика декораций и осветителя, через помрежа и ассистента до второго режиссера, чтобы в конце концов иметь право заявить себя, так творческую личность в киноискусстве? Когда можно всего того же достичь гораздо более рациональным путем - поступить в ВУЗ, получить образование, соответствующий диплом, то есть документ, дающий право сразу называться кинорежиссером. Ведь это в конечном итоге даже гуманнее, не так ли? Валентин постарался улыбнуться. А может быть он и действительно искренне улыбался, но Леониду показалось, что он натужно раздвинул губы и произнес еще раз:
- Ну что же, поздравляю. Молодец.
Леонид согласно кивнул.
- Спасибо.
- Да нет, это тебе спасибо, порадовал. Признаться, не ожидал. Ты же, вроде, не собирался? - опросил Валентин.
- Ну почему же не собирался,- уклончиво ответил Леонид и улыбка его должна была обозначать легкий укор: как, мол, можно не замечать очевидных вещей, понятно, что я парень себе на уме и не стану обо всем распространяться, но чтобы не заметить столь явного...
- Да, молодец. Ну и как состав группы? – поинтересовался Винокуров, он же Аксельрод, - Там наш один парень должен был в этом году поступать, отпуск взял, коллега мой. Высокий такой, зовут Евгений. Не знаешь?..
- Я другое знаю,- радостно сообщил Леонид.- Угадай, кто со мной еще поступал?
- Я об этом тебя и спрашиваю.
- Да нет, я о наших общих знакомых.
- Не представляю даже.
- Подумай.
- Ну, ей богу, не могу сообразить. - Эх ты, старина, друзей стал забывать,- укоризненно покачал головой Леонид,- Нехорошо.
- Не валяй дурака. Кто?
- Не знаешь, значит? А сам говорил, что он далеко пойдёт.
- Игорь?
- Да.
- Ну и? Леонид сочувственно покачал головой и приподнял плечи, мол, - что ж я мог сделать?..
- Надеюсь не на творческих?
- Именно,- возразил Леонид.
- Поспешил он,- выдохнул Валентин, как бы делая вывод для себя уже давно определенный.- Ну, а так ребята что из себя представляют? Крепкие? С опытом производства, наверное, все?
- В основном. Но девушка одна поступила так прямо со школьной скамьи.
- По блату, ясное дело.
- Забыл фамилию... И откуда приехала не помню...Но только о ней и разговоров было – мол чудо-ребенок, просто вундеркиндос!..
- Или по блату, или талантливая,- сказал Валентин равнодушно и почему-то посмотрел на самого Леонида грустно и чуть ли не сочувственно. – Хотя как это можно определить?..
- Трудно, но можно,- постарался так же нейтрально проговорить Леонид.
- Точно,- вяло согласился Валентин и почувствовал, что разговор окончательно не склеивается. – Ну что ж,- бодро вскинул он руку.- Желаю тебе удачи, Леонид!
- Спасибо,- ответил на пожатие руки Корнев и захотел сказать что-то очень важное, умное и красивое. Что-нибудь о смысле киноискусства и служения ему, о собственных планах, о силище необыкновенной, которую он в себе ощущает, о том, что и у Валентина всё обязательно сложится удачно, что они еще непременно свидятся и сделают еще вместе что-нибудь такое...
Но он не успел сказать ни слова. Снизу послышалось:
"Винокуров! Где Винокуров?! Валенти-ин!" И Валентин засуетился, стал спешить.
- Заходи,- только и крикнул он на прощание, сбегая вниз по ступенькам.
- Пока, - вдогонку сутулой спине послал Леонид и махнул рукой, как машут провожая корабли.
Постояв еще немного на берегу, Леонид почему-то совершенно утратил интерес к происходящему на съёмочной площадке. По всему было видно, что делается какое-то очередное детское обыкновенное кино, которое уже сейчас, во время производства, обречено на новую заурядность, точно так же, как толстый режиссер с секундомером на груди и в шортах, обречен на получение постановочных и инфаркт в конце жизни. Леонид видел всю эту напрасную суету многоголового коллектива и знал, что настоящее кино делается как-то иначе, не может быть все так просто при создании шедевра. Не может большое полотно рождаться с участием пошлых девиц со стрекозиными глазами и рыхлых бабушек на шпильках, не может иметь отношения к великому вся эта мышиная возня. Он знал, что сам никогда не будет к такому причастен, что у него всё будет по-другому, не так, как здесь, где бесконечно повторяется один и тот же дубль с лодкой и замученной долгой качкой девочкой в белом платьице, всё будет у него иначе...
Леонид повернулся и спокойно пошел к турбазе. Синие тени ложились от кипарисов на набережную. Отдыхающие стояли в очередях, читали газеты или сидели, глазея по сторонам. Море кипело от бесчисленных тел, гидроциклов и вращающих архаичными лопастями водяных велосипедов. Длинный изогнутый дугой пляж гудел, хлопал ладонями по мячам, бросал фруктовые огрызки в большие металлические урны или закапывал их незаметно в песочек, потел, играя в карты или домино, изображал задумчивое лицо при команде фотографа "внимание, снимаю», заводил мимолетные и опасные знакомства, просто лежал на разостланных полосатых полотенцах, отдаваясь редкостному солнцу, жарясь, блаженствуя.
Неожиданно для себя Леонид оказался в тенистой аллее, которая привела его к открытому павильончик со скромной табличкой "библиотека". Тут было пусто. Леонид взошел на веранду и оказался с глазу на глаз с молоденькой библиотекаршей, скучавшей за столом над потрепанной книгой. При виде посетителя-читателя она засуетилась и даже поднялась навстречу.
- Вы что-то хотели? - спросила она.
- Да,- мягко ответил Леонид и вспомнил самое замысловатое название из списка необходимой для института литературы.- Я бы хотел взять перечитать роман "Буденброкки" Томаса Манна.
- У нас такого нет,- растеряно ответила ему в тон девушка.
- Очень жаль,- томно проговорил Леонид и спокойно удалился.
В душе у него кружилось веселье, хотелось прыгать и хохотать, хотелось очаровывать всех и петь с эстрады, хотелось пройти по канату под куполом, хотелось, чтобы все люди его любили, знали и приветствовали. Он вприпрыжку побежал вдоль аллеи. Он был почти уверен, что не пойдёт в гостиницу, в номер двести второй, где будет ждать его бывший приятель, добрый, но несчастный парень Валька Аксельрод, он же - Винокуров... Ему это было уже не нужно...

*

«Цирк почему-то не был заполнен.
Я слонялся по его закулисной части и постоянно натыкался на угрюмых сгорбленных людей, чьи лица казались мне знакомыми. И лица эти при встрече со мной тускнели еще больше и тут же исчезали, отворачивались, или просто растворялись в воздухе. В коридорах было темно и прохладно. В коридорах было темно и прохладно.
Воздушная гимнастка, с которой я был знаком еще в школе, девушка с загадочным именем Регина, была закутана в длинную сиреневую марлю. И хвост волочился за нею по всем коридорам. Регина прижимала к груди свою пораненную руку и покачивала, словно ребенка. Щеки ее были вымазаны чем-то синим. Не так давно Регина исчезла из моего поля зрения. Она стала встречаться с клоуном Сашей, главным номером которого был знаменитый кувырок назад на проволоке. Он был старым и морщинистым. Во время выступления лицо его было скрыто маской, сделанной, из тонкой резины. Маска имела свойство растягиваться и полностью повторять мимику человека. Но, когда после представления клоун Саша снимал, срывал, стаскивал с себя эту маску - лицо было мокрым и воспаленным. Наверное именно из-за того, что долгие годы Саша носил маску, лицо его состарилось гораздо больше, чем маленькое мускулистое тело. На вымочаленном лице старого клоуна светились большими грустными драгоценными камнями серые глаза. Из-за этих глаз Регина и прильнула к клоуну Саше.
Сейчас в коридоре она была одна.
Жонглировал факелами какой-то высокий грузин. В черном фраке прошел иллюзионист. Прошуршал за ним странный тонкий плащ из звезд и воспоминаний. Из каждой двери смотрели глаза невидимых. Темными группами стояли вдоль стен тени, тени, тени...
Узкая золоченая лестница вывела меня в первые ряды амфитеатра.
Совершенно неожиданно я оказался рядом с пухлыми темно-вишневыми креслами. Которые так и притягивали меня, просили сесть. Бросались под ноги. Я пошел вверх по лестнице. И пока перешагивал через крутые коварные ступеньки, зал наполнялся людьми, шумом, голосами.
Я словно оказывался вне времени, так как мимо меня проносились и мои собственные представления, выступления моих знакомых и то, чего еще никогда не было, но чего я долго ждал и чего где-то в глубине души даже боялся: встречи с ожившими сомнениями...
Цирк ревел, - что-то не ладилось у выступающего иллюзиониста. Свист и ругань метались под куполом, как обезумевшие рыхлые птицы. Рев нарастал. И постепенно получалось так, что зрители поворачивались ко мне, они свистели и требовали почему-то именно меня на сцену, вернее, на арену: ограждение было снято и прямо по желтым опилкам мягкими лапами ходили уставшие полосатые тигры, ходили и рычали.
Публика поднялась, многие размахивали руками, мне показывали, что я обязан спуститься вниз и точно так же мягко ходить по желтым опилкам... От меня чего-то ждали».

*

Изя посматривал на часы и начинал беспокоиться. Почему-то автобуса до сих пор не было, и киноартистка переодевалась что-то слишком уж медленно. Вот чего-чего, а ждать безо всякой определенности Изъяслав не любил. Он попросил Васю подняться и вежливо поторопить Тамару. Очередной окурок был отброшен далеко от крыльца.
Воробей спланировал, думая, что это добыча, ткнул клювом еще теплый фильтр и разочарованно посмотрел по сторонам. Портной открыл и тут же закрыл свой портфель, словно хотел убедиться в сохранности содержимого. Как и следовало ожидать, всё было на месте. Спустился Вася и сообщил, что ждать еще придётся не менее четверти часа, так как там, он показал рукой на дверь, только что начали гладиться. Изя снова посмотрел на часы и хотел было выругаться, но тут подъехал дядя Сеня и, как всегда осторожно, остановился около ступеней.
- Так,- решительно проговорил директор самому себе, как бы отсекая помеху. Для убедительности он приподнял портфель и шагнул к Васе.- Значит вот какое дело, приятель. Раз уж тебе поручили нам помогать, то будь добр, делай это. Ускорь по возможности процесс. Проследи, чтобы обязательно была коса чтобы мы потом еще время не теряли. А я, значит, минуток на десять проскочу тут в одно место. Понятно? Ждите меня тут и никуда не отлучайтесь. Я за хлебом. За этим... за караваем...
Вася стоял навытяжку и слушал распоряжения так внимательно, будто от этого зависела вся его дальнейшая жизнь. При каждой паузе он кивал своей продолговатой головой и зачем-то потирал руки.
- Всё будет сделано!- торжественно заверил он под конец.
Изя сел в автобус и поехал к бабе Даше.
Еще вчера она была найдена по совету агронома, который знал обо всем, что касалось хозяйства, и тут же назвал именно ее адрес, как только понял, что же требуется. Вчера же состоялось знакомство. Старушка жила в невысоком, крепком доме, с дочерью и внуком - школьником. Она ничуть не удивилась тому, что на пороге показался незнакомый человек и поздоровался.
- Мне Александр Серафимович посоветовал обратиться к вам по такому вот вопросу,- мягко начал Изъяслав с небольшого преувеличения, он надеялся, что имя председателя возымеет большее действие.
- Да вы садитесь, не стойте, молочка вот покушайте...
- Спасибо большое,- Изя сел и поставил портфель на колени.- Дарья Александровна, только вы нам можете помочь, и даже больше того, спасти нас,- торжественно и значительно старался продолжить Портной. Хозяйка стояла напротив него и смотрела внимательными добрыми глазами на своего неожиданного гостя.- Дарья Александровна, от вас всё зависит!
- Да ты толком-то объясни, что случилось,- старушка взмахнула рукой.- Кого спасать надо?
Изя откашлялся. - Дело в том, что мы приехали снимать в ваш совхоз кинофильм. Мы с киностудии, и я конкретно - директор этой группы. Картина у нас очень ответственная, не столько даже документальная, сколько художественная. Вы наверное, знаете, что тут недалеко есть так называемое Макарово поле. Так вот именно о нем мы и снимаем фильм. Да. И для одного из эпизодов, так запланировал наш режиссер, необходим большой пышный каравай хлеба. Не такой, как сейчас в магазинах продают, хлеб, а такой, как раньше пекли, в своих печках. Вы же понимаете о чем речь? Да? Местное руководство указало на вас, как на большую мастерицу по этому делу. И мы на вас очень надеемся. От себя же я моту добавить, что мы вам заплатим столько, сколько вы скажете. В разумных, естественно, пределах...
Дарья Александровна внимательно выслушала объяснение гостя. Кивнула головой и села на скамеечку, стоящую вдоль стены, сухонькие ее проворные руки теребили кончик цветастого передника.
- Так что, Дарья Александровна, вы поможете нам? – бодро спросил Изя.
- Да, я испеку хлеб,- тихо ответила хозяйка изменившимся голосом.
- Только дело в том, я забыл сразу оказать об этом, что нам буханка эта нужна очень скоро. Конкретнее - завтра в час дня мы планируем снимать уже этот эпизод. Вы понимаете, кино - вечная спешка.
- Хорошо.
- Вам помощь какая-нибудь нужна от нас? И вообще, и по этому делу в частности. Может муки привезти или дров там наколоть? Мы могли бы. У нас хлопцы…
- Нет, нет, ничего не надо, не беспокойтесь. У меня все есть. Будет вам хлебушек,- весело заявила бабушка.- Я уж постараюсь. Так Сашку и передайте,- легко встала она со скамеечки.
- Простите, кому передать? - не понял Изъяслав.
- Серафимычу, председателю нынешнему,- уточнила хозяйка.- Да выпейте вы молочка-то, не обижайте меня, небось домашнее, - совсем ласково она попросила Изю и налила полную кружку.
- Спасибо,- проглатывая слюну, проговорил Портной и с удовольствием осушил полную меру жирного сытного молока.- Да, это молоко! - констатировал он, смачно вытирая губы тыльной стороной ладони.
- И на здоровье, на здоровье. Может еще налить? - захлопотала Дарья Александровна.- С хлебушком?
- Нет, нет,- отгородился ладонью Изя, словно себя самого защищая от соблазна.- Спасибо вам огромное, я уже,- ладонь его легла на керамическою кружку.- Еще масса дел, надо спешить, - встал он.- Значит, мы договариваемся таким образом, что я завтра заезжаю к вам где-то до часу дня и забираю хлеб, да?
- Сговорились, так сговорились. Приезжайте, забирайте.
- А вы мне, пожалуйста, приготовьте свой паспорт, хорошо?
- Ладно, всё приготовлю.
- Ну, тогда до завтра, до свидания. Спасибо за молочко.
- Счастливо и вам, - так вчера простилась добрая хозяйка.

Сегодня было уже начало третьего и Изя очень хорошо представлял, что даже при самых благоприятном стечении обстоятельств он сможет к полю приехать вместе с Тамарой и хлебом не раньше трёх. И тут уж он ничего не мог поделать. К тому же проехать в улочку, где жила Дарья Александровна, сегодня было просто нельзя - поперек стоял трактор и рядом не было ни души. Дядя Сеня просигналил жиденько и безнадежно, притормозил и красноречиво повернулся к директору.
- Ладно,- зло бросил тот.- Разворачивайтесь пока. Я ножками сбегаю, - и выскочил из машины.
Миновав трактор, Изъяслав прошел колодец и два дома с огромными тополями у забора. На одном из них, на недостижимой для человеческого роста вышине была вырезана крупная буква "М". Наверное, след этот оставлен был очень давно, когда тополек был совсем юным, теперь вместе с деревом разрослась, вытянулась, поднялась высоко, расплылась и странная эта буква.
Уверенным движением Изя открыл задвижку калитки. Залаяла собака. Метнулись от незнакомого белые куры, разгуливавшие по двору, что-то хлопнуло где-то в глубине, за домом. Беспородный пес с доброй мордой и игривым хвостом, зашелся в лае. Прыгал и вставал на задние лапы. Хорошо, что цепочка его не пускала. Портной остановился.
- Цыть ты, оглашенный! - послышался знакомый голос хозяйки. И из сарая вышла женщина, вытирая руки и поправляя платок на голове. Но это была не Дарья Александровна.
"Дочь"- догадался Изя.
- Да замолчишь ты наконец! - продолжала увещевать пса женщина, но смотрела уже на открытую калитку.- Проходите, пожалуйста, он не тронет, он только лает почем зря, а так он смирный.
- А как его зовут? - проявил интерес Изя, проходя и прикрываясь всё же портфелем.
- Бырька.
- Интересно, а где же он был вчера, мы с ним не познакомились. А что это значит?
- Леший его знает. Бырька и есть,- весело объяснила женщина и открыла дверь в дом.- Проходите.
Как-то незаметно хозяйка сняла с себя фартук и платок, предстала в комнате перед гостем в легком цветном платье, и волосы были аккуратно прибраны.
- Я к Дарье Александровне,- начал было Изя.- Мы договаривались относительно хлеба...
- Мамы дома нет. Да вы садитесь. Она сейчас будет. Минуточку посидите. Молочка хотите? Или покрепче чего?
- Спасибо, спасибо. У меня очень мало времени...
Изя начинал досадовать на старуху и чувствовал себя поэтому очень неудобно. Но стоять было глупо. Он сел. И не успел посмотреть на часы, как послышался удар калитки, отчетливо донеслось радостное взвизгивание Бырьки.
- Вот и она,- оказала женщина.
Изя снова встал, переложил портфель из одной руки в другую. Дарья Александровна с большим свертком в руках вошла как-то бочком, прижимая что-то завернутое в чистое полотняное полотенце к груди. Белый платок сбился у нее на голове и лицо было торжественно-радостным.
- Здравствуйте,- учтиво поклонился Изъяслав.
- Добрый день, добрый день. Заждались уж? - добродушно откликнулась хозяйка.- Как вас тут принимают?
- По первому классу. Бырька даже визжал от восторга,- попытался шутить Изя. Но женщины не восприняли шутки. Они встретились взглядами и словно не слышали постороннего голоса, словно говорили между собой о чем-то своем, важном, лица их были возвышены и чисты.
- Это и есть тот самый знаменитый хлеб? - бойко спросил директор, показывая глазами на сверток.
- Хлеб,- коротко ответила Дарья Александровна.
- Вы меня извините, ради бога, но я действительно очень спешу. Помните, как мы с вами договаривались? - почему-то начал оправдываться Изя.- Можно я возьму его и побегу?
- Конечно, конечно,- протянула ему свою ношу баба Даша.- Для того и печен... Изя не знал, как подступиться к свертку, как его взять, портфель явно мешал. Помогла дочь.
- Давайте я подержу.
- О! Кстати! - воскликнул Изя.- Чуть не забыл,- и он для большей убедительности даже хлопнул себя по лбу.- Дарья Александровна, давайте, пожалуйста ваш паспорт, мне надо переписать его данные.
Дарья Александровна поправила платок и пошла было в соседнюю комнаты. Дочь спросила:
- А зачем вам паспорт? - Ну как же? Надо же заплатить за проделанную работу, как договаривались. Вы нам, мы – вам все что можем и что полагается. Я оформлю на ваше имя некоторую сумму. А в ведомость мне нужно будет внести данные документа удостоверяющего личность… Для бухгалтерской отчетности.
Изъяслав достал свой блокнот и собрался уже записывать, но поднял глаза и увидел остановившуюся старушку. Дочь смотрела куда-то в сторону. Висела в доме странная тишина.
- Ох, что я вспомнила-то,- вдруг сказала Дарья Александровна,- Паспорт мой ведь у Клавки остался. Так ведь, Аня? Нету его дома, вы знаете... Уж вы извините старую...
Изя встал, бросил блокнот в портфель. Он совершенно ясно видел, что тут что-то не так, но не понял, что именно. Ощущал своим особым нюхом, что происходит какая-то накладка, но времени разбираться и уточнять не было. Тем более, что каравай уже был в руках.
- Хорошо. Спасибо вам большой за хлеб. Я побегу. Ждут. А паспорт вы приготовьте все-таки, постарайтесь. Это в ваших же интересах. Я на днях как-нибудь заеду. Деньги лишними не бывают. Верно ведь? Все, умчался. - Дай бог вам счастья,- проводила его Дарья Александровна.
Портной, с трудом удерживая большой сверток в руке, протиснулся в калитку и чуть ли не побежал к автобусу.
Баба Даша стояла на крыльце и поверх забора смотрела ему вслед. Ошалело вилял хвостом Бырька, глядя на хозяйку огромными добрыми глазами совершенно янтарного коричневого цвета.
Дочь подошла к матери и, ни слова не говоря, положила ей на плечо свою голову.
Изя миновал трактор, перепрыгнул лужу и жестом показал дяде Сене, что надо спешить. Заурчал мотор, открылась дверь. Бросив сверток на переднее сидение. Портной приказал:
- К дому культуры, быстро.
- Быстро, не быстро, а доедем, как доедем,- пробурчал старый водитель, нажимая, впрочем на газ, чуть больше обычного.
Вася притопывал от нетерпения, поджидая у крыльца. И был страшно рад, когда прямо перед ним автобус остановился.

