| |
|
Дом поэта
Театр теней
Он был, как тень, тих и тонок. Худой, нескладный, бесшумно передвигался по лестницам дома, часто озираясь и останавливаясь, подолгу прислушиваясь к чему-то ему одному слышному. Его звали Миша. Он был психически больным, обуреваемый манией преследования. Чужой, тревожный, многоликий мир ежесекундно искал способ, как отравить Мишу. И потому он питался отдельно от остальных обитателей дома у себя на чердаке, специально оборудованном под его жилище. Там он на крошки разделял куски принесенного хлеба - в поисках яда, подолгу вилкой разминал пшеничную кашу, стараясь выявить смертоносные крупицы, и перед тем, как съесть что-то, непременно давал попробовать кушанье приблудившейся и безгранично доверявшей ему собаке.
Миша был племянником хозяйки дома и двоюродным братом ее сына, поэта и художника, людей открытых, гостеприимных. В доме постоянно толпились гости, кто-то уезжал, приезжал, кто-то бывал мимоходом, некоторые жили подолгу, компании собирались шумные, пестрые, экстравагантные - стававшие притчею во языцех для окружающих. На террасах и балконах дома с утра до ночи и с ночи до утра пели песни, читали стихи, разыгрывали целые мистерии, придумывались необычайные представления.
Преследуемый своими страхами, Миша затаивался на своем чердаке, прислушивался к доносившимся снаружи голосам и опасливо косился на низкое, расположенное над самым полом небольшое окно, сквозь которое мерцало серебристо-призрачное море, отражавшее луну и звезды. Порой ему казалось, что скалистые громады морского берега надвигаются на дом, готовые вобрать его в себя, поглотить без остатка. Ветер и шум волн сливались в ушах Миши в жалобный стон отравленного исполинского животного, умиравшего на кромке воды и суши.
Корзины, сумки, пыльные баулы, чемоданы, коробки со старыми парижскими газетами, поломанные стулья, разрозненная обувь и предметы гардероба, невесть какие свертки и пакеты заполнили - пространство низкого чердачного помещения дома, который со временем перестал быть жилищем, стал музеем.
Чердак, бывшее убежище тихо помешанного Миши, в экспозицию дома-музея, разумеется, включен не был.
Именно здесь, на недоступном для посетителей чердаке в одной из больших папок хранящих листы плотной бумаги для рисования акварелью, среди набросков и эскизов обитала коллекция произведений редкостнейшего жанра: в прорезях рамок и виньеток картонных картушей тщательно выклеены папиросной бумагой черные силуэты многочисленных персонажей.
Дама с кружевным воротником в пенсне. Тонкошеий господин с крючковатых носом в мешковатом одеянии. Сутулый субъект с взъерошенной копной волос на голове. Чрезмерно стройная барышня с осиной талией и томиком в изящной ручке. Некто сутулый в цилиндре и с тростью. Толстяк с львиною гривой и косматой бородой. Носатый господин в пенсне и масса иных фигурок, созданных любовно руками умелыми. Положения персонажей в рамках, их позы, их мимические выражения, их многообразие и явная шаржированность, то есть привязка совершенно очевидная к реальным лицам, все это вместе с тщательнейшим образом прописанными на тончайшей папиросной бумаге фонами говорит о том, что перед нами герои самого настоящего театра теней.
Ежели такой картон с силуэтом поместить на определенном расстоянии между лампой и экраном (либо же просто белой стеной), то луч света нарисует на белом фоне завершенный образ героя или героини, их можно озвучивать какими угодно голосами, вкладывать в уста пространные философские монологи либо комические междометия, их можно сменять под музыку по мере развития сюжета, сталкивать в поединках и преобразовывать, как заблагорассудится.
Как романтично, как изысканно - лето, сумерки, театр теней в кругу друзей и близких, персонажи, исполнители и зрители неразделимы: сюжет и роли пишутся совместною судьбою, временем и роком.
Фиолетовый силуэт на белой стене - как будто кто-то прошел мимо лампы, а тень его так и осталась в задумчивости и растерянности, словно не решаясь последовать за ушедшим и страшась своей самостоятельности.
