На смену удушливо-жаркому знойному лету внезапно пришла осень ненастная, сырая, мглистая.
Холодные дожди наглухо обложили Чернигов. Враз пожелтели и стали опадать с деревьев листья.
Дороги раскисли, Десна потемнела, отяжелела, раздалась в топких берегах.

В большом каменном доме, что выделялся за речкою Стрижнем, печи топили не жалея дров.
Всю ночь подбрасывали смолистые поленья в изразцами украшенную зеленую угловую печь в спальне хозяина дома, пана Левонтия. Недомогал старый полковник, мерз, хоть и лежал укутанный добрыми пуховиками, утопая в перинах. Уж два полных недели с самого дня праздника Воздвижения Животворящего Креста Господня не поднимался хозяин с постели. Как вернулся после обедни из церкви домой, почувствовал что занемог – предательский холод пробрался к самому сердцу – так и слег старый воин, провалился в жаркую тьму…

Привольной широкой степью ехал он на коне.
Ветер ласкал высокие – по брюхо коню – травы. Оранжевое солнце садилось где-то там далеко за Днепром. В низинах скапливался сизый туман.
Стремя в стремя ехал рядом с ним на ретивом вороном жеребце сивоусый Иван Мирович в лихо заломленной шапке и с неразлучною люлькою в зубах.
Неспешно вели беседу старые товарищи, оба полковники Переяславские, бывший и теперешний – о Петрике, опять несшем возмущение с Низу, но неспособном заплатить татарам за поддержку и потому, на взгляд умудренных казаков, обреченном; об Азовской кампании молодого царя московского; о положении на Правом берегу и в Польше; и тут же – о делах семейных, домашних: уж много лет, как поженили они своих детей к общему удовольствию и были дедами одним и тем же внукам – об урожае, о новых кругах мельничных, о выгодах овцеводства, о том, что надо бы прикупить грунтов к уже имеющимся по речке Россоши, сеножатей и лесу доброго бортного; и конечно же говорили о Батурине, о новостях от гетманского уряду от ясновельможного рыжего Ивашки Мазепы…

Очнулся пан Леонтий в своей постели от холода, стыли ноги, отнималась спина и плыли перед глазами темные пятна, засел под сердцем тугой комок боли, притаился, изредка давая о себе знать уколами тонких ледяных иголок. Очнулся – как конь споткнулся – не мог понять, где? что? почему? Озирался широко раскрытыми глазами, ничего не узнавал. Хоть и была печь натоплена так, что и руки не приложить, зяб Леонтий Артемович, не мог согреться.
Склонившиеся над больным дочери и отец Симеон, духовник, вглядывались в его лицо с тревогой; никогда раньше не видели они этого лица столь бледным и столь беззащитным.
Полковник с трудом поднял тяжелые веки и в колеблющемся отсвете свечей увидел сквозь дымную пелену пристальный взгляд покойной жены своей Евпраксии – она то ли ждала от него какого-то знака, то ли звала куда-то. Почувствовав прикосновение к своей руке, Леонтий Артемович понял, что это старшая дочь склонилась над ним, приблизилась к самым глазам и что-то ему шептала. Бывало вот так вот в детстве мама обнимет, склонится и напевает тихонько что-то ласковое, убаюкивающее и видно только как едва улыбаются ее теплые розовые губы…

Ничего не мог понять старый полковник из того, что старалась сказать ему дочь – гул стоял в ушах несмолкаемый, не то звон колокольный, не то дождь так шумел.
«Павло где?» - спросил Леонтий Артемович и не расслышал собственного голоса, хотя казалось, что говорил, как обычно, громко, властно.
Дочь по губам разобрала его вопрос, поняла, закивала обрадовавшись, проговорила в самое ухо странно, тягуче, прерывисто:
«Здесь он. Спит. Ночь сейчас. Третий день уж он без сна…»
Слова дочери потонули в гуле, но то, что сын был рядом, успокоило – надо было ему что-то сказать обязательно, что-то очень важное, первостатейное, без чего нельзя…

Шестьдесят пятый год жил на свете Леонтий Полуботок. Все испытал на себе, через все прошел, знал тяжкий труд, славу, власть и падение. Вот болеть только не умел, не дал господь случая научиться. Первый раз так скрутило старого казака, что и подняться сил не доставало, первый и, подсказывало сердце, последний.
Нет, не страшился смерти Полуботок. Она была для него так же естественна, как смена поры года – пришло, стало быть, время, подоспела осень… Тут уж ничего не поделаешь, на все господня воля…

В дни послабления болезни пан Леонтий приглашал отца Симеона почитать еще раз свое духовное завещание. Написано оно было уже давно, но пять лет назад переписано заново, уточнено окончательно. Все в том тестаменте было учтено верно и расписано как полагается: нажитое, скопленное за жизнь движимое и недвижимое имение отписывал Леонтий Полуботок сыну своему Павлу.
Дочерям он и при жизни дал достаточно: старшую Татьяну выдал замуж за Федора Мировича, Марию – за Ивана Сулиму. Две другие – Марфа и Варвара – тоже находились при справных мужьях, при уважении и достатке.
Еще при гетмане Самойловиче охлопотал пан Леонтий выгодные браки всем своим детям. И внуками и внучками был доволен. Особенной же радостью одарил его сын Павло, которого женил он в свое время на племяннице гетмановой – кроме трех внучек выковал Андрея и Якова, внуков, казаков, наследников. Покойна была душа Леонтия Полуботка: славно пожил, есть что оставить детям и внукам, есть что и церкви на помин души положить. Сына выпестовал на зависть многим, образование дал в Коллегиуме Могилы, в самом Киеве, и житейское напутствие дал – Значный Войсковой Товарищ ныне он, а поможет бог, сядет и на полковничество…

Ивашка Мазепа, гетман нынешний, летами помоложе Леонтия Полуботка, смолоду обретался при польском дворе королевском, зол, умен и хитер чрезвычайно, сумел пообтереться при московских вельможах, чутко уловить перемену ветров и свалить Самойловича, купил себе гетманство. Восемь лет уж клейноды при нем и сколько еще их удержит он при себе – одному богу ведомо.