- Ты что? Куда это ты с этим собрался? – не слишком любезно спросил его Изя, когда тот сразу полез в открывшуюся дверь, полез, ухарски занося перед собой сверкающее хищно жало косы.
- Как куда? - остановился Вася на первой ступеньке.
- Вот это куда? - уточнил директор, показав на инструмент.
- Но вы же сами просили...
- Я?
- Да.
- Василий, у меня есть веские основания полагать, что кто-то из нас что-то путает. И этот кто-то – не я.
Замысловатость оборота речи не смутила добросовестного Василия. Он расшифровал упрек без видимого труда:
- Ничего я не путаю. Вы сами сказали, чтобы обязательно была коса. Вот я и сбегал к соседям, выпросил, чуть ли не украл. Что, не такая что ль нужна?
- Ну ты даешь! - рассмеялся Изя. - Молодец. Это ж надо такое придумать... К соседям мотаться почем зря. Где сама звезда-то наша, стало быть, Тамара?
- Так что с косой делать? Я так и не понял.
- Коса нужна. Это бесспорный постановочный факт, отраженный в режиссерском сценарии. Но надлежит уточнить, что когда я оговаривал с тобою наличие косы, тупо имелась в виду, подразумевалась коса сплетенная из женских волос. В нашем случае из тамариных волос у нее же - у Тамары на голове. Прическа такая, теперь понял, что есть коса? Ферштейн зи? - растолковал и показал при этом руками Портной, что именно имел в виду.- Сообразил, наконец, косарь-одиночка?
- Да, - признался Вася.- Теперь да.
- Ну вот...
Наверное, до Васи и в самом деле дошло, и он рассмеялся булькающим своим смехом. Помотав усердно головой, он хотел утащить куда-то с таким трудом добытую литовку. Но Изя решил оставить ее на всякий случай в автобусе. Кто его знает, что там у них в головах может возникнуть, у этих творцов? Авось пригодится...
- Оставь ее, пригодится для самообороны,- сказал он.- И давай уже Тамару в темпе. Где она там возится? Быстро, быстро, быстро. Время - деньги... Вася, высоко поднимая колени, метнулся вверх по лестнице. Дверь, решительно отброшенная им, спружинила так, что на втором этаже звякнули стекла. А дядя Сеня плюнул в раскрытое боковое окно. Изя потрогал пальцем острие косы и удовлетворенно проговорил:
- Чудеса.
Что он имел в виду, Васино рвение, странное поведение Дарьи Александровны с дочерью, безжизненность трактора оставленного среди улицы или непосредственно качество отпущенного мастерски острия косы, - понять было невозможно.
Из глубин портфеля Изя задумчиво кусочек сахара-рафинада, подбросил его, ловко поймал ртом и с удовольствием разгрыз. Вообще-то это была сравнительно простая съемка. При правильной подготовке и деловом подходе, ее можно было осуществить именно так, как планировалось, за два, максимум - три часа, не более. Но кто в кино может планировать что-то со стопроцентной гарантией? Никто. Во всяком случае, в условиях нашего климатического пояса. Никто же не знает точно, что может случиться с машиной, с реквизитом, наконец с исполнителями. И с этой точки зрения вечером предстояла действительно сложная работа: мало того, что режимная съёмка, так еще много всего в кадре: машины, механизмы, заходящее солнце, люди, колодец, березы. И вполне может случиться хотя бы одна маленькая накладка. Которая повлечет за собой… Уж планируй, не планируй...
Это будет только вечером, а пока девушка в национальном костюме должна просто выйти из хлебного поля, просто неся перед собой на вышитом полотенце просто большой каравай хлеба. Это должен быть просто кадр-символ, как выражался режиссер Корнев Леонид. Кадр просто по-настоящему живописный, выразительный. Положи на него соответствующую музыку - и получится даже очень значительно. Для того, чтобы он родился, этот кадр-символ, нужно было уговорить несговорчивую девушку Тамару из местной библиотеки. Именно ее, потому что пышная русая коса - это национальный тип, как и формы ее богатого тела. Хорошо планировать символический кадр и уже видеть его в законченной картине. А взяла бы она и не согласилась, девушка Тамара, что тогда было бы? Или заболела бы, не дай бог, к примеру? Но кто об этом думает? Никто не думает. И потому при любых условиях и при самых неожиданных поворотах судьбы Изъяслав Портной обязан в срок доставить и девушку, и хлебину, и полотенце в определенное место. И по возможности присовокупить к этому всему необходимую для кадра погоду. Потому что в кино совершенно нормальным явлением считается, если идет дождь в то время, когда до зарезу необходимо солнце, или, напротив, в солнечную погоду, если уж на небе появилось одно облачко, то оно будет висеть именно в том месте, от которого тень ложится как раз на съёмочную площадку. Это в лучшем случае. А так, суеверные операторы, выезжая снимать летнюю натуру, ждут, если не снега, то дождя обязательно. Как же иначе: и машина не подвела, и актриса на месте, и реквизит в наличии, и даже пленка заряжена правильно! Разве такое может быть в нормальной киногруппе? Что-то все равно должно вмешаться, или падение метеорита, или землетрясение. И если нет ни того, ни другого, если все складывается нормально, то это немедленно объявляется чудом. И самое главное чудо - это, конечно же, директор, сумевший почти вовремя привезти и актрису, и самый основной реквизит, без которого и речи быть не может о процессе реализации творческого замысла.
Причем оказалось, что и полотенце, в которое завернут хлеб, не простое себе заурядное полотенце, а потрясающе красивое, выразительное, вышитое умелыми руками мастерицы с исключительным аутентичным вкусом.
- Стараемся соответствовать высоте поставленных задач, - только и нашелся, что ответить на это восторженное замечание Изя.
Леонид при виде Тамары некоторое время сохранял своё нервное напряжение, демонстративно не обращая на нее внимания, лишь кивком поздоровавшись с нею. На Изю он даже не посмотрел, пройдя мимо. Но это продолжалось не долго. Скоро Леонид, незаметно стал улыбаться, напряжение его растворялось в деятельности. Он стал величать Васю Пригоду не иначе как Васисуалием и придумал ему занятие, соразмерное пылу назначенного местным руководством помощника. Тот должен был провести разъяснительную работу среди пацанов, невесть какими путями собравшихся на месте съёмки. Иными словами - отвлечь их на время, чтобы они не мешали творческому процессу и, главное, не смущали Тамару своими вопросами и замечаниями местного значения. Вася с удовольствием приступил к своим расширенным обязанностям, дав кому-то затрещину и оседлав чей-то велосипед. Портного Леонид назвал самым великим в мире организатором кинопроизводства, чуть ли не Дино де Лаурентисом младшим. И Изя понял, что всё будет хорошо. Он начал успокаиваться, удалился в автобус, где, блаженно щуря глаза, вытянул ноги, раскрыл свой портфель и осторожно достал кусок хлеба и луковицу.
Слава лежал перед камерой, как за пулеметом. Они с ассистентом максимально опустили штатив и теперь приделывали несколько цветочков перед самым объективом. Слава одним глазом смотрел в окуляр и отдавал команды, потом приподнимался, дотягивался и сам что-то изменял в расположении травинок.
- Тамара, я вас очень прощу, послушайте меня, не обращайте вы внимания на посторонних. Нет для вас никого. Помните, пожалуйста, лишь об одном, где вам надо остановиться и как надо улыбаться. Хорошо? - Леонид уговаривал Тамару, но сам не очень слышал, что говорит. Он был возбужден, так как чувствовал, что нечто получается. Он дождался именно того порыва, на который рассчитывал. И теперь можно было не особенно следить за собой, не взвешивать каждое слово - всё, что бы он ни сделал, будет сейчас правильно И будущие критики картины могут уже сегодня готовить лестные олова об этом вот рождающемся символическом кадре.
Каравай привезенный Изей оказался даже живописнее того, что представлял себе Леонид. Тамара в национальном костюме была очень хороша, и коса ее длинная и тугая, была прямо из сказки. Слава был сосредоточен и сказал лишь два олова относительно того, что хорошо бы при таком небе попробовать снять с компенсационным фильтром. Леонид согласился без раздумий. Всё катилось отлично и пока получалось, как было задумано. И всё Леониду нравилось.
По дороге пропылили мотоцикл и "газик". Мотоцикл проехал дальше, а машина остановилась около автобуса.
Прикрыв глаза ладонью, прибывший начальник посмотрел в поле, где готовились снимать отрепетированный кусок. Леонид краем глаза увидел его, но виду не показал. Тут же Вася оказался возле начальств и стал что-то рассказывать, отчаянно жестикулируя и всё время раскрытой пятерней тыкая себя в грудь. Леонид провел немного Тамару на исходную точку, поправил ей косу, что-то еще проговорил ободряющее, дотронувшись легонько до плеча. Затем отбежал к камере и, наклонившись, зачем-то еще раз приложился к окуляру, хотя уже видел несколько раз плавно изогнутую линию холма и появляющуюся из-за нее, словно рождавшуюся из земли, девушку с хлебом, а ветер развевал ее ленты и два длинных белых крыла полотенца.
- Приготовиться! - прокричал он, хотя мог бы и не кричать, все и без этого были готовы. - Тамара, ты готова?
- Да,- донеслось из-за пригорка.
- Слав, ты как?
- Можем,- коротко ответил оператор.
- Камера,- тихонько скомандовал Леонид. Заработала камера. И через несколько секунд Леонид, зачем-то сложив руки рупором, прокричал в воздух: - Пошла, Тамара! - а сам присел, чтобы быть на уровне камеры, и закусил нижнюю губу от волнения.
Начальство, видимо, решило не мешать, убедившись, что какой-то процесс идет, село снова в машину и уехало. Вася машинально сделал несколько шагов за удаляющимся "газиком". Несколько мальчишек о чем-то беседовали через окно с дядей Сеней. Тот отвечал' им коротко и серьезно. Трое, воспользовавшись тем, что Вася отвлекся, жадно ловили каждый жест Леонида, постоянно вертелись около камеры, норовя непременно заглянуть в нее, когда оператор поднимался. Леонид, что называется, был в ударе. Ему показалось мало того, что они сняли три дубля одного этого кадра. Он предложил снять мальчишек, бегущих по пыльной дороге. Слава согласился только после того, как ассистент его Валентин показал, сколько осталось в кассете пленки.
- Плевать! Хватит! - заявил Леонид горячась.
Сняли и мальчишек на велосипедах, сняли зачем-то и пролетавших над полем птиц, сняли обгоревшее дерево на краю лесополосы, у дороги.
- В корзину работаем,- спокойно сказал Слава.
- Не понимаешь ты ничего,- возбужден был Леонид,- Это же будут лучшие кадры в картине. О них специально будут писать статьи и исследования. Нельзя быть таким консервативным. Так любить консервы...
Леонид смеялся весело и задорно над своим каламбуром, так, что нельзя было не улыбаться, глядя на него. Временами он бывал трогательно симпатичен, как большой ребенок. И Слава заражался его бесшабашной энергией, проникался радостным ощущением, что и в самом деле получается, чувствовал ту особую легкость, когда кажется, что всё на свете доступно и зависит только от тебя, от твоего желания.
Погода менялась. Неприметная полоска, ютившаяся в самом низу небосклона разрослась и теперь наползала на полнеба. Поднимался ветер. Когда грузились в автобус, шутили, договаривались с Тамарой относительно сегодняшнего вечера, предсказывали ей получение главного приза на каком-нибудь международном кинофестивале за лучшую женскую роль. Громче всех смеялся исполнительный и довольный Василий Прихота, который всё предлагал воспользоваться его косой, хотя бы, чтобы Тамара с ней снялась.
- Нашла коса на косу,- сказал на это Леонид и очень всех развеселил.
Тучи пыли нес ветер с поля навстречу автобусу. Подъезжая к стоянке техники, заметили довольного Петра Игнатова, сидящего на скамейке в затишке. Он подмигнул: появившейся группе и не встал, лишь хлопнул себя по коленке.
- Послушай, если у них готово, давай так и снимем? А? - предлагал возбужденно Слава.- Смотри,
какое небо выразительное. И будет не просто так пейзаж, а со смыслом, будет хотя бы какое-то настроение... А?.. Четыре комбайна, два трактора со свеклоуборочными агрегатами и один с высоким сенажным прицепом были готовы к работе и, как заявил Игнатов, ждали соответствующих указаний.
- Отлично! Вот это организация, я понимаю! Выезжаем к колодцу. На Макарово поле,- командовал Леонид. Автобус покатил первым, Слава спешил установить камеру на точку. Леонид же изъявил желание проехать на комбайне, так как ни разу в жизни еще на нем не катался. Игнатов пригласил его на свой.
Длинные полосы облаков вытянулись над полем, а к горизонту ближе они пенились и сливались в сизую кашицу. Небо было словно вспахано. И это очень нравилось Славе. До того нравилось, что он не выдержал и самовольно снял несколько чистых "настроенческих" пейзажей. Слава стоял и от нетерпения подпрыгивал возле камеры. Он неотрывно смотрел в небо и видел, как дымка затягивает горизонт, с поля исчезают тени и полосы на небе медленно сливаются. Он уже несколько раз говорил себе "всё!" Но тем не менее всякий раз, взглянув после этого на небо, находил что-то новое, интересное, выразительное. То луч прорвется сквозь облака и вспыхнет косым прозрачным мечом, то сиреневые клубы составят какой-то замысловатый рисунок, от которого глаз невозможно оторвать, то неожиданно поднимутся волны пыли на поле и, как призрачные животные, убегут куда-то вдаль.
Солнце садилось, будто за дырявый занавес.
Сравнительно удачно сняли и этот громоздкий эпизод. Причем два раза повторили проезд. Так, что было не только два дубля, но два варианта. Потом уже Слава подснял крупно едущие колеса, движущиеся на фоне неба части комбайнов и колодец с удаляющимися на заднем плане кораблями полей.
Песок поскрипывал на зубах, ноги гудели от усталости, но сознание сделанного дела, сознание удачи одаривало всех хорошим настроением и объединяло веселостью, смехом, шутками. Изя долго жал руки всем механизаторам и особенно Петру Игнатову. Слава шутил о том, что мол надо бы вернуться и переснять эпизод в ночном режиме. Ехали домой весело. И даже ассистент оператора Валентин, больше всего похожий, как говаривал Леонид, на сонную рабу, и тот улыбался. Веселило всё - и пыль на лицах, и ухабы, и жалобный звон подпрыгивающей косы, так и не пригодившейся сегодня, и отсветы закатного солнца, и протяжное мычание коров перед вечерней дойкой на ферме.
На повороте встретился председательский автомобиль. Он мигнул несколько раз фарами, приглашая автобус остановиться. Дядя Сеня, недовольно бормоча себе под нос, нажал на тормоз. "Газик" остановился рядом, из него выскочил Гриша и ловко открыл дверь автобуса.
- Здорово, старички! - весело приветствовал он сидящих. Все почему-то восторженно бурно прореагировали на его появление. Стали втаскивать его внутрь, обнимать, хлопать по плечам, жать руки и одновременно что-то говорить. И до этого настроение в автобусе было отличным, особенным, наэлектризованным. Даже Тамара уже вполне освоилась, отвечала на шутки и заливисто хохотала, забывая прикрываться ладошкой. Веселье поддерживалось от самого колодца, теперь же, как бывает всегда при появлении в компании нового человека, волна радостного возбуждения с новой силой хлынула в старенький киносъемочный автобус. Гриша, смеясь сопротивлялся, что-то отвечал, зачем-то размахивал руками и всё приговаривал: "Да погодите вы, черти, погодите." Когда страсти немного улеглись, он поправил свою неизменную куртку и объявил: - Я же, собственно, вас встречаю, елки зеленые, совершенно серьезно.
Александр Серафимович просил меня передать вам, что он вас приглашает сегодня заехать к нему. Просил быть непременно. Извинялся, что раньше не мог... В общем, добро пожаловать к восьми часам. Ясно? Вопросы есть?
Опять же взорвался шквал смеха и аплодисментов. Леонид поднял руку, как бы снимая лишний шум.
- Да, очень приятное приглашение,- сказал он.- Несколько неожиданное, надо признаться, но мы обязательно придем. Спасибо вам, добрый наш Григорий.
- Да я-то тут при чем? Это все шеф. Значит, могу передать, что договорились?
- Замётано.Кто бы спорил.
- Сбор в восемь у моста.
- Стоп. У какого моста? - не понял Леонид.
- Ну прямо около вас там есть мост,- объяснил Гриша довольно туманно.
- Это тот, что через ставок что ли?
- Ну да.
- А я и не знал, что это мост.
- Всё,- Гриша вышел из автобуса и, закрывая дверь, широко улыбнулся.- Пока. До встречи...
Когда поехали, Тамара наклонилась к Леониду и тихонько на ухо ему сказала:
- Ты попроси водителя, чтобы он выбросил у клуба.
Леонид посмотрел в глаза девушке и томно ответил, сощурив глаза:
- Для вас, Тамара, всё что угодно. Стоит вам приказать.
- Да брось ты,- отмахнулась она.
Леонид заметил, что и фраза и жест были уже совсем свойскими, не было в них недавней отгороженности.
- О, великий и мудрый наш гросс-майстер по управлению автомобилями! - громко стал вещать Леонид, обращаясь к дяде Сене, но тот не слышал. - Я говорю, о величайший из мастеров шоферского дела,- почти прокричал Леонид.- Дядя Сеня, я же к вам обращаюсь, вы что, меня принципиально игнорируете?
- А? Что? - не поворачиваясь, отозвался водитель.
- Они услышали... От имени всего нашего коллектива,- в том же духе продолжал Леонид.- Я выношу вам за сегодняшний трудовой день благодарность. В приказе особо отмечается ваша достойная поощрения работоспособность и исполнительность,- он картинно поклонился, причем, отыграл, что делает это спиной к сидящему за ним Славе.- В знак признательности выделяю вам сегодня стакан водки к ужину!
- Самый раз,- хмыкнул дядя Сеня.
- И ко всему вышеизложенному присоединяю просьбу сначала остановить наш трамвай у местного очага культуры...
- Что? К клубу что ль?
- Именно так, досточтимый аксакал Ибн Сеня.
- Чего ж ты раньше-то молчал, а? Теперь крюк надо делать,- ворчал дядя Сеня. Леонид продолжал стоять со склоненной головой и подчеркнуто внимательно ловил каждое его слово.
- Именно крюк-с, именно.
- Ладно выставляться-то,- отозвался водитель. На это Леонид тут же прореагировал полной переменой гримасы и позы. Видно было, как дядя Сеня мотнул головой.
- Нет, дядя Сеня, я просто ума не приложу, как вам удается еще и видеть затылком?- всё еще паясничал Леонид. Дядя Сеня смолчал и был прав, так как именно молчание является единственным действенным средством в таких случаях. Покуражившись немного еще, Корнев закатил глаза и сообщил всем, как страшное открытие:
- Он - шайтан...
После этих слов он сел на свое место, вжавшись в сидение так, что его голова скрылась где-то внизу, а руки словно случайно легли на колени Тамары. Она всё это время улыбалась, сама не зная чему и с удовольствием смотрела то на широкую спину Леонида, то на добродушное лицо Портного, то на потный с плешью затылок дяди Сени. Ей было весело и свободно среди этих незнакомых парней, занимающихся таким странным и таким интересным делом. Она почти машинально положила свою руку сверху и лишь через некоторое время стала спокойно отодвигать руки Леонида со своих коленей. Он почувствовал эту паузу очень хорошо, чуть дольше задержал свои ладони и, поднимаясь, благодарно пожал горячие круглые колени девушки. Выпрямившись, он выразительно посмотрел на Тамару, но она не видела этого, она глядела куда-то мимо, и взгляд ее был рассеян.
Еще в первый свой приезд Слава и Леонид зашли в библиотеку дома культуры. Это была традиция: где бы не приходилось им бывать в экспедициях, они обязательно навещали библиотеки местного значения и пользовались ими, как хотели и умели.