Начало века, берег Черного моря, дом в живописной бухте окаймленной причудливыми горными хребтами. На стене домашнего театра теней силуэты, вырезанные уверенной рукой художницы Елизаветы Кругликовой. Среди коктебельских теневых театральных персонажей можно узнать многих обитателей и завсегдатаев будущего дома творчества союза писателей - Марина Цветаева, Илья Эренбург, Юлия Оболенская, Владислав Ходасевич, Алексей Толстой, Андрей Белый, Николай Гумилев и, конечно же, сам хозяин дома-корабля Макс Волошин.
Полуднем объятый
Максимилиан Александрович Волошин родился в Киеве в 1877 году в полдень 16 мая, в "Духов день, когда земля - именинница". Этому обстоятельству сам он впоследствии придавал особое значение, считая, что склонностью своей к духовно-религиозному восприятию мира, любовью к цветению плоти и вещества во всех его формах и ликах обязан именно совпадению места и времени рождения.
Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
Апокалиптическому зверю
Ввергнутый в зияющую пасть,
Павший глубже, чем, возможно, пасть,
В скрежете и смраде - верю!
Верю в правоту верховных сил,
Расковавших древние стихии, -
И из недр обугленной России
Говорю: "Ты прав, что так судил!"
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия,
Если ж дров в плавильной печи мало,
Господи, - вот плоть моя!
Член киевской палаты уголовного и гражданского суда коллежский советник Александр Максимович Кириенко-Волошин, переведенный членом окружного суда в Таганрог, умер, когда сыну было четыре года. Но семья распалась еще двумя годами раньше. Таким образом, Максимилиан Волошин отца своего не знал, деда, Максима Яковлевича Кириенко-Волошина, владевшего под Киевом большим имением, никогда не видел, и с родственниками по отцовской линии знаком не был.
Болезненного мальчика, с рождения страдавшего астмой и неправильным обменом веществ, вырастила мать так больше замуж никогда и не выходившая. Елена Оттобальдовна Глазер по материнской линии была праправнучкой выходца из Германии лейб-медика при дворе Анны Иоанновны Зоммера.
Именно из-за состояния здоровья сына Елена Оттобальдовна в 1893 году решает покинуть Москву, где прожито было более десяти лет, и переехать в Крым. Этому переезду способствовал московский врач Павел Павлович фон Теш, также переселявшийся на какое-то время к Черному морю.
В те годы побережье от Судака до Феодосии было пустынным, несколько рыбацких деревушек составляло все население этой части полуострова. Живописной бухтой, где располагалось болгарская деревушка Коктебель, владел известный профессор окулист из Петербурга Юнге, построивший там себе дачу. После смерти профессора, в 1898 году его наследники стали распродавать землю под дачные участки. Каменистые, солончаковые земли покупались неохотно, цена была очень низкой - что-то около рубля за десятину. Одной из первых приобрела участок Елена Оттобальдовна Волошина. Скоро там был выстроен небольшой домик.
Хворый Максимилиан Волошин учился плохо, в московской гимназии был второгодником, феодосийскую гимназию закончил в двадцатилетнем возрасте. Из московского университета с первого же курса был отчислен.
Позднее он сам признавал, что Коктебель не сразу вошел в его душу, понадобилось много лет блужданий по берегам Средиземноморья, чтобы понять его красоту и единственность, чтобы осознать его как истинную родину.
Он искал долго и далеко - исходил пешком, изъездил на разных видах транспорта Италию, Францию, Грецию, Германию, Швейцарию, Испанию, был выслан за участие в студенческих беспорядках в Среднюю Азию, где с караванами верблюдов путешествовал по пустыням.
И лишь с 1917 года навсегда осел в Коктебеле.
Я, полуднем объятый,
Точно терпким вином,
Пахну солнцем и мятой,
И звериным руном.
Плоть моя осмуглела,
Стан мой крепок и туг,
Потом горького тела
Влажны мускулы рук.
В медно-красной пустыне
Не тревожь мои сны -
Мне враждебны рабыни
Смертно-влажной луны,
Запах лилий и гнили,
И стоячей воды,
Дух вербены, ванили
И глухой лебеды.
Годы шумного краткого расцвета символизма в литературе, живописи, музыке. В стиле жизни богемы.