Не любил Леонтий Полуботок Мазепу с тех самых пор, как встретился с ним впервые: тот был в телохранителях гетманских еще при Петре Дорошенко. Отговаривал Самойловича, но тот все-таки выкупил из запорожского плена и взял хитроглазого Ивашку учителем к своим сыновьям, в генеральные есаулы определил – себе на голову, на ссылку. После того, как поверженный гетман Самойлович оказался в Сибири, Мазепа ждал от Полуботка готовности услужить. Он менял всех полковников, ставил на уряд своих надежных и преданных людей – каждый бы так поступил. Леонтий Артемович неожиданно был обвинен в заговоре, в претензии на булаву, попал под арест, полный конфискат, лишился полковничества, власти, маетков, дохода. Но, казак, турками и ляхами рубанный, знающий что почем в гетманщине и в московском правительстве, принял пан Леонтий поворот судьбы с достоинством, стиснув зубы, не упав к ногам Мазепы…

Тогда Симеон читал ему из толстой книги своей: «Находясь в благополучии и почитании не велехвались; будучи в презрении не впадай в ропот и отчаяние: в том и другом пребывай умерен и благоразумен… Насколько тебя почитают, настолько почитай себя сам недостойным почитания, да пребывает всегда в душе твоей смирение. Помни смерть, которая не разбирает славы и почитания и делает всех равными…»

Не возражал тогда Леонтий священнику, хотя и очень хотелось возразить, и было что возразить ему: знал, наверное, что, если бы попроворней был Борковский, если бы тверже стоял старый Забела, да не исхитрились бы Илляшенко и Свечка – не быть бы Ивашке Мазепе гетманом! И – ох! – как бы все могло еще повернуться! В самой Лавре Печерской Киевской его, Леонтия Полуботка контерфект красовался бы на зависть всем – под гербом его шляхетским власным…

Хоронили Леонтия Полуботка на Покров Пресвятой Богородицы.
По утру тучи рассеялись, подморозило, день выдался чистым, светлым, - как напутствие пану полковнику в дальнюю дорогу. Ждали, что прибудет может быть ясновельможный пан гетман. Больной Леонтий не велел посылать к нему, но Павел счел своим долгом сообщить в Батурин, отправил гонца с депешею, известил о смерти отца.
Не приехал в Чернигов Мазепа, даже не отозвался никак – злопамятен был и мстителен.
Ну да и без него народу на панихиде хватало.
Весь город вышел хоронить Леонтия Артемовича Полуботка. Были представители полков, паны Войсковая старшина. Руководил всем лично пан Яков Кондратович Лизогуб, полковник Черниговский, старый, сивоусый. Из генеральных оказались только Васильи – Кочубей Василий Леонтьевич, судья, да Дунин-Борковский Василий Касперович, обозный. Служил по покойном сам архиепископ Черниговский Феодосий Углицкий, недавно в сей сан рукоположенный, а до того много лет бывший архимандритом именно здесь, в Успенском Елецком монастыре. Пышные были проводы.

Плыли над застывшей деснянской низиной колокольные звоны, многоголосый монастырский хор пел отход, причитали плакальщицы – в фамильный склеп Полуботков у входа в Успенский Собор опускали тяжелый гроб с телом пана Леонтия.
Сын покойного, Павел держал в руках старую икону. Солнце нестерпимо горело на завитках золоченного оклада, отражалось в чеканном серебряно-кованном кресте на крышке дубового гроба.

Так пожелал сам Леонтий Артемович, чтобы только кавалерский серебряный крест украсил последний дом воина.

На кресте том под распятием господним начертано:

«В року 1695 месяца септеврия 29 дня преставися раб божий Леонтий Артемович Полуботок и зде есть погребен телом в Елецком манастыру». Торжественно и чинно занял тяжелый гроб подобающее ему место рядом с гробами отца, брата и жены, символизируя прочность семейных уз и после смерти телесной.

Павел Леонтьевич, прощаясь с отцом, положил на крышку гроба рядом с крестом двустороннюю иконку с ликом богородицы и портретом усопшего, перекрестился трижды и велел закрывать склеп.

Голосили женщины, их безответные причитания: «на кого ж ты нас покинул?» рвали сердца присутствующих, напоминая всем о бренности и скоротечности земного существования.

Только теперь тридцатипятилетний Павел Полуботок полностью ощутил себя главой семейства, старейшиной рода. Под его большими тяжелыми руками, как под крыльями птенцы, прятались притихшие сыновья Андрей и Яков. Они не плакали, как их старшие сестры, они крепились, беря пример с отца, и незаметно любовались сверкающим дорогим оружием, турецкими кинжалами, татарскими саблями на панах генеральных.

Под распевы монашеского хора, под скорбный колокольный звон крепло в них достоинство преемственности славного корня Полуботкова: вот так и они, придет время, проводят отца своего с почестями всенародными, так и их самих их собственные сыновья, которым только еще предстоит когда-нибудь родиться, проводят в дорогу, из которой не возвращаются, и они передадут в свою очередь своим детям как залог достоинства и чести родовой герб – сердце на перекрещенных стрелах и кавалерский серебряный крест…