*

«Я не знаю почему, но с самого раннего детства я любил в фильмах, когда на экране разворачивались какие-нибудь массовые сцены, смотреть не на главных героев, которые гибли или совершали подвиги на фоне больших человеческих скоплений, а именно на тех маленьких людей, что заполняли пространство кадра, и что-то делали: если изображалась битва, то кололи друг друга пиками и падали, якобы убитые, если же какое-нибудь массовое гуляние,- то гуляли на дальнем плане, ели мороженное или обмахивались шляпами.
Это бесконечно интересно, так как связано с любопытными открытиями: ведь, если смотреть внимательно, то будет заметно все то, что должно быть сокрыто именно вторым планом, то есть, расчетом, что на это никто не обратит внимания. А я обращал. И сама собой вывелась прелюбопытнейшая закономерность: хорошо сделан второй план бывает у нас только в хороших картинах, поставленных режиссерами, понимающими значение так называемых мелочей в кино, умеющими видеть этот самый второй план и имеющими терпение выстраивать его без ущерба для основной линии поведения главных героев. Я оговорился про отечественные фильмы потому, что американские профессионалы и этот вопрос поставили на промышленную основу: у них с чисто технической точки зрения второй план решается почти всегда безукоризненно. Очевидно, там есть кому это делать...
Уже в первых киноопытах кинопостановок того же Чаплина уличные сцены сооружены с завидной дотошностью перемещения прохожих, машин и прочей массы объектов. Любопытно в этом смысле поглядеть подряд несколько дублей одного и того же кадра – вот где прорисовывается картина скрупулезно отточенной техники ассистентов и вторых режиссеров ответственных за второй, третий и общий планы: практически идентичное поведение массовки в каждом дубле. Если герои на крупных планах могут ошибаться, делать что-то не так, варьировать и искать подходящие интонации, нюансы поведенческие, - для чего и делаются дубли, то ФОН должен быть словно приклеенный задник – стабильным. А, собственно, почему зашел об этом разговор? Я недавно еще раз посмотрел "Андрея Рублева" Тарковского и обратил внимание на один эпизод в новелле "Колокол". Есть там грандиозная массовая сцена, когда из города выезжает свита великого князя смотреть на новый только что отлитый колокол. Так вот свиту эту встречает народ. Встречать он должен, естественно, падая ниц, бия челом. И массовка бьёт челом. Я же выделяю одну фигурку и на протяжении всего длинного кадра слежу за нею: мужичонка долго не видел выезда, потом вдруг увидал, бухнулся на колени, но любопытство раздирает его, он то поднимет голову, то снова ее опустит. И я вижу его. В массовке...
И остается только гадать столь избирательному зрителю – поведение конкретного участника массовой сцены есть результат небывалого его профессионализма, итог ответственного проникновения в образ владимирского селянина или плод настойчивости ассистентов, положивших массу труда во время репетиций и объяснений поставленных режиссером задач. Все неважно, когда органично и соответствует назначению. А вот если бы он зыркал в камеру или украдкой поглядывал на наручные часы, то вопросы бы отпали сами собой.»

*

Да, у Тамары в тот раз, в первое же посещение библиотеки Славе удалось утянуть два тома из малой истории искусств, которые нетронутыми простояли на полках больше двух лет и страницы хрустели, расклеиваясь, когда их начали листать. Леонид тогда брать ничего не стал, но пару стоящих книжек по живописи приметил. Никуда не денутся, знал он. Он в тот же раз обратил внимание на хозяйку. Правда и мысли тогда не было, чтобы ее снимать, но потрепаться удалось. Что для начала также очень важно.
- Окажите, есть роман Томаса Манна "Буденброкки"? – вступление было отработанным.
- Есть.
- Неужели?
- А что в этом удивительного?
- Очень многие библиотеки страны, как я знаю, сознательно отказываются от обладания этим толстым и малопопулярным у контингента читателей романом, а тем более, собранием сочинений вышеупомянутого Манна. Чтобы его прочесть, нужно быть, как минимум, германистом и кандидатом филологических наук. У вас в деревне есть такие?
- А вы, значит, собираетесь стать кандидатом?
- Я в какой-то степени уже кандидат.
- Да?
- Да.
- Каких же наук, если не секрет?
- Совсем не секрет, тем более, что вовсе даже не наук. Я есть кандидат в постоянные читатели вашей изумительной библиотеки.
- Да? Вот как?
- Вы что-то имеете против? Вы лично?
- Мне вое равно.
- А здесь я не моту с вами согласиться, читателей надо любить и приглашать к себе в качестве гостей.
- Да? А я не знала.
- Вот видите, общение со мной уже идет вам на пользу. Так что я, наверное, запишусь. Тем более, что среди россыпи раритетов вашего заведения значится давно желанная книга Томаса Манна.
- Ну что ж, дать вам ее?
- Не стоит торопиться. В следующий раз – обязательно возьму и перечитаю. А пока мне достаточно общения с вами. Ну и того легкого справочного материала, который я от вас любезно получил.
- Так что, вы брать ничего не будете?
- Буду обязательно, если только вы позволите.
- Для того и библиотека.
- Согласен. Чтобы читать самую главную книгу.
- Какую это самую главную?
- Вы что, не знаете?
- Нет.
- Я удивлен. Лично я считаю, что главная книга, которую никогда не надоедает читать - это жизнь.
- Вот как?
- Несомненно.
- Но таких книг нет в библиотеках. Ее каждый читает о сам собой наедине.
- Глубокое замечание. Но всё же не совсем соответствует действительности. Я, как кандидат жизневедческих наук, заявляю вполне официально, что вдвоем читать такую книгу гораздо удобнее или во всяком случае полезнее для здоровья. Вот уж здесь вы мне поверьте, это точно.
- Ну, это кому как.
- Опять глубокая мысль. Но, фактически, вы дважды ошиблись в одной этой фразе. Во-первых, вы как бы отшили меня своим тоном, и тем самым рискуете потерять квалифицированного читателя, который готов был написать в книгу отзывов, если таковая у вас имеется, благодарность в стихах. Белых. А во-вторых, бог накажет вас за нарушение одной из заповедей. Надо делиться с ближним своим. Вы согласны? У вас всего так много, а вы не хотите поделиться с жаждущим.
Тамара после этих слов и выразительного взгляда чуть было не покраснела, ощутив свое крупное тело за хрупким столиком.
- Я имею в виду книги,- заметив ее смущение, продолжил Леонид и остался доволен своим выпадом. - А преимущественно самую главную книгу, о которой у нас идет узко профессиональный спор. Так что советую вам быть осмотрительнее в высказываниях. Я же не даром прошу у вас роман немецкого классика, я кое-что в этом действительно понимаю. Вот мой постоянный спутник может это подтвердить. Итак, я чувствую, что вы начинаете пересматривать свои отношения ко мне. Если это так, то улыбнитесь, пожалуйста, - Леонид при этом состроил такую физиономию, что невозможно было не улыбнуться. И девушка махнула на него рукой.
- Да ну вас...
- Ну вот и отлично. Считаем, что лёд тронулся, как говорил один мой знакомый.
- Это вовсе и не ваш знакомый говорил, а Остап Бендер из книги Ильфа и Петрова.
- В самом деле? Но ведь этот нюанс ничего не меняет, не так ли?
- Хорошо, вы будете что-нибудь брать, или нет?
- Хорошо, мы будем что-нибудь брать не сейчас. В следующий раз появимся обязательно с мешком и всё, что вам не нужно постараемся унести с собой. Могу это вам торжественно пообещать.
- А нам всё нужно.
- Ну это мы еще будем иметь возможность уточнить. Как говорится, до свидания через месяц.
- Так быстро?
- Дело не в скорости, а в качестве общения, не так ли? Как это ни печально, но нам действительно пора, мы уходим. Сожалею. До встречи.
- Всего хорошего,- ответила Тамара и улыбнулась.
И тогда Леониду показалось, что улыбается она как-то особенно. Он это хорошо помнил. С тех пор прошло больше месяца. А словно и не расставались. Вот она, Тамара, рядом, смотрит, улыбается, дышит. И кажется, что так и должно быть всегда.
Дядя Сеня показал свою лихость, резко остановил машину прямо перед входом, вспугнув двух мальчишек, копошившихся на ступенях. Тамара поднялась.
- Ну, до свидания, спасибо вам...
- Какое может быть спасибо? - тут же встал Леонид.- И какое может быть до свидания? По-моему было ясно сказано, что нас в двадцать ноль ноль ждет председатель.
- Это вас, а не меня,- просто сказала Тамара и вышла из автобуса. Леонид пошел за ней.
- Я сейчас,- бросил он.- Разворачивайтесь пока.
Просторный вестибюль был пуст, если не считать двух парней у биллиардного стола. Где-то наверху хлопнула дверь. Мальчишки хитровато посмотрели на незнакомого. Леонид спокойно прошел мимо них по лестнице вверх и налево по коридору. Он почему-то был уверен, что именно сюда поднялась и Тамара. Музыкальная комната была закрыта. Дверь с надписью "ансамбль" вообще запломбировала, то есть заклеена бумажными полосками, на которых кто-то коряво расписался. Следующая дверь легко открылась. Заглянув в комнату без таблички, Леонид встретился взглядом с Тамарой. Она стояла в неудобной позе и пыталась сама расстегнуть крючки сзади на платье.
- Помочь? - как ни в чем не бывало спросил Леонид.
- Спасибо,- отрицательно покачала головой девушка и опустила руки.
- Я, собственно, с единственной целью догнал вас, Тамара Ивановна,- уверенным и чуть заискивающим голосом начал Леонид. Интонация, впрочем, была вполне искренней, в ней еще жили нотки недавнего возбуждения.- Я догнал вас, чтобы еще раз удивиться вашим странным словам, которые вы сказали нам на прощание. Тамара вопросительно вскинула брови. Леонид медленно приближался к ней.
- Да, это были странные слова. Для нас, людей признательных и честных. Лишенных при этом домашнего уюта и женской ласки...
Тамара начала улыбаться серьёзности тона, а Леонид воодушевлялся всё более. Он подошел совсем близко и молитвенно сложил руки, он готов был пасть на колени.
- Вы даже не можете себе представить, что вы сделали с душами горемычных странников, отказав в счастье видеть вас сегодня вечером. Особенно с одним из них, который сейчас будет стоять перед вами на коленях и умолять о прощении, если он в чем-то виноват или заподозрен... Короче, - резко оборвал себя Леонид строгим голосом. - Как мы договариваемся на вечер?
Тамара перестала улыбаться и пожала плечами.
- Что ты собираешься делать после девяти где-то? - продолжил Леонид.
- Не знаю. Дома буду, наверное,- тихо ответила девушка.
- А в кино что, не пойдешь? У вас же сегодня кино здесь, в клубе.
- Да.
- Ну что?
- Что, что?
- Послушай, Тома, ну что ты как девочка в самом деле, ты же прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Что за вопросы?
- О чем?
- О том, что нам надо с тобой вечером встретиться и обговорить план съёмок на завтра. Понятно?
- Понятно.
- Ну вот и умница.
- Я не смогу сегодня.
- Ой, да ладно тебе, ну что ты в самом-то деле...
- Ты мешаешь мне переодеваться. А мне еще надо в библиотеку зайти.
- Я мешаю? Это клевета. Я всегда только помогаю. Давай я помогу тебе,- Леонид сделал шаг к Тамаре и ловко обнял ее. Девушка молчала и смотрела на него удивленно и покорно.
Леонид, ощущая всем своим телом ее сильные руки и тугую грудь, нащупал крючок на спине и хотел расстегнуть, но тот не поддавался.
- Он что, с секретом что ли? - не разжимая рук, спросил Леонид. И в это время послышались чьи-то торопливые шаги по коридору. Леонид быстро отдернул руки и повернулся к двери. На лице Тамары появилась усмешка.
- Никакого секрета нет,- сказала она.
Леонид почувствовал, что инициатива потеряна, что ситуация ломается и надо как-то красиво заканчивать разговор.
- А работаешь ты вообще до скольки?
- Когда как.
- Как это?
- А так, что иногда до восьми, иногда раньше ухожу, а бывает, что и до девяти приходится задерживаться.
- Сегодня задержись, пожалуйста.
- Зачем?
- Я очень тебя прошу. Сделай это сегодня. Я же читатель. Верно? И я сегодня приду к тебе читать книгу.
- Какую книгу?
- Самую интересную.
- Да? И что же это за книга такая?
- Книга жизни.
- Повторяешься.
- От постоянства чувств.
- Вот я и говорю.
- Тамара, ты же умная девушка, ты, наверное, даже Белинского читала. Читала? Значит знаешь, что у этого великого критика есть такие слова - человек проверяется в трудных для него ситуациях, когда на весах ум, честь и совесть, и счастье, но не его самого, а ближнего. То есть, если кому-то плохо, то хороший и чуткий человек непременно должен прийти на выручку, должен оказать помощь. Мне очень плохо, Тамара. И мне очень нужно, чтобы ты осталась вечером на работе и поговорила бы со мной. Больше мне ничего не нужно. Поверь... Леонид произносил последние слова тихим голосом и на лице его было написано неподдельное страдание. Он сам почти верил в то, что говорил, ему казалось, что действительно сейчас всё зависит от того, согласится Тамара или нет. Конечно, в то же самое время он не мог не наблюдать за собой со стороны, не мог не отметить постановки мизансцен своего признания, местами даже упивался мастерскими переходам и сменами ритма, теми нюансами, которые использовал в жестах, пластике рук, интонациях. Его веселила эта игра. Он не сомневался, что проведет вечер с Тамарой, она задержится на работе, он придет, а там уж дело техники, все будет нормально.
А Тамара вдруг изменилась. Если она отлично понимала всё, что происходило до этого, то после слов о том, что ему плохо, она подумала - а может и действительно? Она поверила его скорбным глазам и печальному голосу, а еще больше тому, что он не лез руками. Ей на самом деле захотелось чем-то помочь этому красивому и чужому человеку. Быть нужной. Она не знала, что именно должна делать, и молча тихо наклонила голову. Леонид подошел и благодарно поцеловал ее в люб. Прикрыл глаза и медленно тяжело вышел из комнаты.
По лестнице сбежал, прыгая через несколько ступенек. Весело подмигнул, пробегая мимо, пацанам на подоконнике. Впрыгнул в автобус и громко спросил:
- Кого ждем?
Он широко улыбался, глаза горели возбуждением, торжествовали.
- О, и вы с нами? - увидел он Васю Прихоту, словно после долгой разлуки.
- Нет, нет, спасибо,- смутился тот и стал торопливо выбираться из машины и вытаскивать косу. - До свидания. До завтра. А мне надо еще успеть отнести,- зачем-то оправдывался он и поднимал вверх, как аргумент, свое орудие.
- Дядя Сеня! Полный изобразите вперед! - скомандовал Леонид.
Автобус заурчал и, набирая скорость, покатил к мосту.
С шипением и хлопаньем крыльев проводили его гуси, переходившие дорогу. Под единственным фонарем, на своем уже привычном месте остановилась около дома для приезжих киносъемочная машина.
- Спасибо за службу! - как перед строем отчеканил Леонид.- На сегодня все свободны! Можно мыться и отдыхать. В местном парке культуры для желающих работают кино и танцы. От лица командования всем выношу благодарность. И себе в том числе. Мы молодцы, отлично поработали...
Весело кончался рабочий день. Во всяком случае последняя тирада Леонида этому способствовала. Уже темнело. Чувствовалось, как с озера тянет прохладой. И после многих часов на свежем воздухе, на ветру и солнце лица горели, хотелось вымыться в прохладной воде, хорошо поесть и обязательно вытянуться на мягкой кровати.