Аантропософы во главе с Рудольфом Штайнером под Базелем возводят свой храм Гетеанум. Об этом много пишут в Европе, много спорят – много говорят. Максимилиан Волошин тоже приложил руку к созиданию храма новой веры. В буквальном смысле слова внес свою лепту в эту мистическую затею.
Однако дом Волошина, построенный в уютной крымской бухте, вобрал в себя много больше души и энергии, став с самого начала не просто обиталищем, жилищем, кровом, но Домом Поэта.
Корабль
Возведение дома закончилось в 1913 году, когда пристроена была высокая полукруглая башня со стрельчатыми окнами, обращенными к морю. В таком виде стоит дом-музей Волошина и сегодня. Как завершенный образ представления поэта и художника об устройстве мира и о восприятии его: ось, опора, основа и ориентир - высокая светлая мастерская, заполненная произведениями искусства, редкостями и книгами; а вокруг нее и возле нее помещения подсобные, вторичные - кабинеты, спальни, столовые, кухни; особая роль отведена балконам или "палубам", коих несколько по периметру здания, соединенные ажурными наружными лестницами все они как бы ступени для главного балкона - площадки расположенной над крышей дома, венчающей все сооружение. Этот балкон-солярий-капитанский мостик был излюбленным местом хозяина дома в погожие дни. Толстые стены сложенные из крымского песчаника надежно укрывали в непогоду.
С наступлением сумерек под завывания холодного ветра, как продолжение театра теней, проступают на стенах мастерской запечатленные навсегда облики гостей Волошина. Они по очереди выступают из плотного марева старых книг, холстов, фотографий и бронз, привычно рассаживаются кто на подоконнике, кто в кресле, кто на кушетках, диванах или просто на ступеньках лестницы, ведущей в зимний кабинет - как будто бы никуда и не уходили.
Сам Волошин придавал дому своему огромное значение, видел в нем свое призвание, смысл и заслугу своей жизни - он всю жизнь хотел видеть в нем культурный очаг. Программное свое стихотворение, написанное в рождественские студеные дни 1926 года он так и озаглавил: "Дом поэта".
Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог...
Я принял жизнь и этот дом, как дар
Нечаянный, мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлен землею.
Всей грудью к морю, прямо на восток
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет, не иссякая.
Войди, мой гость, стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога...
Вересаеву, например, Волошин иногда казался "глубоким просветленным мудрецом. Чаще же воспринимался просто шарлатаном, не имеющим в душе ничего серьезно заветного"
При том, что знали и ценили Волошина в достаточно узком, чисто литературном кругу , объединенном, несмотря на всю свою разношерстность и многослойность, общими идеями нового искусства, ориентированного преимущественно на Запад, знали, как умелого поэта и позже, как оригинального акварелиста, - слышали о нем очень многие, благодаря широко освещавшимся в прессе скандалам, непременным участником которых был Волошин. Он весьма остро выступал на различных диспутах, поэтических и философских вечерах, благодаря прекрасной памяти и обширным знаниям умел владеть аудиторией. Громкую скандальную популярность принесло Волошину выступление в защиту человека изрезавшего картину Репина "Иван Грозный убивает сына". Так или иначе, имя Волошина было, что называется, на слуху.
Об одном из странных отголосков таковой популярности вспоминала Юлия Оболенская, часто гостившая в Коктебеле. Нередко, - отмечала она, - во время вечерних бесед на балконе затрагивалась тема двойников Волошина. Не тех двойников, что по внешним признакам могли быть признаны схожими на поэта и художника, но двойников по авторству публикаций, вернее, по подписи под публикациями. Сам Максимилиан Александрович с улыбкою рассказывал о том, что встречал в газетах подписи "М.Волошин" под статьями, к которым не имел никакого отношения. Причем таких двойников знавал Волошин и в Париже и в Киеве.
Действительно, в начале века, в газете "Киевская мысль" был такой корреспондент, подписывавшийся произвольно выбранным псевдонимом. В общем-то иметь псевдоним для писателя или журналиста дело вовсе невозбранное. И не такое уж редкое. Утесов, Катаев, Грин и масса других известных имен – это, как известно имена не подлинные, а только приросшие к авторам литературные, артистические псевдонимы.