И уже никто не помнил, как начинался этот день, как сплетался он кропотливо и сложно из множества поступков и слов, как выкладывался, одно за другим, событиями большими и малыми. И утратились реальность каждого отдельного события, их значение, смысл, невозможно, казалось, расчленить их одно от другого, выявить истоки, корни, добраться до сердцевины.
Всё спрессовалось и отошло назад, в небытие, в одном тугом, но невесомом слитке - люди, мысли, время. И уже никто не может оценить по достоинству каждый шаг, уже никто ничего не вернет и не опровергнет. Вот она, вечная справедливость прошлого. А память? Что память,- это хрупкий ювелирный инструмент на прокатном стане будней, в котором чудом удерживается микроскопическая доля пережитого. И невозможно постигнуть, каким образом откладывается там возвышенное рядом с низким, достойное с пошлым, тленное с нерушимым. И по каким таким законам спокойно удается соседствовать и уживаться несовместимому: мелочное может возвышаться над великим, преходящее над вечным..

*

О существовании этого человека Леонид знал давно. Слышал о нем еще тогда, когда папа второй раз женился. Но видеть никогда раньше не доводилось. И вот теперь весной, когда Леонид твердо решил, что будет поступать на кинорежиссуру и, не сказав никому на слова, уволился из своей конторы «Пневмоканализации», эта встреча произошла.
Сначала, как только Леонид понял, кто именно перед ним, он даже растерялся, не зная, как себя вести с новым знакомым, что говорить и куда девать глаза. Почему-то показалось ему, что такое знакомство не только противоестественно, но даже в какой-то степени аморально. Он словно бы застал близкого человека за недостойным поступком. И неловко было и тоскливо, но при этом еще и интересно. Ощущение это господствовало лишь в первые минуты встречи, но было новым и отложилось в памяти прочно. Странное ощущение.
Николай Иванович Чечуро тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Он понимал, какое впечатление может произвести на Леонида их встреча и потому стремился быть подчеркнуто вежливым и сдержанным. Но выглядело это так, будто выросли у него большие фарфоровые уши, и он боялся сделать малейшее движение, чтобы не отвалились они и не рассыпались со звоном по полу. Он был скован. Говорил на дежурные отвлеченные темы, потом стал просто делиться своими жизненными наблюдениями. Леонид отвечал коротко, но вежливо, так, чтобы не показаться полным тупицей и грубияном. Но думал при этом об одном - как бы поскорее развязаться и уйти от неловкой ситуации. Однако постепенно и сам втянулся в разговор, заинтересовался. Говорил и внутри себя не терял ощущения, что строит высказывания свои вежливые по форме нарочно так замысловато, чтобы зацепить, подзадорить или спровоцировать нового знакомого. На что спровоцировать? Зачем? Просто в пику ему, или вообще непонятно для чего - ради красного словца. А не заинтересоваться разговором было нельзя. У Николая Ивановича, оказывается, был сын примерно одних лет с Леонидом, чуть младше,- и проблемы взаимоотношений с ним очень занимали отца. Он этим стал делиться. Из частных семейных проблем фокусировались более общие темы, например, об извечных конфликтах отцов и детей, о политике и даже смысле жизни. Разговор получался неожиданно интересным для Леонида. Он имел возможность продемонстрировать своё пристрастие последних месяцев к книгам и фильмам, выдать плоды знакомства с разговорчивым Аксельродом и категоричным Бородиным. Он ощущал себя вполне правомочным представителем поколения, о котором с такой заботой и тоской говорил Николай Иванович. И он с удовольствием полемизировал с ним.
- Ты же видишь сам, Леонид, что я не древний еще старик и не закостенелый ретроград,- рассуждал Чечуро, удобно устроившись в кресле и похлопывая рукою в такт словам по лежащему на колене журналу «Кино», который он до этого машинально листал, а Леонид ждал какого-нибудь вопроса по этому поводу, но так и не дождался.- Я сам себя прекрасно помню в таком возрасте, не так это было и давно. Мы тоже же были молодыми, мы тоже любили всякие там, ну я не знаю, как это назвать... - Николай Иванович осторожно, всё еще опасаясь за свои уши, покрутил в воздухе рукой, словно вкручивал лампочку в потолок. - Да... Однако, у меня в голове не укладывается, чтобы кто-то отрастил такие вот волосы, патлы, извини за выражение, в наше время. Были, разве что поповичи какие-нибудь, да и то, кто их видел? А теперь же что делается? Это же просто дикость какая-то, ты меня извини. Я говорю своему балбесу, что сделаю для него всё, что он попросит, у меня есть на то определенные возможности, но только чтобы он постригся наконец по-человечески. А он ни в какую...
- Простите, а по-человечески, это как? - спросил Леонид.
- Что значит, как? Это... Ну, нормальная стрижка, чтобы голова была аккуратной, чтобы, ну...- Николай Иванович опять пытался вкрутить лампочку.
- Наверное, такая вот, как у вас? – подсказал Леонид не без умысла, но резкости в этом не было.
- А что? Хотя бы и так,- согласился Чечуро и провел ладонью по затылку.- Разве плохо?
- Нет, ничего.
- Ну вот и я ему говорю.
- А он?
- Как горохом об стенку. Отпустил патлы как у девицы, знать ничего не хочет, кроме гитары этой своей дурацкой,- почти пожаловался отец на сына.- Ты тоже на гитаре играешь? - Опасливо спросил он и робко посмотрел на руки Леонида.
- Нет, не играю.
- Вот и молодец. И волосы у тебя гораздо короче. Хотя на твоем бы месте я бороду бы сбрил. Но вообще-то ты самостоятельный уже человек, сам зарабатываешь...
- Ну, разве это влияет на рост бороды?
- Это на другое влияет. Человек научится понимать цену копейки только тогда, когда сам начнет зарабатывать. – Николай Иванович растянул тубы и плаксиво пропел последнюю фразу, видимо, изображая так своего сына.- Он сначала подумает, имеет ли он возможность купить, а потом уже будет хотеть или не хотеть. Вообще мне кажется, что у нынешней молодежи совершенно атрофировано чувство заботы о будущем, или не заботы, а как правильно сказать?.. В общем, не думает она о будущем совершенно, мне так кажется. А почему? Да потому, что забот никаких не знает, растет на всем готовом...
- А разве это плохо?
- Что, что не думает?
- Нет, что живет на готовом, что не бегает в холщовых штанах и босиком, что не знает страха голода, разве это плохо? Ведь на то оно и детство, чтобы быть беззаботным...
- Согласен. Но в разумных пределах. Нормы определенные все равно должны быть, и строгость в воспитании еще никому не навредила. Мы росли…
- И потому вас раздражают длинные волосы?
- Да нет же, совсем не поэтому,- миролюбиво и даже снисходительно заметил Николай Иванович, забывая, видимо, о своих фарфоровых аномалиях. Нотки снисходительности уловил Леонид, и она его кольнула. Если он до сих пор держал себя в «разумных пределах», то теперь решил "выдать".- Не потому, - повторил Чечуро. – А просто на обезьян похожи, противно смотреть. Вот и все.
- А на девчонок в миниюбках не противно смотреть? - выпалил Леонид, заводясь.- Это ведь то же самое молодое поколение. Те же обезьяны.
- Нет, не противно,- добродушно рассмеялся Николай Иванович. Его глазки сверкнули лукаво, овальное лицо расплылось и чистый лоб изрезался неожиданно глубокими морщинами. Две глубокие складки легли от носа к подбородку и ямочка под нижней губой расправилась.- Даже наоборот,- добавил он и прислушался. С кухни доносилось равномерное гудение фена.
- Но ведь и этого, как вы говорите, ваше поколение не знало.
- Тут, как ни крути, несколько другое, все-таки,- всё еще улыбаясь, растянул слова Николай Иванович.
- Почему другое? - наступал Леонид.- То же самое. У вас волосы пострижены коротко и вы на этом основании требуете от сына того же, не задумываясь о том, что у него может быть этому поводу иная точка зрения. Вам априори кажется, что это плохо. Вы не хотите увидеть, что ваш сын продолжатель великих традиций. Вспомните - длинные волосы носили Гоголь и Чернышевский, Паганини и Менделеев. И их никто почему-то не осуждает за прически.
- Эк, куда хватил! Раньше мода была другая. Кроме того, если бы у моего Витьки была такая голова, как у Гоголя, или как у Менделеева, разве бы я стал обращать внимание на длину волос? Да пусть бы хоть лысым, хоть вообще до пят заросшим ходил. Но дело-то вот в том и состоит, что пустота ведь кромешная у него в голове. Да и у большинства дружков его. И пустоту эту они маскируют волосяным покровом: мы мол рокеры, мы крутые. А вы все остальные – чмо и лохи! Вот ведь в чем вопрос...
- А что - если бы он постригся, голова его сразу бы наполнилась, да?
- Ну во всяком случае, не было бы так заметно.
- То есть, главное не внутреннее содержание а только чтобы людям в глаза не очень бросалось?
- Ну а как же? И мнение людей - это очень важно. Ведь не даром в народе говорят: по одежке встречают, по уму провожают! Ты же уже наверное сталкивался с тем, какое большое значение имеет первое впечатление о человеке?
- Бывало...
- Ну вот. А моему ведь в институт поступать надо, а он и делать ничего не делает и волосы еще отпустил...
Николай Иванович вздохнул и снова сник, уши его окончательно сделались нормальными, вполне прозаическими, причем левое почему-то показалось больше правого.
- Теперь мне кое-что ясно,- сказал Леонид.
- Что именно?
- Прежде всего то, что волнует и заботит вас не сам сын, а то обстоятельство, как будут по его облику судить о вас.
- Да, и это меня волнует,- согласился Чечуро.- Что тут удивительного, не понимаю? Каждый человек стремится выглядеть чуть лучше, чем на самом деле, это естественно, мы с тобой взрослые люди...
- Конечно, удивительного здесь ничего нет. Но я это к тому, что, может быть, ваш сын просто чувствует ваше недоверие, ваше сомнение, замечает, как вы излишне волнуетесь за него. И не стрижется вам назло. Он таким образом себя отстаивает. Право на собственную свободу мысли и образ поведения может быть...
- У него мозгов на такое не хватило бы,- отмахнулся Николай Иванович.- Да и что ему отстаивать, если у него ничего нет? Он же ничего не хочет, вот в чем беда.
- Вот здесь вы ошибаетесь,- Леонид для убедительности покачал головой и сделал паузу.- Тем, что он ничего не хочет, как вы говорите, он отстаивает свое право даже ничего не отстаивать.
(Ух ты! Вот это сказанул так сказанул! Просто слоган поколения пепси.) Леонида заносило. И ему это нравилось.
- Не понял. Как это?
- Вы не допускали мысли, что он может просто таким вот образом утверждает себя в ваших глазах?
- Каким образом? Что лохматый ходит?
- Да. Вы же сами признались, что ничего с ним не можете сделать. Это-то ему и важно - почувствовать самостоятельность свою, независимость от вас и ваших решений. Он сам чувствует себя достаточно взрослым, чтобы решать какие-то вопросы.
- Но ест, прости меня за прозу, он мой хлеб! – решительно отложил, наконец, журнал Николай Иванович.
- И что же из этого следует, что в благодарность за еду ваш сын обязан беспрекословно выполнять все ваши желания?
- Он должен уважать родителей. Потому что мы ему только добра хотим. И мои желания - это его желания. Вот встанет на свои собственные ноги, тогда пусть хоть на голове ходит...
Леонид улыбнулся.
- Как это все знакомо. Наверное, все должны пройти через это. И вам, наверное, в свое время отец такое же твердил. Как хорошо, что с возрастом все становится понятно, да?
- Я не пойму, о чем ты?
- Да я о том, что вот вы напрочь отметаете возможность молодёжи сомневаться...
- В чем?
- Во всём.
- Как это можно?
- А так вот. Из принципа. В знак протеста против того, что вы, допустим, ни в чем не сомневаетесь. Ведь вы не сомневаетесь, что поступаете всегда только правильно? - Леонид не дал собеседнику ответить, он пошел в атаку, ему понравилось, как тот посмотрел на него удивленно и несколько испуганно.- Вам просто в голову не приходит сомневаться. Раз вы что-то решили однажды за сына, то так и должно быть!
Почему-то Леониду было очень важно заставить Николая Ивановича слушать, внимать и непременно удивляться. Да, удивляться, сохранять на овальном лице именно это вот растерянное и глуповатое выражение. Если не глубине мыслей удивляться, то остроте их постановки или просто парадоксальности. Сам Леонид чувствовал в голове своей довольно плотную кутерьму, чувствовал, что слова захлестывают его, что некогда самому себе разобраться в смысле сказанного, но он старался не обращать на это внимания и не останавливаться, говорить, говорить, ошарашивать собеседника. Очень важно было расставить акценты. Тем более, что следовало торопиться, так как Валентина, папина жена, могла в любую минуту закончить сушить волосы и сказать своим писклявым голосом: «Я уже готова». То есть помешать удачно разворачиваемому наступлению. У нее была склонность появляться в самое неподходящее время. И Леонид ораторствовал самозабвенно.
- Вы только не поймите меня неправильно. Я не лично о вас сейчас говорю. Я имею в виду вообще, так сказать, ваших ровесников, поколение примерно наших родителей целиком. Может быть действительно, трудности, пережитые вами сделали вас именно такими. Может быть это даже хорошо. Но только само по себе. А вы почему-то совершенно не хотите считаться с тем, что поколение ваших детей, нынешняя молодежь - это уже совсем другие люди. Вы стараетесь все их мысли и дела мерить по своим меркам. Я не хочу сказать, что они устарели, нет. Но они просто другие, они не подходят. Вы понимаете? У вас уже все устоялось и на все уже есть ответ и совет. Вам всё ясно. И в семейной жизни, - Леонид едва заметно улыбнулся, но так, чтобы Николай Иванович улыбку эту заметил непременно.- И в общественной, и в государственной. Это очень удобно, когда всё ясно. Я даже где-то завидую вашему поколению. Что может быть удобнее, чем знать всегда: правда такая и только такая, никакой другой нет и быть не может. Только потому, что ее не может быть никогда. Очень удобно... - Леонид даже не замечал, что повторял чужие мысли, что почти полностью повторял слова услышанные от Валентина Аксельрода. Он не только не вспоминал о нем, но считал произносимое своей собственной точкой зрения. Он повторял чужие достаточно банальные мысли с апломбом, внушительно, вырастая в собственных глазах.
- А мы? - вопрошал он,- что мы? Мы плоть от плоти своего времени. И только. Леонид завелся так, что Николай Иванович перестал раскачиваться в кресле, перестал даже моргать и уставился прямо в рот говорящему. Голова его сама по себе склонилась набок, видимо всё-таки одно ухо перевешивало.
- Я не знаю откуда в тебе такие мысли,- совершенно изменившимся голосом проговорил он.- Но я знаю, что в средней школе такому не могли научить. И по-моему ты глубоко заблуждаешься. Это происходит потому, что знания твои не глубоки, и ты берешься судить о предмете, в котором, мягко говоря, не смыслишь,- очень сдержанно продолжил Николай Иванович и посмотрел на часы. Он скорее всего сейчас представлял перед собой сына Витьку и начинал жалеть о том, что затеял этот разговор.
Фен на кухне еще гудел и значит, надо было оставаться на месте. Леонид улыбался, наблюдая за состоянием своего собеседника. Он был готов со своей стороны продолжать "разъяснительную" работу с представителем старшего поколения. Его ситуация даже забавляла.
- Николай Иванович, а вы пытались со своим сыном поговорить по душам, просто и честно, без эдакого щита уверенности лишь в собственной правоте, на равных что ли? Вы его спрашивали, чего он хочет в жизни, к чему стремится? Как к вам он относится?..
- Я и так вижу, что он ничего не хочет. И я прекрасно знаю, как он должен ко мне относиться, об этом нечего разговаривать.
- Ну а может же такое случиться, что вы ошибаетесь? Как тогда быть, а? Николай Иванович снова откинулся на спинку кресла и отвечать не стал. Рука его машинально потянулась к журналу но потом остановилась.
- В какой институт он хочет поступать?- спросил Леонид после паузы.
- Он-то? Он что-то там говорил про архитектурный.
- А вы что, против?
- Конечно.
- Почему? Раз человек хочет...
- Да потому, голуба моя,- Николай Иванович или нервничал, сердился уже основательно, и Леонид по этому поводу душил в себе радостную улыбку,- Потому, что, чтобы быть архитектором, талант нужен такой же, как и настоящему художнику. Это же очевидно. Это надо реально оценивать. А он и рисовать-то толком не умеет, и не умел никогда. Нет у него на это таланта! Никогда он не поступит. Я это знаю точно и честно говорю умнику своему. Это все равно, что, если бы я вознамерился поступать в консерваторию. Любому дураку ясно, что из этого могло бы получиться. Не поступит он - точно! Будет бренчать на гитаре. И останется недоучкой. Я разве о себе? Я о нем же стараюсь, о нем беспокоюсь, о его будущем...
- А может быть у него скрытый талант?
- Скрытых талантов не бывает, запомни это, дружочек. Не бывает, - Николай Иванович стал употреблять ласковые обращения, значит он уже ненавидел Леонида и весь этот разговор. И Леонид почти торжествовал. Однако мысль о таланте его заинтересовала, и он переспросил:
- Как это не бывает?
- А вот так! Если человек талантлив, то это видно с детства. Это обязательно проявляется. Где-то было очень хорошо сказано, что талант - это горб, все сразу обращают на него внимание. Иначе и быть не может, дорогуша моя. И тот, кто утверждает, что талант - это упорный труд, извини меня, но несёт чушь. Я могу сто лет подряд разучивать арию какого-нибудь Дон Карлоса, но что толку?..
- А может быть получится не хуже, чем у других,- ядовито вставил Леонид.
- Выдрессировать? Но причем здесь талант? Быть нормальным, обыкновенным инженером гораздо достойнее, чем, допустим, никаким средним артистом. Николай Иванович снова начал жестикулировать, только теперь рука его ходила энергично вверх и вниз, будто он качал воду из невидимого колодца или отгонял назойливых насекомых.
- Или средним режиссером,- добавил с непонятной улыбкой Леонид, на что собеседник его согласно кивнул.
- Кроме того,- продолжал Николай Иванович, резко отбросив свой насос и проведя ладонью по идеальной линии затылка.- Ведь это просто наивно - полагаться на собственное мнение, а точнее, прихоть ребенка. Ну что он понимает, скажи на милость? Что он может понимать в свои семнадцать лет?
- А вы сами что в этом возрасте понимали?
- Ну ты, лапа, и спросишь тоже. Как можно сравнивать? Время было такое, что хочешь, не хочешь, а все надо было понимать. Тем более, что нас в семье было семеро. Да о чем тут можно говорить, совсем другое было время...
- Так время всегда другое,- глубокомысленно заметил Леонид, подчеркнуто сохранял неподвижность.- И вашим родителям наверняка казалось, что вы делаете что-то не так, что вы ничего не понимаете в жизни.
- Но вот тут нет, шалишь, голуба. Мы с детства были на хозяйстве и отлично знали, что к чему. Иначе батя так научит, что потом неделю сидеть не сможешь. Попробуй сделай что-то не так, не по его разумению... Да что там...
- А вы бы попробовали этот метод?
- Что, лупить что ли его? - Николай Иванович постепенно отходил, жесты его становились более мягкими и на подбородок возвращалась кругленькая девичья ямочка.- Да как-то неудобно. Непедагогично ведь...
- Вот потому-то жизни он и не знает.
- Да не только поэтому, не надо усугублять,- Николай Иванович не воспринял иронии, даже не заметил ее. Он совершенно серьёзно продолжал.- Хотя, наверное, и в этом что-то есть, ведь не просто же так...
- Да, мне бабушка рассказывала, что у них в деревне заведено было пороть детей по воскресеньям. Виновны, невиновны - всё едино, пороли одинаково, так, для профилактики. Чтобы знали отцову руку, чтобы уважали, чтобы понимали, кто в семье голова. И ничего, вырастали.
- Да что там бабушка, я сам помню, как отец порол нас. И считалось, что так и надо, что так и должно быть, что всё нормально,- тряхнул головой Николай Иванович и для убедительности поднял руку и крякнул, как при рубке дров. Леонид представил себе как сухощавый, почему-то непременно казацкого типа, отец Николая Ивановича, перегнул его через колено и сечет березовым прутом, покрякивая и приговаривая: "Чтоб знал, чтоб знал, малец, как поперед отца родного высовываться?" А сын при этом сохраняет сегодняшний торжественный облик и всеми силами старается улыбаться и заботится прежде всего о том, чтобы, не дай бог, не растрепать тщательно построенный короткий пробор в рыжеватых редких волосах. Глаза его полны слез и губы малодушно трясутся. Улыбнулся Леонид и постарался запомнить эту картинку: может пригодиться для какой-нибудь вещи. Аксельрод вслед за Эйзенштейном постоянно напоминает, что режиссеру необходимо ежечасно тренировать свою наблюдательность и фантазию, все время практиковаться в писании этюдов, в разработке драматических сцен. Вот эта - чем не драматическая встреча? Такое разве придумаешь? Почему бы не взять и не написать об этом? Ведь это можно сделать очень живописно и поучительно. Особенно, если сохранить сцену порки. Ее провести можно через всю вещь, амплифицировать до уровня всеобщего урока воспитания... Тем более, что и для вступительных экзаменов, на конкурс нужно подавать письменные работы, новеллы или экспликации, или сценарные разработки. Это же просто подарок судьбы, такая встреча... Слышно было, как смолк фен на кухне, как скрипнула дверь в ванную. Николай Иванович насторожился.
- Да-а,- протянул Леонид, чтобы отвлечь его.- Это очень интересно.
- Что именно?- переспросил Чечуро.- Как меня пороли?
- Нет, то что мы с вами вот взяли и познакомились.
- Ах, это... Это... Здесь такое, ты понимаешь, дело... Ну ты же уже взрослый парень...
- Да я все понимаю. Я просто говорю, что интересно получилось. Могли бы ведь и не встретиться...
- Что ж поделаешь, судьба,- Николай Иванович посмотрел на часы и круто переменил тему.- Ты знаешь, завтра воскресение, я все-таки возьму и выпорю своего Витьку, а? Для профилактики,- улыбнулся он одними губами.- Как ты на это смотришь?
Леонид шутливого тона не воспринял, он весь выпрямился, сохраняя на лице своем строгость и серьезность. Он закончил "испытание" собеседника и теперь задавал вопрос как бы с позиции человека, пишущего этот диалог, то есть, как бы не касающийся его лично:
- Как я смотрю? Вот мы говорили с вами о прическах, об истории. Так это всё ерунда! Это все мелочи, которые приходят и уходят, это всё слова, не более. А мы с вами сидим, два живых человека, смотрим друг другу в глаза, общаемся, каждый при этом думает о чем-то своем и объединяет нас лишь эта недосказанность. Так?
- Я не совсем понимаю, о чем ты, дружок,- Николай Иванович напряженно прислушивался к звукам в коридоре. Шаги удалились в спальню.
- Я? - переспросил Леонид с таким видом будто мог кто-то подразумеваться кроме него.- Я о том, что мне кажется очень странным сам факт нашего знакомства.
- Ну что тут поделаешь, голуба моя, - жизнь...
- Да, жизнь. И всё-таки не надо пороть Витьку. Хоть я и не знаю его совершенно, но он мне как ни как родственником теперь приходится, жалко...
Леонид подчеркнул слово «родственник» и пристально взглянул в лицо Николая Ивановича. Тот глаз не поднимал, смотрел на свои руки и на обложку журнала.
- Ну что ты, какие вы родственники,- неуверенно проговорил он и опять потянулся к совершенно ему ненужному журналу.
- А кто же? - добивался своего Леонид.
- Ну давай считать так, что мы просто знакомые, хорошо? Тебя это устраивает? Николай Иванович что-то хотел добавить, он приготовился и даже поднял голову. Но тут в двери появилась Валентина, папина жена, и проговорила, как и ожидал Леонид, писклявым голосом:
- Коля, я готова. Мы можем идти.
Именно таким голосом она объясняла, почему не может поменять фамилию свою на фамилию мужа: "Ну представь себе,- восклицала она.- Как неблагозвучно бы звучало Валентина Анатольевна Корнева. Это же ужас какой-то. Сравни, - Валентина Анатольевна Петулова! Это же просто песня! Вслушайся, как изящно чередуются а, вэ и ле. Гармония».
Повредила ей явно прочитанная случайно статья или книжка о семиотике. Полное свое имя она могла повторять десятки раз. И Леониду в каждой отдельной ее фразе слышалось знакомое любование.
Николай Иванович встал.
- Да-да, - сказал он, ловко оправляя пиджак и отряхивая складки с брюк.
- Ну что же, счастливо оставаться, сердитый представитель молодого поколения, - протянул он Леониду руку. Видимо, на легкой волне хотелось ему попрощаться. Однако Леонид не встал и получилась неловкость. Рукопожатие, на которое все-таки ответил Леонид, вышло вялым, неубедительным.
- Желаю успехов,- начал было Леонид, и Николай Иванович поспешил отреагировать излишне учтиво:
- Спасибо, спасибо, да...
Но Леонид размеренно продолжил свою мысль, глядя почему-то на высунувшийся кончик галстука Николая Ивановича:
- Моему знакомому,- он чуть ли не по слогам произнес это слово.- Виктору. А также удачи ему на архитектурном поприще!..
Валентина ничего не понимала. Свежие ее глаза перебегали с одного говорящего на другого, и она не нашла ничего лучше, как сказать:
- Леонид, если будешь уходить, не забудь закрыть дверь, - сказала это так, будто Леонид только и делал, что постоянно оставляя дверь незапертой. Сказав эту родительскую фразу, папина жена вышла в коридор. И Николай Иванович последовал за ней. В дверях он остановился и бросил взгляд на Леонида.
Тот сидел отвернувшись и смотрел в окно. Леонид был очень доволен последней своей фразой. Он, конечно же, заметил заминку на пороге комнаты, но никак не прореагировал, не повернулся даже. Этим он хотел добить своего нового знакомого.
- Ладно, я передам,- миролюбиво проговорил Николай Иванович.- И тебе удачи, Леонид. Очень было приятно познакомиться с тобой...
Леонид кивнул в ответ. Из коридора послышалось:
- Коля, ну где ты там застрял? И Николай Иванович вышел. Знакомо хлопнула дверь и в прихожей чуть слышно звякнула ложечка для обуви.
В образовавшейся тишине Леонид долго еще сидел на своем диване и размышлял, и удивлялся жизненным перипетиям, и старался подробно вспомнить весь случившийся разговоре, и всерьёз думал о том, что напишет что-нибудь по этому поводу. Шутка ли - такое редкое знакомство. Никак нельзя упускать материал, когда он сам лезет в руки.
Папа был в командировке. И это обстоятельство почему-то больше всего бесило Леонида. Он ничего не имел лично к Николаю Ивановичу, но вся ситуация была какой-то не очень чистоплотной...
У родителей Николая Ивановича была золотая свадьба. Они в свое время очень любили Валентину, всегда помнили о ней, и вот теперь, как объяснил Николай Иванович, заставили привести ее обязательно.
Дело в том, что Николай Иванович Чечуро был первым мужем второй жены папы.
Вот поди разберись, родственник он или нет.
Леонид сидел, машинально листал журнал, ничего не видя на его страницах, и злился на себя самого. О существовании этого человека он знал давно, еще с тех времен, когда папа объявил о своем намерении жениться. Но, не видя его, никогда не сталкиваясь о ним в жизни, он не задумывался о назначении его, о той роли, которую он играл в семье Корневых. И вот теперь все это навалилось. Вспомнилась мама. Леонид постарался ее глазами посмотреть на сложившуюся ситуацию. Но не смог. И сделалось совсем грустно. Тоска подкатила к сердцу от собственной злой болтливости - захотел, видите ли, переговорить заботливого отца! От его прилизанности. Запонки золотые показывал, специально поддергивая рукава, затылок круглый поглаживал и поправлял платочек в кармане пиджака. Почему-то очень обидно было за папу, который ничего не подозревал, наверное. А может быть он всё знал и даже встречался с этим человеком? Тогда еще противнее. Отчетливо представилось, как бы устроила сцену у фонтана новому знакомому Инга. Ох, она бы дала... Если бы знал Леонид, что ожидает его дома такой сюрприз, он конечно бы не стал заезжать, а сразу бы отправился на выставку, как и собирался. Дернул же черт! И никогда бы не видел он этого родственника-знакомого. Что-то сжалось под сердцем у Леонида и захотелось напиться. Он позвонил Бородину, но того не оказалось дома. Тогда он набрал номер Валентина Аксельрода.
- Да, я у аппарата,- ответил знакомый голос, но Леонид не стал ничего говорить, положил ладонь на рычаг телефона и долго слушал короткие гудки в трубке...

*

Дом председателя был расположен очень удобно на возвышенности, окруженный старым садом и венчал собой короткую улочку. Две ветвистых черемухи смыкались кронами в палисаднике, и в вечерних сумерках под ними отдавали дневное сияние астры, мальвы, георгины и более мелкие цветы, словно пригоршнями рассыпанные драгоценности. Крепкие ворота были сделаны так, что могли пропустить во двор и машину любого размера, и одного человека. Для этого в одной из створок, или, как здесь говорят, в воротине, была аккуратно вырезана дверца с изящной металлической ручкой и прорезью для почты. Имелся и специальный ход для желающей зайти в гости кошки или собаки. Подход к калитке был хорошо ухожен множеством ног, было видно, что машины к дому подъезжают гораздо реже, чем приходят люди.
Все окна в доме были ярко освещены и поэтому казалось, что вокруг дома гораздо темнее, чем вообще на улице. Но зато внутри было по-домашнему уютно и тепло. Обстановка в доме была простой, без особых затей, но очень чисто и аккуратно. Так бывает в домах, где много женских рук или где свято чтут память о любившей порядок хлопотливой и домовитой хозяйке.
Пять ступенек крыльца вели на веранду, которая, по всему было видно, являлась в летнее время основным жилым помещением, здесь все было для этого приспособлено: большой стол, стулья, две кушетки, холодильник и множество шкафчиков и полочек на единственной не застекленной стене.
Справа здесь же была широкая, невысокая дверь в дом. Сидели хорошо. Слава старался быть серьезным и значительным.