В самом начале 1908 года на страницах все той же "Киевской мысли" была напечатана заметка под названием "Провинциальные картинки". Посвящена она была весьма актуальному в те дни событию - о нем почли своим долгом дать соответствующие материалы многие издания - съезду наследников наказного гетмана Павла Леонтьевича Полуботка, состоявшемуся в городе Стародубе Черниговской губернии.
Так вот эта заметка в "Киевской мысли" подписана "М. Волошин".
Максимилиан Александрович Волошин в это время был в России, в Петербурге, но занят был совершенно другими делами и на съезд наследников в Стародуб не только не ездил, но и не собирался.
Трудно сказать, чем руководствовался журналист, выбравший для себя именно такой псевдоним. На самом деле киевского "двойника" Волошина звали Михаил Евсеевич Цуккерман. Он считал себя поэтом и писал для газет. Быть может, таким способом выражал он свое отношение к подлинному Волошину?
Екатерина Бальмонт, жена знаменитого поэта-символиста, которая много лет была знакома и дружна с Максимилианом Волошиным, помимо всего прочего замечала: "Макс вообще был очень силён физически. Он говорил, что вся сила его сосредоточена у него во лбу. Если он толкал кого-нибудь лбом в спину, этот человек не мог устоять на ногах. Как-то раз надо было спешно вызвать Бальмонта из его комнаты - он читал, сидя в своем кресле и медлил идти - Макс подошел к нему сзади и лбом выдвинул кресло с читающим в нем Бальмонтом в другую комнату".
Не оставляла она без внимания и душевные свойства поэта: "Вообще я никогда не видела, человека более ровного в отношениях с людьми - я уже не говорю о друзьях… Поссорить Макса с кем-либо было мудрено, я думаю - просто невозможно. На него не действовали ни наговоры, ни интриги. Сплетен он не терпел, и при нем они умолкали сами собой".
Александр Амфитеатров, глядя в глаза, Волошину, задавался вопросами: "Что это было? Легкое безумие? Игра актера, вошедшего в роль до принятия ее за действительность? Все что угодно, только не шарлатанство. Для него Волошин был слишком порядочен"
Андрей Белый в своих воспоминаниях говорит, что Волошин казался ему примерным парижанином - и по „прекрасному знанию французской культуры, и по своей внешности: борода, подстриженная лопатой, цилиндр, манеры…
Борис Садовский видел в Волошине "неестественно толстого уродца на тонких ножках, карлика с кудрявой головой Зевса и пышной бородой". "Природная недалекость побуждала иногда наивного Макса выкидывать невероятнейшие коленца... все у него выходило прилично, старательно и бездарно. Волошину, к счастью для него, не дано сознавать своего комизма: он искренне доволен собой и даже счастлив"
Илья Эренбург, как ученик вглядывался в опытного мастера: "Глаза у Макса были приветливые, но какие-то отдаленные. Многие его считали равнодушным, холодным: он глядел на жизнь заинтересованно, но со стороны. Вероятно, были события и люди, которые его по-настоящему волновали, но он об этом не говорил; он всех причислял к своим друзьям, а друга у него, кажется, не было".
Иван Бунин: "Очень тщательно была "сделана" его наружность, манера держаться, разговаривать, читать. Он был невысок ростом, очень плотен, с широкими и прямыми плечами, с маленькими руками и ногами, с короткой шеей, с большой головой, темно-рус, кудряв и бородат: из всего этого он, невзирая на пенсне, сделал нечто живописное"…
Многие считали Макса Волошина позером. Кое-кто оправдывал непонятный его образ жизни "эстетическим началом, поставленным во главу всего". Кто-то просто пользовался гостеприимством странного "чудака", не вникая в психологические тонкости.
А Максимилиан Александрович жил каждым текущим днем, преодолевая боли и хвори. В своем доме писал стихи и статьи, страдал, молился и вызывал духов. Спасал людей вне зависимости от их политических пристрастий, которым сам был изначально чужд. Разыгрывал спектакли и просто разыгрывал, курил восточные благовония и рисовал акварельные пейзажи.