- Скажите, а что сейчас на Макаровом поле растет? – Спросил он громко.
- Сейчас ничего не растет,- тихим и густым голосом ответил Иван Иванович Гнисюк, проведя ладонью по темной загоревшей шее.
- Почему? - удивленно вскинул он брови.
- Потому что убрали уж всё,- спокойно объяснил агроном, как показалось Славе, с лукавинкой.
- Хорошо, а что убрали? - нашелся он.
- Урожай убрали,- продолжал спокойно отвечать Гнисюк.
- Просто, как военную тайну приходится выведывать,- рассмеялся Слава.- Давайте, раз уж на то пошло, я постараюсь угадать?..
- Ох, и трудная задача...
Славе очень хотелось, чтобы совсем разгладились глубокие морщины на темном лице, чтобы осветились глаза изнутри мягким светом улыбки.
- Что-нибудь овощное? Арбузы, например? – специально ошибся в предположении он.
Иван Иванович прикрыл глаза тяжелыми веками и отрицательно качнул головой. И видно было, что он может уйти от разговора.
- Кстати, а арбуз, это фрукт, или овощ? - опросил Слава и руками обвёл в воздухе пространство по форме напоминающее шар.
- Арбуз - это ягода,- ответил агроном.
- Ну да? - изумился Слава.
- Да,- подтвердил Иван Иванович.
- А чего ж он такой большой и полосатый? - Слава будто бы держал что-то круглое и тяжелое в растопыренных ладонях.- Совсем не как клубника. - Такая уж уродилась ягода, что ж поделаешь...
Иван Иванович чуть заметно пожал плечами. Гриша сиял, сидя рядом. Улыбка, давно расплывшаяся по его лицу, осела там прочно и не покидала ни на минуту своего места. Грише нравился и этот "научный" разговор, и то, что Изя пытался громко рассказывать тут же за столом подсевшим Николаю Павловичу и Леониду анекдот, и то, что Александр Серафимович стоит рядом, скрестив на груди руки и улыбается.
- Это бахчевая культура,- не совсем твердо, но решительно заявил Гриша.
- Нет, это ягода! - отстаивал теперь уже Слава.
- Сам ты ягода,- услышал его Изя.
- Нет бахчевая!
- А по мне, хоть шишка, лишь бы вкусная была. Как ни назови! – Изрек Леонид и этим всех рассмешил. Кроме агронома.
- Александр Серафимович,- обратился к директору Слава.- Я тут пытаюсь разведать секретные данные у главного агронома, а он никак не поддается. Что делать?
- Он у нас такой.
- Нам для работы необходимо знать, что последние годы растет на Макаровом поле. Я спрашиваю, а Иван Иванович - ни в какую. Это что, тайна?
- Тайн в нашем хозяйстве быть не может! - зачем-то поднял палец вверх Изъяслав.
- Верно, никакая это не тайна,- наклонился к Славе Александр Серафимович.- Да вы и сами всё могли свободно увидеть. В прошлый раз, когда приезжали, все видно было. Хлеб мы там сеем. Хлебушек, на всех семидесяти пяти га. И Макарово - в том числе. Вот и вся тайна...
- Значит мы правильно сегодня снимали образный кадр с караваем хлеба. Именно хлеб родит эта земля,- Слава говорил мягким взволнованным голосом, будто бы Леониду, но больше - агроному.
- А ты хотел бы, чтобы она выходила с арбузом? – смеясь спросил Леонид. - Какая разница, что там растет?..
- Леонид...
- Кстати, о хлебе,- вновь вступил в разговор Александр Серафимович.- Как вам понравился наш хлеб?
- Хлеб был просто великолепен!- уверил Слава.
- Ну на то он и Дарьюшкин хлеб...
- Какой, какой? - переспросил Леонид.
- Дарьюшкиным мы его зовем,- тихо объяснил главный агроном, не глядя на спросившего.
- Вот этот что ли? Да, необычайно вкусный хлебушек,- Леонид взял со стола кусок и демонстративно откусил от него.
- Нет, я про тот, что на съёмку вам пекла Дарья Александровна Чувалова,- уточнил председатель.
- Ах, это вы про тот каравай с огромными такими смешными колосьями! Ладный был каравайчик! Да, а, кстати, куда он делся, Изя? - повернулся к директору группы Леонид. – Где наш дарьюшкин хлеб?
- Как где? Откуда я знаю где? - не сразу нашелся Изъяслав, пережевывая что-то.- Где-то обязательно должен быть. Не выбросили мы его, нет. Дядя Сеня, наверное, забрал буханку с собой. Я сказал ему. Я обязательно оказал ему об этом. Так что, должна она быть или дома, или в автобусе, но в целости и сохранности обязательно. А как же! Если, правда, не извели они ее, змеи, на закуску.
- Я им изведу,- сжал кулак Леонид. - Это же не исходящий, в конце юнцов, реквизит.
- Так вы что, ребята, не знаете, что за хлеб снимали? - опросил Александр Серафимович.
- Как это не знаем? Знаем обязательно,- ответил Леонид.- Очень даже хорошо знаем. Затем и придумали такой кадр. Хлеб нашей страны, символ богатства и изобилия снимали мы вполне осознанно,- и он снова откусил от горбушки. - Наверное, в спешке просто некогда было,- заметил Гнисюку председатель.- Вот и не разобрались. Да это ничего. Вот будет время,- обратился он уже ко всем.- Мы с вами специально на эту тему потолкуем. И не одни. Хотя, конечно, думалось мне, что вы молодые и пытливые, сами докопаетесь. Как же не заметить было этого?.. Ну да ладно, хлеб-то дарьюшкин, от этого не потеряет, так ведь, Иваныч?
Главный агроном тяжело кивнул головой.
- А что такое? - насторожился Слава.
- Что вам всем дался этот батон, ей богу! - перебил его восклицанием Изя.- Я же говорю, что есть он, значит есть! Целость и сохранность гарантируется фирмой. Как и договаривались. Ничего с ним не сделается. Во всяком случае, если понадобится, Леон, ты ж меня знаешь, будет еще один в точности такой. У меня связь с одной бабулькой налажена. Так что всё будет в порядке, если вдруг доведется переснимать, - объяснил он агроному, который вопросительно смотрел на него.
- Как переснимать? - не понял Александр Серафимович.- Что, сегодня что-то не получилось?
- Ох, Александр Серафимович, дорогой вы наш, если бы кто-то мог это знать, - вздохнул Леонид.- Получилось или не получилось, снято или не снято...
Слава попытался объяснить более подробно, для чего выставил перед собою руки, словно разглаживая лист бумаги или газету.
- Понимаете,- начал он с широкого жеста.- Кинопленка такая штука, что довольно часто случаются вещи совершенно непредсказуемые. Вот мы сняли, допустим, и нам кажется, что все в порядке. А в лаборатории выясняется, что была соринка в рамке, или устанавливаются вообще повреждения какие-нибудь механические, царапины и тому подобное. Шаманство, одним словом. И, согласно закону подлости, брак всегда случается на самых нужных и красивых кадрах. Это практика показывает. Почти никто ни в чем не может быть уверен до того момента, пока не выйдет качественный негатив. Вот поэтому часто приходится снимать по несколько дублей. Вынуждены страховаться. Тем более, мы не можем вернуться из экспедиции, пока не будет проявлен весь материал ...
- Вон как, оказывается, сложно. А я и не знал,- признался Николай Павлович.- Думал, приехали, сняли - и уже можно показывать в кино...
- Если бы,- улыбнулся. Слава.
- Помните, Александр Серафимович,- подхватил Леонид, оживляясь.- Как вы на меня смотрели, как не понравилось вам, когда в тот раз на празднике урожая пришлось переснимать вас? Помните? Я тогда просил вас еще раз вручить венок этому мальчику, как его?.. Да, так вот именно второй дубль и остался. А первый, как я и чувствовал, оказался бракованным. Кстати, очень красивый кадр получился, очень выразительный.
- Вот видите, если бы не пересняли,- вставил Слава. - То пришлось бы заново теперь всё организовывать...
- Или обходиться как-то без этого куска,- продолжил Леонид. Но так как в работе нашей вое равно приходится без многого обходиться, то на съёмке лучше страховаться от непредвиденного. Лучше сразу сделать больше, чтобы потом не кусать себе локти. И кроме того, можно в варианте исправить кое-что, если видишь сразу, что не получилось, иди просто не предусмотрел какой-либо детали. На то они и поеду смотрены, дубли, чтобы добиваться лучшего результата. Чаще всего в нем и опасение, в дубле...
- Да-а, удобная штука,- проговорил Александр Серафимович и прищурился. Он помолчал немного, как бы взвешивая услышанное, а в глазах его родился маленький острый огонек. И видно было, что он как-то по-своему освещает рассказ гостей о привычном для них и понятном.- Удобная, - повторил председатель. - Дублики-бублики. Правильно люди говорят "как в кино". Вот бы всем раздать дублики эти ваши. Нам бы, в нашей работе они, ох как не помешали бы. А, Иваныч? Поморозит весной всходы - а ты: раз! - дублик! И всё в порядке, застраховался! Или засуха ударила. Или дожди в уборочную грянули. Удобная штука, что и говорить... Вот бы уметь и жизнь так, как кино, строить! Красота, не жизнь. Не получилось что-то, не сладилось - сделал дубль, переиначил, исправил. Не удался шаг, оступился - делай скорей дубль! А как же, в нем спасение...
Александру Серафимовичу очень понравилось рассуждать на эту неожиданную тему.
Он не заметил, как набежала снова тень на лицо главного агронома при последних его словах. Это заметил Слава. И тоже опустил голову, сцепил руки на коленях. Леонид же отметил лишь то, что у хозяина абсолютно светлая голова, хотя и пил он наравне со всеми. Но вот Гриша, так совсем уже сдал, готов, обнимает Изю и шепчет ему что-то невразумительное, хихикает тоненько. Да и у самого Леонида хорошо потеплело в голове. Напитки на столе были качественные. Он говорил о работе довольно связно, но всё равно чувствовал, что дистанция между словами и мыслью больше обычного. А председатель казался совершенно трезвым. Он развивал мысль свою спокойно, ясно. Прошелся при этом вдоль стола и ласково прикоснулся к каждому из гостей.
- Ах, какая удобная штука,- улыбался он.- Всегда тебе урожаи будут обеспечены первоклассные. И народ всегда будет доволен. Красота. Или еще лучше - вою человеческую жизнь взять, прожил ты ее, допустим, мелкую и пакостную, делая людям гадости, мыслил дурно и в тяжелую годину слабость показал свою. Пришла старость и беспомощность - сделал дубль, вернул молодость, родился другим человеком. И всё заново! И уже никто ни о чем не помнит, и совесть никого не мучает. Удобно. Действительно, кино получается... Нет, вы не обижайтесь, ребятки, -сказал он, встретив взгляд Леонида.- Я это так, по-стариковски, вообще рассуждаю... Жизнь, она выходит сложнее, чем кино. Не дает она никому делать дублика-бублика. И, как положено самим человеком с самого начала, так до самой смерти крест свой и несешь. Это помнить надо. Особенно молодым. Есть и искупление грехов и покаяние. Потому что есть совесть человеческая. Вот только дубликов нет. И, чем больше живешь, тем яснее видишь это. Нет возврата назад ни в большом, ни в самом малом. И потому стараются люди каждый день, слово своё каждое и дело любое по самум точным весам отмерять, помнить о главном, не надеяться на второе рождение или на загробную жизнь. Нет этого ничего, точно вам говорю. А есть только сегодня, каждый день сегодня. И каждый день – это единственная твоя жизнь, твое богатство. Поэтому очень важно, как живешь ты именно сегодня, всё ли делаешь, на что рассчитан... И нам очень приятно, что вы, ребятки, приехали кино снимать именно о Макаровом поле, что вы сами можете пройтись по нему, подышать особенным его воздухом. Ведь не даром народ его так ласково назвал. Для всех нас оно родное. С него начиналось наше хозяйство, на нем геройски погиб первый наш председатель Макар Чувалов, партизан и учитель! И хлеб, который мы едим сегодня - это светлая память о нем, о времени, обо всём том, что вечно... Но что это мы всё говорим, да говорим,- вдруг спохватился Александр Серафимович, заметив, какая повисла в комнате тишина.- А не пора ли нам вернуться к делу?
Широкий жест председателя обратил всех снова к забытому столу.
- Отличная мысль! - поддержал его беззаботно Изъяслав, браво хлопнул в ладоши и поднял руки, как хирург перед операцией. Гриша хотел было повторить его жест, но даже хлопок у него не получился.
Иван Иванович Гнисюк встал, подошел к председателю, взял его за руку повыше локтя.
- Пойду я.
- Постой, попрощаемся, Иваныч,- он налил и подал агроному. Выпили за что-то свое, молча.
Слава со своей рюмкой встал и подошел к Ивану Ивановичу.
- Извините, - проговорил он,- мне бы очень хотелось выпить вместе с вами и за вас... Можно?.. Ну пожалуйста.
Леонид проводил его взглядом и вдруг опустил руку, поставил рюмку на стол. Вдруг, только теперь он осознал, почему председатель так настойчиво расспрашивал о хлебе испеченном для съемки. Его же пекла Дарья Чувалова! Чувалова! И вот сейчас в своем последнем слове Александр Серафимович намеренно подчеркнул, что первым председателем бал Макар Чувалов... Значит... Но как же можно было такое обстоятельство пропустить на уровне сценария-то? А!? Ну, Костя, ну, халтурщик! Да и вообще ситуация глупая вышла - это же надо так опростоволоситься... Изя хлебом занимался, черт бы его побрал! Надо было самому, конечно...
Леонид зло посмотрел на директора картины, который с удовольствием уписывал пирог, и опустил таза. Стыдно стало Леониду. И за пустословие свое и за всё поведение, и вообще...
Он встал и высоко поднял рюмку.
- Друзья! - громко сказал он, и голос его сорвался. Пришлось откашляться.
- Лёпа, сядь, та не на собрании,- рассмеялся Изъяслав. Но Леонид не обратил внимания на слова директора. Он был серьезен.
- Александр Серафимович, Иван Иванович, Николай Павлович, Григорий... Я бы хотел сказать несколько слов, если вы позволите. Второй раз мы приезжаем сюда к вам, в село. Первый раз это был кратковременный визит. Теперь мы задержимся подольше... И вот я хотел бы сказать о нашей задолженности, то есть о том, ради чего мы приехали… Нет, я не совсем то говорю... Я волнуюсь, вы простите меня. Но всегда возникает какая-то неловкость, когда находиться в гостях... Во всяком случае, очень хочется постараться ответить взаимностью радушным нашим хозяевам... Да, мы знали, выезжая из дома, что есть такое место на земле, знали это название, даже в атлас заглядывали, чтобы лучше сориентироваться, куда же лежит наш путь. Кое-что нам было известно об этой местности по сценарию нашего фильма и вообще по прессе. То есть, мы ехали частично подготовленными, не совсем с завязанными глазами. Но никакие карты, никакие атласы или справочники не моту т дать настоящего представления о земле. Особенно о нашей земле, богатой и щедрой, дарящей нас прекрасным хлебом и обильными плодами. За это богатство я хочу выпить. За несметное это богатство, к которому мы имеем счастье хотя бы краешком жизни, но прикоснуться. Тем самым очиститься и возвыситься. За самую большую драгоценность нашей земли,- Леонид сделал паузу и снова глубоко вздохнул, начиная по-настоящему волноваться.
Его глаза заблестели и голос дрогнул, так как горячий ком подкатил к горлу. Пауза нужна была, чтобы справиться с волнением. Александр Серафимович внимательно слушал, чуть склонив голову, как учитель на экзамене. Николай Павлович был напряжен и слушал настороженно, пристрастно. Ему очень интересно и важно было то, что говорил Леонид. И очень многое зависело от этого первого его слова, как казалось, зависело дальнейшее сотрудничество, взаимопонимание. Тем более, что говорил он о земле. Председатель заметил растущее волнение Леонида, но не совсем понял, чем оно вызвано, и как бы поддерживая его, едва заметно кивнул. Леонид собрался и поднял сверкающие глаза. - Я хочу выпить за самое большое богатство земли,- повторил он звонко и торжественно. - За людей, обрабатывающих ее, за ее хозяев, без которых никогда бы она не была столь прекрасной и щедрой, без которых не было бы ничего вокруг. Я хочу выпить за цвет и соль нашей земли. За вас, Александр Серафимович, за вас, Николай Павлович, за вас,- рюмкой он приветствовал агронома.- За тебя, Гриша. За всех вас, добрые люди, мастера и хозяева земли!
Леонид залпом выпил и сел, спрятав лицо в ладони от волнения неожиданно его охватившего. Изя и Слава поддержали его, выпили стоя, торжественно. Встали и хозяева, поблагодарили, выпили. Тост понравился всем. И особенно Александру Серафимовичу, который любил красивые прочувствованные тосты не заученные, не формальные, идущие от сердца. А то, что Леонид не готовился заранее и говорил от души, было хорошо видно. И волнение гостя передалось председателю, он растрогался и улыбнулся особенно тепло, нежно. Вот ведь, молодые люди, городские, а как их приятно слушать, как верно они относятся к земле, к простому крестьянскому труду, как умеют красиво об этом говорить. После слов Леонида застолье заметно оживилось. Стали активнее ухаживать за гостями хозяева. Какой-то разговор затеялся у Славы с Николаем Павловичем. Гриша снял свой пиджак и широко распахнул крахмальный воротничок рубашки. Сам узенький и трогательный с прилизанными своими вихрами, он старался всё делать широко - улыбаться, размахивать руками, усаживаться. Он тщательно закатывал рукава, словно готовился к большой работе. А до закуски его руки все как-то не доходили. Изя намекнул ему об этом и сам потянулся к графину. Налил, попробовал, судя по всему, понравилось. Торопливости больше не было в его действиях, взгляд его приобретал совершенно домашний добродушный лоск, будто бы с мамой вдвоем они сидят на кухне у себя дома и едят фаршированную рыбу. Почти машинально он поддевал вилкой белоснежные завитушки лука, которыми было посыпано блюдо с грибами, и смачно поедал их.
- И всё-таки,- лукаво и громко произнес Александр Серафимович.- Среди нас нет ни одного знатока и любителя, ни одного ценителя настоящей мужской пищи.
Все взгляды побежали по столу, разыскивая настоящую мужскую пищу. Изя, многозначительно глянув, приподнял бутылку. Председатель улыбнулся и отрицательно покачал головой. Тогда Изя сделал такое лицо, что, мол, он и не знает ничего более для мужчин подходящего.
- Я смотрю, никто не попробовал нашей фирменной закуски. Иваныч, даже ты?
- Я всего попробовал,- быстро вставил Изя, словно извиняясь и поднимая вверх раскрытию ладонь.- Меня в этом грехе невозможно упрекнуть.
- Я серьезно. Ребята, вы попробуйте. Это очень вкусно. Тем более, что вы, наверное, такого еще не едали,- приподнял Александр Серафимович тарелку о красиво выложенными кусочками свежего сала.
- Оно вчера еще бегало,- поддержал Николай Павлович.
- Ну, от нас не убежит,- в тон ему ответил Леонид и подцепил вилкой сразу два кусочка.
- Я так понял, что это закуска,- проговорил Слава, делая красноречивое ударение на последнем слове.
- Очень верное замечание. А почему это мы не наливаем? - прозвучал вопрос, и Гриша при этом тоненько засмеялся.
Сало в уксусе оказалось действительно очень вкусным и необычным. Леониду никогда еще не доводилось такого сочетания пробовать. И он еще раз потянулся к тарелке, где столкнулся с вилкой Славы.
- Вот это другое дело! - весело заметил Александр Серафимович. - Ну что вы скажете?
- Класс! - коротко ответил Леонид и в подтверждение своих слов принялся усиленно жевать.
Изя распробовал карасей и так увлекся, что только косточки похрустывали. Качан капусты, стоявший перед ним, незаметно истаял больше чем наполовину. И вообще, говорили уже почти все одновременно и в полный голос, смеялись, обменивались замечаниями, что-то предлагали друг другу, от чего-то отказывались. И тарелки, блюда, подносы пустели, но зато сидящие за столом наполнялись бодростью, силой, довольством, как будто не было длинного трудового дня за спиной, как будто всё только сейчас начиналось. На лицах проступил румянец, улыбки почти не покидали их и глаза у всех горели, сверкали, излучая радостный живой свет, наполняли комнату человеческим теплом и уютом. И в этом простом жизненно необходимом акте – когда собрались люди за столом поужинать - столько нерушимого, прочного, исконного, совсем не так, как в городе. Ибо здесь воочию было видно, что имеют люди право вкусить от плодов труда своего, труда нелегкого, но честного и благодарного, труда питающего человека, как соки земли питают деревья, дают им жизнь и рост.
Леонид ощутил в себе потребность договорить, высказать всё, поделиться с друзьями переполнявшими его чувствами, еще раз поблагодарить милых и добрых хозяев за такую радушную встречу, за хлеб-соль, за человеческое участие, за открытые их души и добрые работящие руки. За всё.
Найти такие правильные слова, которые бы они оценили, которые бы их по-настоящему взволновали. До слез. И чтобы не стыдно было слез. И чтобы можно было обнять старого и озабоченного чем-то агронома и успокоить его, утешить, если надо, на себя переложить часть его трудной ноши. Такие найти слова, в которых бы выразилось самое главное - что вот сидят они за одним столом, сидят такие разные и непохожие люди, но всё равно связанные кровно одной землёй, одним небом. И это все прекрасно...
Но не успел Леонид собраться с мыслями, не успел найти нужные слова. Встал Александр Серафимович, откашлялся для порядка и начал говорить спокойно, раздумчиво, по-хозяйски. И быстро затих стол, все внимание обратилось к нему.
- Каждой хозяйке приятно смотреть, когда гости с удовольствием кушают приготовленное ею блюдо. Это так. В этом состоит как бы оценка ее работы. Точно так же и порядок в доме или на участке. И в более широком смысле - благоустроенность всего хозяйства, всей земли. И нам приятно принимать у себя таких гостей, которые умеют правильно всё увидеть, понять. Мы всегда рады доброжелательным гостям. Мы растим хлеб. Вы, наши дорогие гости, о нашей земли приехали снимать кинофильм. И нам это очень приятно. Конечно, теперь Макарово поле совсем не то, что было раньше. У нас теперь земли в десятки раз больше. Но вот смысл, воспитательное значение этого клина, с которого, фактически начиналось наше хозяйство, несомненно, огромное. И это очень хорошо, что такой фильм появится. И я теперь моту сказать, что он может получиться искренним и теплым, таким же, как ваши слова, сказанные тут, за столом. Слова о нас, о нашей земле. Их было очень приятно слушать. И они искренни, это сразу видно. Так что вполне можно надеяться, что и фильм получится таким же. О земле нельзя говорить равнодушно. А о нашей земле, многострадальной и милой, политой кровью и потом - особенно. Это не высокие слова, это не просто красивый оборот. Так оно и есть. В землю эту вложено очень много человеческих жизней. И очень бы хотелось, чтобы фильм ваш стал достойным памятником для них. Должен признаться, мы довольно пристально наблюдаем за вами. И не только потому, что Макарово поле - это наша гордость и нам не безразлично, кто прикасается к нему. Просто в деревне иначе нельзя, тут каждый новый человек всегда на виду. Приятно, что вы еще со станции подвезли наших жителей, не отказали. Мелочь, но говорит она о многом. Вот мне Петр Игнатов доложил, как вы отнеслись к нашей технике, не стали зря ее гонять, подумали о том, что людям завтра в поле работать - мне и этот факт важен. Всё важно хозяину, и как гость ест его блюдо и как он оценивает его дом. Я хочу выпить за вас, ребятки! Вы извините меня, что я вас так называю, но вы мне и в самом деле все годитесь в сыновья, если по летам брать. За вас! За ваших матерей, воспитавших вас, за то доброе дело, с которым вы приехали к нам! За нашу страну, давшую вам образование, самую прекрасную в мире! За ее светлое будущее, в которое верил дядя Макар, в которое верим мы и которое по мере возможности приближаем, которое, так же, как он, будем снова защищать, если, не дай бог, что случится!
Давайте выпьем за то, чтобы ничего не случилось, чтобы вы никогда не узнали того, что довелось узнать на своем веку нам, старикам. Давайте выпьем за мир!
Заключительная часть тоста страшно растрогала Леонида. Сначала он ухватился было за то, что председатель знает о подвезенных людях и о подробностях съемки "парада", то есть, что он всё всегда будет знать, что бы ни происходило. Но вскоре совсем забыл об этом и по-настоящему расчувствовался, чуть было не прослезился. Простые слова Александра Серафимовича, так совпавшие с его собственными не найденными хорошими словами, показались ему очень важными и ценными. Особенно те, что касались будущего. Рука затряслась у Леонида, он поспешил выпить и не стал закусывать.
В любой другой обстановке он мог бы отнестись к таким словам, в общем-то совсем не новым, просто как к словесному шуму. Мало ли пышных словоизлияний доводится слышать на разных мероприятиях, в речах и докладах. Но ведь за ними обычно нет и сотой доли того, что звучало сейчас. Права на них. Именно оно, это заслуженное право человека и хозяина произвело такое сильное впечатление на Леонида. Он встал и подошел к председателю, взял его за руку и сказал дрогнувшим голосом:
- Спасибо вам, дорогой наш Александр Серафимович!
Председатель крепко сжал его ладонь.
- За что?
- За всё...