Быть может с крыши своего дома, с высоты своего "капитанского мостика" он видел нечто открытое лишь ему одному.
Я не изгой, а пасынок России
И в эти дни немой ее укор
Я сам избрал пустынный сей затвор
Землею добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, падений и разрух
В уединеньи выстрадать свой дух
И выплавить великое познанье.
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет все - Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля извечно те же.
Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
Недаром Марина Цветаева, истинный поэт от Бога, много лет знавшая Волошина и дружившая с ним, в книге воспоминаний ни разу ни одним словом не касается оценки стихов его, описывает лишь разные с ним связанные события и отдает дань необычному человеку, своеобразной творческой натуре, организатору и лицедею.
«Творчество Волошина - плотное, весомое, почти что творчество самой материи, с силами, не нисходящими свыше, а подаваемыми той - мало насквозь прогретой, - сожженной, сухой, как кремень, землей, по которой он так много ходил...
Ибо этот грузный, почти баснословно грузный человек ("семь пудов мужской красоты", как он скромно оповещал) был необычайный ходок, и жилистые ноги в сандалиях носили его так же легко и заносили так же высоко, как козьи ножки - козочек. Неутомимый ходок. Ненасытный ходок. Сколько раз - он и я - по звенящим от засухи тропкам или вовсе без тропок, по хребтам, в самый полдень, с непокрытыми головами, без палок, без помощи рук, с камнем во рту (говорят, отбивает жажду, но жажду беседы он у нас не отбивал), итак, с камнем во рту, но несмотря на камень во рту и несмотря на постоянную совместность - как только свидевшиеся друзья - в непрерывности беседы и ходьбы - часами - летами - все вверх, все вверх. Пот лил и высыхал, нет, высыхал, не успев пролиться, беседа не просыхала - он был неутомимый собеседник, то есть тот же ходок по дорогам мысли и слова. Рожденный пешеход. И такой же Лазун.»
Рисовать он начал случайно - в Париже, в ателье Елизаветы Кругликовой. Его миниатюрные акварельные пейзажи есть во множестве частных собраний: Волошин дарил их всем гостям своего дома на память, словно билеты посетившим храм искусств. Он никогда не рисовал их с натуры, только по памяти у себя в мастерской, обыгрывая всегда одни и те же мотивы бухты, горных цепей, долин. Он приноровился изготавливать их массово, за один прием проводя широкой кистью сразу по нескольким прямоугольникам ватмана. По утрам рисовал их десятками, изливая на бумагу вместе с красками свое настроение, свое сегодняшнее самочувствие.
Многие картинки он подписывал в японском стиле:
"Осенний день по склонам горным
Зажег прощальные костры"
"И дикий виноград под сенью темных круч
Широко распростер сияющие крылья"
"Тяжелый шрифт земли и ленты облаков
Глубоко врезаны, как на цветной гравюре"
"Луна восходит в тишине
благоухающей полынью"
В мастерской Волошина, над спинкой дивана висели подлинные старые японские гравюры, привезенные из Парижа, которые ему очень нравились, в которых он черпал вдохновение.
Чердак дома сохранил несколько незавершенных акварельных листов, позволяющих разглядеть механизм плодовитости художника: Волошин на одном листе в специально начерченных прямоугольниках рисовал одновременно несколько миниатюр, четыре, шесть, а порою и больше акварелей заканчивал он за один сеанс.
Тонкий знаток истории искусств и живописи Александр Бенуа так видел акварели Волошина: "Почти все его акварели посвящены Крыму. Но это не тот Крым, который может снять любой фотографический аппарат, а это какой-то идеализированный, синтетический Крым, элементы которого он находил вокруг себя, сочетая их по своему произволу, подчеркивая то самое, что в окрестностях Феодосии наводит на сравнение с Элладой, с Фиваидой, с некоторыми местами в Испании и вообще со всем тем, в чем особенно обнаруживается красота, каменного остова нашей планеты.