*

Деревня бабушкина лежала на невысоком, но довольно крутом берегу реки. Именно в этом месте река делала плавный поворот, и лес отступал от берега, словно специально освобождая удобную площадь под заселенье. Узкие и крутые тропинки взбегали от воды к домам, связывая грязную полоску серого песка, на которой сушились лодки, с ветхими калитками в пряслах вокруг огородов. В деревне почти все огороды выходили на берег. И почти к каждому вела своя тропинка. Веснами, бывало, река до того шалела, что поднималась до самой кромки берега, а то и огороды хватала. Тогда всё пространство на другой стороне реки - луга, две косые гряды и озеро - всё соединялось в одно мутное ровное море. И лишь деревья на грядах тогда виднелись полузатопленные, грустные. Они потом до самой зимы хранили следы этого затопления - нижние ветки не росли, были темными и грязными у всех на одном уровне, словно отчеркнута была кем-то большим и неряшливым памятная линия. За деревней берег опускался в сырую луговину, мощно зараставшую сочнотравьем, и дальше снова поднимался, топорщась темно-синим лесом. Между рекой и лугом на вековом слое намытого чернозема стояли крепкие дома, хозяйски огороженные, увенчанные замысловатыми печными трубами, с резными наличниками и крашеными в бель ставенками. Из деревни вниз к небольшому крепкому причалу, обшитому широкими толстыми досками, вела разъеденная дождевыми потоками дорога, две волны покатого спуска. Два раза в день с приходом катера, который по-семейному просто приставал к потертому боку причала, дорога оживала, заполнялась людом, по ней проезжали мотоциклы и машины, здесь встречались знакомые, обменивались рукопожатиями и новостями, здесь узнавали про прибывшую почту и какое кино будет в клубе. Старики сидели на лавочках или на очищенных от коры, отполированных задами, топляках, курили, вели свои неторопливые беседы, поглядывали на причудливые радужные разводы в воде под катером. Всё им было заранее известно и ничто их не удивляло. Катер в положенное время отваливал и постепенно всё снова затихало, пустело. Разве что какой-нибудь мужик, свободный от работы, спустится с веслами к лодке, громыхнет цепкой и пойдёт на гребях через реку к озеру, правя так, чтобы течение сносило его аккурат к ручейку, соединяющему реку и озеро. Основным напарником Лёньки Корнева по всем его походам и делам в деревне, а заодно и проводником и учителем в некоторых вопросах, был соседский мальчишка, Петрунин Ванька. Он бал старше на два года, коренаст и шустр, как все в его семье. Он с первого же дня знакомства взял нового друга как бы под свое покровительство. Оно необходимо было хотя бы для того, чтобы поначалу не заблудиться и найти дорогу домой. Бабушка наказывала каждый раз, чтобы далеко не уходили и сами на реку чтобы не спускались. Но при этом за внука она не очень переживала. В деревне каждый человек на примете, все знают друг друга, и если бы даже зашел он куда-нибудь на дальние дворы, его непременно доставили бы к бабушке обратно. А Ванька бы в обиду не дал собакам, его тут всякая знает, защитил бы. Ванька Петрунин, уверенный, что начинать надо с самого интересного, в один из первых же дней знакомства, привел Лёньку на любимое место сбора отчаянной деревенской детворы, к сгоревшему хутору. Остатки дома и забора стояли на крутояре, на виду у всей деревни среди сухой могильной травы и тоненьких деревьев, выросших среди развалин. Тут гудели разгульные особенные ветра и из лесу, что начинался в двадцати шагах, тянуло прохладой и густым настоем мхов и хвои. Хутор стоял, постепенно погружаясь в землю, брошенный и никому не нужный. Кроме детей. Трое или четверо одинаково босоногих или пыпконогих, веснушчатых ровесников Ваньки сидели на замшелом срубе и решали сложную задачу, как добыть карася, которого узрел кто-то из них в глубокой луже, оставшейся в низинке на берегу после паводка. Лужа была, как лужа и мимо нее часто ходили взрослые. Но никто до сих пор не замечал, что в ней кто-то живет, что-то изредка плещется. Занятый народ, эти взрослые. И вот теперь стоял вопрос, где добыть бредешок или хотя ба какую-нибудь старую сеть, чтобы прочесать лужу и достать карася. То, что там должен быть непременно карась, почему-то все сразу согласились. Планы строились самые разные, и неизвестно, какое решение было бы принято - стали бы просить у кого-нибудь снасть или пошли бы на похищение ее - если бы не голос катера, тонкий, далеко слышный гудок, прилетевший из-за косы. Мальчишки, как по команде сорвались с места и выбежали на край обрывистого берега. Отсюда было очень удобно наблюдать за рекой. Коричневатая усталая лента тут изгибалась и потому видна была ее гладь до самого следующего поворота, где смыкались с водой подступившие к самому краю деревья, за которыми располагалась соседняя деревня. Слева изломанным крылом лежала коса, и дальше видны были две гряды, поросшие мелколесьем, убегающие в синеву, волнистое таловое ожерелье озера и плоское блюдо Кривого болота.
Катер низким лбом своим расталкивал тугие волны и бойко бежал за течением, привычно обходил бон, чуть прижимая к высокому берегу, и почему-то продолжал надсадно подавать сигнала. Мальчишки с первого ж е взгляда определили, что это идет "Победа", стали махать руками и прыгать, считая, что им капитан подает сигналы, что именно их приветствует он. Вприпрыжку побежали вдоль обрыва к деревне, чтобы успеть увидеть и самый момент причаливания. Бежали, поглядывая на реву, выкрикивали что-то радостное и как-то само собой получилось, что стали соревноваться на перегонки. Сначала до хутора. Потом дальше, до камня, похожего на лошадиную голову. Побеждал всегда Ванька. Щуплый, кривоногий, он был шустрым, как хорек. Лёнька же бежал сзади, стараясь не отставать, но в соревнованиях участия не принимая. Он подпрыгивал и смеялся, ему было весело, впереди так забавно мелькали желтые пятки деревенских мальчишек.
- Лёнька, а ты чё? Слабо обогнать меня до босовского огородья? - остановился и задорно прокричал раскрасневшийся покровитель Ванька Петрунин. Его дружки тоже остановились и смотрели на новенького испытующе, в глазах их прыгали хитрющие огоньки. Лёнька продолжал улыбаться и вызова не принял. Он спокойно бежал с прискоками, играясь сам с собой, как привык это делать. Мальчишки с визгом умчались к первому огороду с развалившимся пряслом. Опять победил Ванька. И дальше по улице они бежали ровной рысцой. Но около магазина, за которым сразу начинался поворот и спуск к причалу, они остановились, подождали приезжего.
- Ну, так ты че? - опять спросил Ванька.
- Давайте, кто первый до причала добежит, тому и карась, а?- предложил рыжий Егорка со шрамиком над верхней губой.
- Да ему слабо, в девчачьих-то тапочках!- с ухмылкой бросил мальчишка, который пытался курить на развалинах хутора.
При этом все досмотрели на красные новенькие сандалики Лёньки и засмеялись.
- Девчоночьи, девчоночьи,- скривилась довольная рожица покровителя Ваньки. Леониду было очень обидно, что так несправедливо к нему относятся. Сначала он хотел отвернуться и уйти домой, но не был уверен, что один без проводника найдет домой дорогу, что не потеряется. И он смело выступил вперед, снял сандалии, поставил их у забора и сказал тихо:
- Давайте.
Егорка провел пяткой линию в пыли. Все выстроились на ней в ряд, стараясь не касаться друг дружки локтями. И по счету три, два, один, ноль - бросились бежать.
Но при этом получилось так, что кто-то один выскочил первым, еще до ноля, и все закричали "не считова!" Вернулись к линии и повторили старт. На этот раз удачно. Бежали быстро. Ленька с непривычки колол ноги о камешки и словно бы стеснялся своих белых чистых ступней. Но все равно уже за поворотом стало ясно, что он не уступает Ваньке в быстроте. Остальные сразу отстали. На спуске было легче бежать. Тело само неслось вниз, и надо было только успевать переставлять ноги быстрее, быстрее, быстрее. Очень больно было пяткам. Здесь на спуске много было галечника, камней, веток. Но дух соперничества захватил обоих бегунов, и они неслись рядом, ничего не замечая вокруг и отчаянно молотя воздух руками. Ванька выгнулся весь, задрал вихрастую голову, часто-часто дышал, хватая воздух раскрытым ртом, и успевал поглядывать на бегущего рядом соседа. Лёнька смотрел под ноги, боясь упасть, он впервые бежал по этой дороге. И он чуть замедлил бег, увидев перед собой рытвину с хищными краями - ручьи изъели глину, обнажили серые валуны. Чуть сбился Ленька с шага, боясь, что не перепрыгнет яму. И этого секундного замешательства было достаточно, чтобы Ванька на целый метр обогнал его. Он бежал справа и дорога у него была чище, он захватил себе наезженную колею, а может быть и специально оттеснил соперника с нее. Увидев перед собой спину, рубаху вздувшуюся пузырем, Лёнька отчаянно рванулся вперед, стараясь догнать. И уже заканчивался спуск, делался положе, но всё равно рывок бал слишком сильным. Лёнька почувствовал, что догоняет соперника, но одновременно ему стало ясно, что он не устоит на ногах, что вот сейчас он потеряет равновесие. Склон неотступно тянул его вниз и ноги уже не успевали за набравшим инерцию телом. Оставалось совсем немного, Ванька был почти рядом, когда Лёка стал неудержимо клониться вперед, ноги его отбрасывались далеко назад и руки стали загребать воздух над головой. В самый последний момент, уже падая, Лёнька успел выставить руки вперед, перед собой и случайно подцепил мелькавшие у самых глаз пятки. Потом всё закружилось, больно терануло правое плечо и коленки, мелькнуло искаженное гримасой испуга лицо Ваньки, что-то хрустнуло рядом, кто-то бросил на спину что-то большое и тяжелое и всё остановилось. Как вкопанные стояли подбежавшие следом мальчишки. Петрунин ревел, сидя в канаве и держась за разорванные на коленях штаны. На лбу у него была большая плоская ссадина, и на носу выступили мелкие грязно-красные капельки. Он сначала вскочил, но тут же ойкнул и осел - колени горели.
Лёнька закусил губы и старался не плакать, хотя плечо очень болело и рубашка была грязна и порвана. Он встал и, ни на кого не глядя, пошел по дороге вверх. Руки свои он нес перед собой ладошками кверху, смотрел на них, но ничего не видел от сдерживаемых слез. А за спиной гудел и гудел маленький пароход. И, не смотря на боль, было радостно на душе от сознания, что он не дал себя победить какому-то деревенскому мальчишке.
Бабушка, как всегда, всплеснула руками, увидев разорванную рубаху и кровь на коленках, прижала внука к себе и что-то быстро-быстро стала говорить жалостливое и приятное, но слов разобрать было нельзя. Сняв рубашку и обмыв плечо, бабушка увидела, что, оставив глубокие царапины, несколько мелких камешков застряли под кожей мальчика. Она опять всплеснула руками, опять запричитала, принесла флакон одеколона и большую цыганскую иглу, отливающую хищным синим цветом. Этой иглой бабушка стала аккуратно, сдвинув на нос очки, выковыривать камешки. И неизвестно кому было от этой операции больнее. Лёнька сидел на кровати и изо всех сил сжимал веки, чтобы не видеть страшной иглы и чтобы не закричать, хотя было так больно, словно бабушка вонзала иглу в плечо, предварительно разогрев ее на углях в печке.
"Родненький ты мой... Ох ты, господи, ох, ты, господи... За что ж такое мальчонке-то?.. Потерпи, милый, потерпи, я легонько, вот так, вот так..." - приговаривала бабушка, будто бы сама собиралась заплакать, и действительно ей захватывало сердце, когда она видела, как вздрагивает маленькое тельце от прикосновений иглы. Высвободив еще несколько песчинок из ладошек и промыв коленки, бабушка смазала все пораненные места одеколоном. Она нежно прикасалась смоченной ваткой к ранкам и дула на них при этом, смешно раздувая свои щеки, но всё равно сил терпеть уже не было, словно срезали длинными лоскутами кожу с тела - и Лёнька зарыдал, обливаясь крупными слезами.
- Бабуня! Я. Я... Бабуня, я всё равно их... их... перегнал их я! - Сквозь слезы и всхлипывания рассказывал он бабушке.
- И молодец! И молодечик! - улыбалась и соглашалась бабушка, поглаживая внука по голове, успокаивая его.- Ты у нас просто молодчина. Я тебе за это сразу два чина! - вспомнила она дедову присказку. - Ничего, ничего страшного, ничего, до свадьбы как раз и заживет...
Легкая бабушкина рука вдруг стала тяжелой и совсем по-старушечьи легла на колени. Глаза наполнились светлыми слезами.
- Боже праведный, боже, спаси и сохрани…
Лёнька сидел рядом и обливался слезами, он слизывал языком солоноватые слезинки и старался прижаться к бабушке, забраться поглубже под ее теплую руку. Ему было страшно.
Спустя много лет бабушка почему-то всегда рассказывала о другом, вспоминая те годы, - о том, что красивые и дорогие сандалики так и не удалось найти тогда, сколько не шарили у злополучного того забора, сколько не спрашивали по людям. Канули в воду. Ни слуху, ни духу. Да это и понятно, если кто и взял, так одеть бы не смог: одни они были такие ладные в деревне. Сразу бы обнаружилось. Это в городе все друг на дружку похожи и никто никого не знает, ходи хоть в краденном, хоть из гроба вытащенном, никому нет никакого дела. Тут же все на виду. И все одинаково ломали головы и сокрушались, и недоумевали, и высказывали предположения, что, может быть свинья какая-никакая сожрала - больше некому. Но так и не нашлась пропажа. И на всю жизнь осталась у бабушки на Петруниных эта заноза. "Их дело, больше некому. Ванькины руки. Он, шалапут, и мальчонку чуть не угробил, в яму-то его толкнул, и затеял специально перегонки те, обязательно чтобы босиком, он же и утащил потом обувку, ясное дело. И шастал где-нибудь по лесу в сандаликах-то, припрятывая их от сторонних глаз. Кому ж еще в голову такое могло прийти? Не иначе, как он, бесенок"...

*

Было уже около половины одиннадцатого. Редкие звезды светили тускло, как со дна моря, видимо большая часть неба была покрыта облаками. Воздух сделался прохладным, и в невидимых деревьях среди бумажного шороха листьев путался порывистый ветер, как бывает перед дождем.
Леонид осторожно открыл калитку и постарался вернуть щеколду на место бесшумно, но она как на зло громко лязгнула и упала мимо. Где-то недалеко залаяла собака. На ее голос отозвалась еще одна, потом сразу несколько. И их было слышно далеко-далеко.
- Эх вы,- сказал Леонид и, наклонившись, мягко поставил стакан на землю. Калитку он оставил открытой. Из распахнутых окон дома доносилась громкая речь и кто-то порывался запеть песню о крокодиле Гене, но дальше одной строчки никак не мог разогнаться. Леонид с удовольствием глубоко вздохнул, набрав полную грудь прохладного ночного воздуха. Ветер обдувал его лицо и трепал волосы. Под ногами что-то скользило и хлюпало. Леонид не видел, куда идет. Улочку окутала густая темень и различить что-либо было невозможно даже под носом. И потому Леонид шагал смело, не всматриваясь напрасно, зная, что дорога сама куда-нибудь выведет. Звук его шагов далеко разлетался в тишине и сопровождался разнокалиберным лаем. Из-за забора послышался смех, и окна там светились оранжевым светом, просачивалась тихая музыка. Леонид почему-то подумал, что, если бы он был моложе лет на двадцать, то обязательно кинул бы в оранжевое окно камень. Просто так, для интереса.
Движения Леонида были резкими, он почему-то был уверен, что идет правильно, что иначе и быть не может. Даже когда он ударился ногой обо что-то лежащее на земле, он не свернул, а пошел прямо, переступив через это и не задержавшись ни на секунду. Наощупь перешел по мостику, придерживаясь рукой за тонкий шершавый поручень. Внизу что-то журчало, хотя ни о каком ручье он не помнил, и по дороге к председателю ни по какому мостику они не проходили. И все равно он упрямо шел только вперед. Миновал громоздкое нежилое строение, душно пахнущее известкой и не встретил за все время ни одной живой души. Потом прямая дорога из-под ног куда-то девалась и начались кочки, пришлось чуть ли не поминутно натыкаться на стволы деревьев и чувствовалась рядом обильная сырость, веяло от почвы прохладой, и бугристая кора деревьев была влажной на ощупь. Так как всё равно ничего не было видно, Леонид закрыл глаза и шел, вытянув вперед руки с растопыренными пальцами, улыбаясь даже про себя такому смешному положению. Однажды он упал во что-то мягкое и прохладное, как мох или старое сено. Быстро поднялся и пошел с открытыми глазами. В голове очень приятно кружилось. Было весело. Хотелось курить. И отчетливо билась в сознании всего лишь одна мысль "Лишь бы не ушла, лишь бы не ушла, главное, чтобы не ушла.» Иногда покачивало Леонида довольно сильно, но это может быть из-за неровности грунта. Во всяком случае сам он чувствовал себя вполне уверенно и бодро. Он все прекрасно понимал, и намеренно шел самым прямым путем, но случайно попадались на пути кочки и колдобины, и вообще дорога вела себя весьма странно, раскачивалась и расплывалась под ногами. Довольно скоро он увидел свет. Не задумываясь, перелез через забор и пошел прямо на качающуюся лампочку. Под ногами застучал асфальт. Лампочка жидким желтоватым светом обрызгивала большую кучу угля, прямо под ней были сложены ящики, валялась ржавая железная бочка и старый выцветший транспарант стоял вертикально у стены. На нем среди пробоин и грязных пятен можно было прочесть крупные, когда-то белые буквы "БРЯ". Изогнувшись два раза над заколоченной досками дверью, вверх по стене поднималась коричневая металлическая лестница с зазубренными ступенями. С самой нижней ступеньки, метрах в двух от земли, свисала толстая проволока, на загнутый кончик которой, как на крючок, было нанизано горлышко бутылки. Из-за угольной кучи в черную дыру транспаранта шмыгнула стремительная тень. Кошка, а может быть раскормленная крыса. Зацепившись за гвоздь, сиротливо шелестела от порывов ветра, газета, иногда она вздрагивала, как сломанное крыло насекомого, и затихала. Лампочка освещала кирпичную стену здания. Леонид по растрескавшейся полоске асфальта обошел строение вокруг. Невысокий заборчик тянулся вдоль стены слева. За ним угадывалась в неясном совете аллея, в которой стояли портреты передовиков. И Леонид почему-то совершенно не удивился, когда по фасаду узнал, что вышел именно к дому культуры. Хоть и с тыльной, непривычной и незнакомой стороны но вышел совершенно точно. Как и следовало ожидать. Конечно, объяснить, каким образом он ориентировался в выборе пути, он бы вряд ли смог. Но факт оставался фактом - Леонид находился перед входом в клуб. Слева и справа от фасадных колонн располагались в специальных нишах освещенные афиши, слева - то, что сегодня, справа - то, что будет завтра в помещении клуба. Между ними у входа стояли две темные фигуры, одна высокая, другая пониже - и курили. Дверь за их спинами была открыта.
- Табак курить - здоровью вредить,- сказал Леонид, подходя к парням. Но слова прозвучали почему-то очень невнятно, причем и сам Леонид заметил, что язык плохо ему повинуется.
- Чего? - переспросил тот, что повыше.
- Закурить дай! - постарался как можно отчетливее произнести Леонид, и это у него почти получилось, разве что запнулся он слегка перед вторым словом и громко икнул. Но его на этот раз поняли. - Свои надо курить,- просто отрезал длинный и сплюнул. - Ни фига себе, вежливо!- проговорил Леонид сам себе и прошел мимо курящих в вестибюль.
За широко распахнутой дверью никого не было. Даже биллиардный стол, стоящий в левом углу, пустовал. А может быть эти двое как раз и вышли перекурить, сделав перерыв в большом сражении. Им надоело гонять шары по рваному сукну, маленькие щербатые шары с неразличимыми цифрами на боках, надоело, вот они и вышли. Библиотека находилась справа по коридору, в глубине, но была уже закрыта. Несколько раз дернув дверь, Леонид притих и осторожно пальчиком постучал по стеклу. Прислушался. Было тихо. И он чуть слышно прошептал: "Это я".
Ничего не услышал в ответ, пнул дверь и вернулся в вестибюль. Поднялся по лестнице на второй этаж. Там было темно и та комната, в которой днем переодевалась Тамара, была заперта. Возвращаясь назад в потемках Леонид задел ногой урну и опрокинул ее, она загремела, как пустое ведро и что-то жалобно крякнуло внутри. Леонид наступил на что-то мягкое и выругался. Массивная дверь в кинозал беспрепятственно подалась, тихонько скрипнув. Было темно, душно и кто-то плакал. Плакали с экрана. Как раз в тот момент, когда Леонид нащупал свободное сидение и устроился, плач прекратился, заиграла музыка. По людной улице, снятой сверху, спешил растрепанный старик. Он все время оглядывался, словно искал кого-то, или выбирал кратчайший путь среди людей, машин, скверов, милиционеров, телефонных будок. Музыка разливалась широкими трогательными волнами. Мелькала перед самыми глазами живописная металлическая решетка парковой ограды: так ее видел пожилой человек, который всё куда-то спешил. У недействующего фонтана человек остановился, видимо, потому, что у него просто не было сил больше бежать. Он тяжело дышал и посматривал по сторонам. Правая его рука была прижата к сердцу. Музыка набрала такую высоту, что было ясно - сейчас что-то должно случиться, потому что дальше подниматься музыке было просто некуда. Она должна ли немедленно оборваться, переродиться во что-то другое, или что-то должно произойти с этим встревоженным стариком, который остановился в нелепой позе у фонтана. Заплаканная девочка смешно прижимала мокрое от слез лицо к оконному стеклу и пыталась что-то кричать, но ее не было слышно, так как окно было на третьем этаже, и створки его были закрыты. Девочка встрепенулась вся, взмахнула руками и исчезла. Через мгновение она уже бежала по парку. И задыхавшийся старик смотрел на нее и улыбался. Горестное выражение его лица уступило место радостному, счастливому. Глаза сделались влажными и он, уже не думая об усталости и боли в груди, бросился навстречу девочке. Они встретились, обнялись, прижались друг к другу, и стали что-то говорить, говорить, говорить нежное и трогательное. Старик целовал девочку, ее волосы, лоб, глаза, щеки залитые слезами, прижимал к себе, словно боялся снова потерять. И лицо его самого было влажным от слез, старые морщины сверкали на солнце. Старик и девочка плакали и смеялись одновременно. Звучала музыка, которая заставляла волноваться и которая была очень похожа на эту встречу. А потом неожиданно все замерло и на стопкадре появилась надпись "конец". И в зале вспыхнул свет. Вспыхнул так неожиданно, что Леонид даже зажмурился. В довольно просторном зале людей было немного. Рядом с Леонидом сидели мальчишки, задрав ноги на спинки стульев. Куча подсолнечной шелухи осталась после них. В середине зала дружно встала главная часть зрителей. Мужчины надевали на головы кепки, женщины вытирали платками глаза. Леонид вышел из зала первым, чтобы видеть всех выходящих следом. Остановился в трёх шагах от двери и замер в позе встречающего прибытие поезда.
Одним из первых же появившихся зрителей был дядя Сеня. Но Леонид успел сделать вид, что не заметил его, хотя удивленный взгляд на себе поймал. Следующий за дядей Сеней человек повел себя и вовсе странно. Он загородил собой все поле видимости и при этом, подойдя вплотную, больно хлопнул Леонида по плечу.
- Маэстро, и вы тут! - воскликнул он развязно.- Вот уж кого не ожидал встретить. Ну и как вам, уважаемый коллега, сие произведение?..
Леонид поднял на подошедшего удивленный взгляд и не узнал его, продолжая через плечо высматривать выходящих зрителей.
- Да вы, что, сэр, неужто кого-то потеряли? – продолжал парень своим глуховатым надтреснутым голосом.
- Потерял,- ответил Леонид машинально.
- Кого? Говори, мы немедленно организуем тотальный розыск, уладим..
И тут по улыбке и по жесту Леонид вспомнил, что этого человека зовут Иваном, а фамилия его Прошкин. Да, именно Ваня, собственнолично.
- Иван! - широко улыбнулся Леонид и расставил руки так, словно собирался ловить в охапку что-то большое.- Ты?
- Я,- ответил Ваня и тоже расставил руки.
- Ты?
- Я.
Проходившие мимо люди обращали внимание на громкие голоса и на широкие жесты, оглядывались, улыбались и исчезали в темноте. Смех Ивана раскатывался по вестибюлю мощно, как на вокзале. Леонид обнял его и почему-то стал пританцовывать от радости. Ему очень нравился Прошкин, казался в этот момент близким, чуть ли не родным, хотелось его расцеловать.
- А почему, послушай, ты не был с нами у этого, как его, - начал было Леонид.
- У которого?
- Ну, ты что? Было так здорово... С медом... У этого...
Леонид осекся, так как в двери появилась Тамара.
- Секундочку, - проговорил он и, бросив Ивана, пошел прямо на девушку.
Она сразу заметила его, но постаралась сделать так, чтобы не встретиться глазами и заметно ускорила шаг. Слишком уж бросалось в глаза, что Леонид был нетрезв. Грязные туфли, расстегнутая на животе рубашка, глаза разбегаются и блестят, как у кота.
- Томочка, а я вас жду,- обратился он весело к девушке и взял ее за руку.- Вечер добрый.
Тамара попыталась высвободиться.
- Вы же мне обещали книгу дать,- придержал руку Леонид.
- Библиотека закрыта. Приходите завтра,- очень тихо и зло проговорила Тамара, не глядя на Леонида, и свободной рукой пытаясь сжимающие ее локоть пальцы расцепить.
- Мне же больно,- вырвалось у нее. Подошел Иван, улыбаясь во весь рот широко и просто, глуповато.
- Вот, говорит, книжка закрыта,- повернулся к нему Леонид. И по влажному лицу его расползлась ответная улыбка.- А сама днем обещалась.
- Ничего я не обещала,- чуть не плача воскликнула Тамара и дернулась всем телом от боли. Костяшки пальцев на руке Леонида побелели. Он не чувствовал, что сжимал их слишком сильно.
- Отпусти! - вдруг вскрикнула девушка и ударила его по руке.
- Чего она мечется-то? - спросил Леонид у Ивана.- Я, же книжку прошу, а она дерется.
- Она - ого! - многозначительно подмигнул Прошкин.
Проскочили мимо девочки стайкой цветастых платьиц. Остановились покурить у самого входа ребята, поглядывали на происходящее с каким-то затаенным интересом, ожидали чего-то. Последними из зала выходили две пожилые женщины. У них были серьёзные лица, и они как-то очень грустно качали головами. Иван поздоровался с ними как-то особенно игриво и пожелал счастливого пути. Парни у входа засмеялись, пропуская женщин на улицу. Те шептали что-то укоризненное, но неслышное. Тамара сверкнула глазами, полными слез.
- Я думала, вы человек... Убери руки,- сказала вдруг она низким страшным голосом и посмотрела прямо в глаза Леониду. Но тот не заметил перемены в голосе и, криво ухмыляясь, подмигнул девушке, пытаясь при этом второй рукой обнять ее.
Неожиданно сильно, по-мужски, сбоку кулаком ударила Тамара в лицо Леонида. Ей было очень неудобно, мешала сумочка, но тем не менее удар получился такой силы, что Леонид не только мгновенно выпустил ее руку, но и, смешно взметнув руки, закрыв глаза и распахнув рот, отступил на несколько шагов и ударился спиной о стену, ту т же схватился за нос и согнулся пополам.
Первое, что он понял через какое-то мгновение, тряхнув головой и придя в себя, - что хохочут, держась за животы и притопывая ногами вокруг - над ним. На руках липла кровь, глаза слезились. Он старался улыбнуться, но не мог. Пытался незаметно рукавом вытереть нос и сделать вид, что ничего особенного не произошло. Но чувствовал воем существом, что ломается что-то стройное, что все проваливается куда-то, и уже падения не остановить. Вдруг, в один миг он увидел ясно, как со стороны, что с ним случилось. Он бросился в дверь, оттолкнув кого-то, оглянулся на крыльце по сторонам и в полной темноте ничего не увидел. Только рядом вокруг стояли парни и смеялись.
Заливались так, что просто загибались от смеха. Кто-то даже закашлялся от натуги. Иван Прошкин, согнувшись в три погибели громче всех рассыпался противным булькающим смехом, и кепчонка его валялась на грязном асфальте под ногами. Длинный парень в клетчатом пиджаке что-то говорил обидное и показывал на Леонида пальцем. И тоже хохотал. И даже дядя Сеня, стоя в тени у колонны, беззвучно смеялся своим. Кровь из носа текла горячей лентой. Леонид машинально шмыгал и отплевывался. Дрожащие его руки были сжаты в кулаки. Он хотел бежать, он хотел догнать Тамару и делать с ней что-то ужасное, рвать ее на части. Не за причиненную боль мстить, не за кровь даже, а за обиду, жуткую обиду больнее всяких болей, которую нанесла она ему вот этим вот покатывающимся хохотом деревенских ребят, видевших всё, ставших свидетелями его позора, дождавшихся развлечения для себя. Как-то в одно мгновенье сразу обожгло его осознание именно этого - что он, Леонид Корнев, оказался перед ними жалким, смешным и ничтожным. Перед ними!..
- Жалкие скоты! - вдруг выпалил он, резко повернувшись на каблуках. И, сам того не желая, коварно и сильно ударил в лицо ближайшего к нему щуплого паренька.
Ярость выплеснула этот удар, слепая глупая беспомощная ярость. Раскалившись от оскорбления, она прорвала стягивавшую ее оболочку и хлынула так зло и так вероломно. И тут же оборвался смех. Упал паренек, тихо вскрикнув, прижал ладонь к скуле. Сразу же, в ту же секунду понял Леонид, что не надо было бы этого делать, что переступил он этим движением какую-то важную черту, что сам он упал после этого удара. Он увидел, как резко изменились лица ребят. Он увидел медленно летящую, сверкающую, как розовая комета, сигарету, увидел, как она рассыпалась на пучок искр, ударившись об асфальт и как погасла. Почему-то этот полет показался удивительно плавным и прекрасным. Даже смутной тенью коснулось сознания: хорошо бы такое снять в кино когда-нибудь - рапидом - падение звезды.
Вдруг ушатом воды окатило - пропала ярость, слетел бойцовский задор и даже будто бы хмель мигом вышибло. Леонид увидел приближающихся к нему парней со сжатыми кулаками, увидел в резком боковом, освещении от афишных ламп их лица со сжатыми зубами. Словно всё пространство сжималось возле него и медленно затягивало его.
Приближался с другими вместе Иван Прошкин, его губы шептали : "Ну, маэстро, ну, маэстро, так нельзя".
Приближался и длинный парень в клетчатом пиджаке, в руках у него был биллиардный кий.
Леонид стоял, как завороженный.
Это всё не с ним происходило, не могло с ним такого происходить, это кто-то другой стоял здесь, это к другому приближались чужие страшные люди, не к нему, не к Леониду Корневу. Вот он сейчас откроет глаза и исчезнет неприятное видение, растворится в свете дня, пропадет. Иначе и быть не может. Никогда не позволит судьба оказаться в безвыходном и глупом унизительном положении человеку, для которого она столько уже сделала, никогда не оставит она его без присмотра и не позволит пропасть так бездарно и пошло, сбережет, охранит, вызволит. И потому никогда нельзя терять веру в нее, никогда нельзя переставать надеяться и уповать...
Может быть кто-то успел замахнуться, или просто показалось, потому что вскрикнул упавший от удара парнишка и мелькнула над головой какая-то тень - но Леонид вдруг резко пригнулся, вобрал голову в плечи, метнулся ловко, по-кошачьи во тьму и, выкрикивая что-то пронзительное, понесся не разбирая дороги.
Он сумел оттолкнуть вставшего на пути Ивана, он одним духом сумел перескочить штакетник и побежал, каким-то чудом минуя в темноте деревья и неровности почвы.
Он не оглядывался и не думал о том, что может натолкнуться на что-нибудь, он бежал и старался бежать, как можно скорее, маневрируя, отталкивая руками ветви, не обращая внимания на царапины, на треск ломаемых кустов.
Лишь бы убежать подальше, лишь бы убежать, лишь бы убежать.
Казалось, постоянно за ним слышались шаги, казалось, что-то горячо дышало ему в затылок, и чьи-то руки тянулись за ним и вот-вот должны были ухватить его за ноги. Ах, как страшно бежать ночью в полной темноте. Ах, как больно бьют деревья по лицу, как много преследующих. Как жутко колотится сердце, какой острой болью вонзились эти удары в бок, как трудно дышать горячим воздухом. Как больно и как грустно. И нет ничего, кроме этого бега, ничего нет, кроме этого желания спастись, спрятаться...
Дыхание с хрипом вырывалось из груди Леонида, когда он со всего бега натолкнулся на забор. На секунду он постарался задержать вдох, чтобы прислушаться к погоне, но всё заглушили удары сердца. Они были в ушах, они колотили по вискам с тупой лихорадочностью, и не было возможности разобрать что-либо другое – они заглушали всё. Руки ощупывали внезапную преграду: довольно высокий, метра два, забор. Сверху прибита узкая сплошная доска. Несколько раз дернув планки на себя, Леонид убедился, что сломать их не сможет. Ухватился за верхний край, подтянулся, перебросил ногу, напряг все силы, перенося тяжесть тела повыше, туда, за забор, но не рассчитал, сорвался, больно ударив ногу об острый выступ и руки теранув о шершавую доску. Нашел этот выступ, поставил на него ногу, стало легче ухватиться и подтянуться. Качнулся забор. Спрыгнул Леонид на что-то твердое, выпуклое, потерял равновесие, упал. Трава пахла как-то особенно рьяно, опьяняюще, как пахнет только после дождя летом. К этому запаху примешивался еще прохладный дух свежей земли и что-то другое, знакомое, но потерявшее название, не то свежеструганные сосновые доски, не то столярный клей.
Не хотелось вставать, руки приятно остывали на земле. Они по инерции сжимали схваченные травинки, и сквозь пальцы проходил постепенно утихающий ток ударов сердца, уходил, передаваясь ночной траве, прохладе земли, впитывался темной твердыней, смешивался с ее могучим ровным пульсом.
А из-за забора доносились звуки приближающихся шагов…

*

---