Среди этих мотивов любимый его Коктебель, с его скопищем странных сопок, с его берегом из драгоценных камней, стоит особняком. Коктебель не так прекрасен, как романтичен, кошмарично сказочен. И вот рядом с пейзажами, навеянными более классическими областями Крыма, Волошиным создано немало "фантазий" на тему Коктебеля, представляющих, при сохранении чрезвычайной типичности, нечто совершенно ирреальное. Это уже не столько красивые вымыслы на темы, заимствованные у действительности, сколько какие-то сны. Или же это идеальные декорации, в которых, под нагромождениями облаков и среди пугающих скал, могли бы разыгрываться пленительные легендарные небылицы"
Тяжелая, разрушительная болезнь - астма - свела Волошина и Коктебель. И неизвестно, как бы сложилась судьба того и другого без их взаимного многолетнего влияния. Теперь эти понятия естественно, прочно, неразделимо связаны друг с другом.
Болезнь одолела жизнелюбивого поэта и художника, философа и путешественника, журналиста и этнографа. Максимилиан Волошин умер в 1932 году одиннадцатого августа - в полдень в собственном доме в Коктебеле на берегу моря.
Его тень, его дух неизбывно пребывают в Доме поэта...
Сердоликовый Крест
Волошин знал, где будет похоронен, он сам выбрал себе место.
Справа Коктебельскую бухту замыкает скалистый Карадаг с профилем Максимилиана Волошина, посредине возвышается его дом-корабль, слева - самая высокая точка - гора Кучук-Енишары.
Здесь поэт подолгу сидел, глядя на заходящее солнце, здесь начертал крест на месте своей будущей могилы. Этот крест - как посадочный знак для ангелов, выложен обточенными морскими камнями, халцедонами, опалами, топазами, сердоликами.
К кресту проложена никогда не зарастающая тропа.
Макс умер одиннадцатого августа в полдень, когда Коктебель изнывал от жары. Тут же послали в Феодосию за льдом. К вечеру тело обложили быстро таявшими горько-солеными льдинками. Хоронить решено было завтра же.
Под сводами уже дома творчества Союза писателей разыгрывался последний акт длинного спектакля театра теней: Волошина соборовали в бывшей его мастерской. Закрытые ставнями высокие окна были непривычно слепы, свечи нещадно чадили.
Сын Корнея Чуковского Николай так описывал последний земной путь Максимилиана Александровича: "Он лежал в саду перед своим домом в раскрытом гробу. Гроб казался почти квадратным - так широк и толст был Макс. Лицо у него было спокойное и доброе, - седая борода прикрывала грудь... Гроб поставили на телегу, и маленькая процессия потянулась через накаленную солнцем степь. До подножия холма было километра три, но мы сделали гораздо больший путь, так как обогнули холм кругом - с той стороны подъем на холм был легче. И все же лошадь на холм подняться не смогла, и метров двести вверх нам пришлось нести гроб на руках. Это оказалось очень трудным делом. Макс в гробу был удивительно тяжел, а мужчин среди провожавших оказалось только пятеро - Габричевский, чтец Артоболевский, писатель Георгий Петрович Шторм и я. Кто был пятый я забыл. Солнце жгло немилосердно и, добравшись до вершины, мы были еле живы от усталости.
Отсюда мы увидели голубовато-лиловые горы и мысы, окаймленные белой пеной прибоя, и всю просторную, налитую воздухом впадину коктебельской долины и далекий дом Волошиных с деревянной башенкой и даже дельфинов, движущихся цепочкой через бухту. Знойный воздух звенел от треска цикад в сухой траве. Могильщики уже вырыли яму, гроб закрыли крышкой и опустили в светло-рыжую сухую глину"…
Местные жители - татары - говорили: "На верху Карадага есть могила магометанского святого, а на этой вершине - могила Волошина, русского святого»…
Я быть устал среди людей,
Мне слышать стало нестерпимо
Прохожих свист и смех детей,
И я спешу, смущаясь, мимо,
Не поднимая головы,
Как будто не привыкло ухо
К враждебным ропотам молвы
Растущим за спиною глухо;
Как будто грязи едкий вкус
И камня подлого укус
Мне непривычны, не знакомы...
Но чувствовать еще больней
Любви незримые надлом
И медленный отлив друзей,
Когда нездешним сном томима
Дичась, безлюдеет душа
И замирает, не дыша,
Клубами жертвенного дыма...
"ЗАГОВОР"
| |
